Россия и ислам. Том 1

К 70летию
со дня рождения
М.А. Батунского

М.А. Батунский

РОССИЯ
и
ИСЛАМ

ПрогрессТрадиция
Москва 

I

Известный исламовед Марк Батунский скончался 12 апреля
1997 года в Кёльне, оставив после себя рукопись книги о России
и исламе.
Я сочла своим долгом сделать все возможное для того, чтобы
она была издана. Задуманное осуществилось благодаря помощи
очень многих друзей и коллег моего мужа, которые приложили
немалые усилия к тому, чтобы это стало возможным. 
Хочу поблагодарить профессора Лозаннского университета,
известного востоковеда ЖанЖака Ваарденбурга, который еще
при жизни автора кропотливо собирал и хранил у себя все копии
рукописи, впоследствии передал их мне и помог скомпоновать
книгу. Ваарденбург же написал в издательство письмо о значении
книги Марка Батунского, о том, насколько она важна и актуальна
для науки.
Хочу отметить также большое участие профессора Венского
университета Андреаса Каппелера — известного немецкого ученого, руководившего ранее семинаром по истории Восточной Европы в Кёльнском университете.
Все то время, пока шла подготовка к изданию книги, меня поддерживал морально, помогал советами и направлял Л.А. Аннинский, который и написал вступительное слово.
Много советов я получила от Е.Б. Рашковского и других
ученых и друзей автора.
Особая благодарность издательству «ПрогрессТрадиция», лично его директору Б.В. Орешину и зам. директора  Е.Д. Горжевской
за проявленную ими душевную теплоту и чуткость. Хотела бы также поблагодарить ведущего научного сотрудника ИМЭМО
Д.Б. Малышеву, замечательно отредактировавшую этот труд и всех
сотрудников издательства, принявших участие в выпуске книги.
Выражаю глубокую признательность и всем тем, кого я не упомянула лично (ибо получился бы очень большой список), кто помогал мне словом и делом и принял большое участие в подготовке книги к изданию.  
Думаю, что книга М. Батунского будет интересна не только
для специалистов, но и для широкого круга читателей. 

Элеонора Батунская

Пролог. Марк

Три сюжетные точки светятся в академическом бытии Батунского. Я имею в виду не абрис его «внешней» жизни.
Хотя и там событий хватает. Слом детства 1941 года, переезд из
Ворошиловграда в Узбекистан — выброс в инокультурный космос… Этото, может, и создало личность. Затем — блестящая
учеба и изнурительная борьба за преодоление негласной процентной нормы; затем не менее изнурительная борьба с ортодоксальной идеологией, кончившаяся в 1993 году то ли добровольным изгнанием на Запад, то ли триумфальным «завоеванием»
Запада. И наконец, на вершине мирового признания — неизлечимая болезнь и смерть в кёльнской клинике, шестидесяти трех
лет от роду…
Но если даже не брать в расчет эти перенапряги и сломы биографии, а углубиться в выбор души, то есть в чистую специальность, в исламоведение (из которого вынесено около тысячи страниц текстов и полтысячи страниц ссылок), — внутри
этой профессиональной чащобы светятся три интереснейших
сюжета.
Первый. Работники ЦК КПСС, которые периодически «снимают стружку» с игнорирующего атеистическое религиоведение ученого, — все время вызывают его же для консультаций.
То есть отлично знают, кто перед ними.
Второй. При всем том, что ни в какие традиционные марксистские ворота исламоведение Батунского не лезет и он этого
не скрывает, — именно ему заказываюттаки статью «Ислам»

Лев Аннинский

ОКНО ИЛИ ДВЕРЬ?

Попробуем осмыслить ситуацию в иных терминах... 
Марк Батунский. Россия и мусульмане

Лев Аннинский
8

для Большой Советской энциклопедии. Опятьтаки там понимают, кто владеет материалом.
Третий эпизод, вошедший в анналы памяти. Марк, этот зарывшийся в материал «крот» исторической науки, однажды
поднял голову и поразил реальных политиков конкретным
предсказанием: иранская революция победит.
Надо было обладать уникальным чутьем, чтобы угадать обреченность прогрессивного и просвещенного шаха, столь похожего на нашего Петра Великого, — и неодолимость аятоллы,
во главе толп женщин в паранджах прорывавшегося из беспросветного средневековья в наш ХХ век.
Не дожил Марк до талибских взрывов, до дагестанских ваххабитов, до палестинского ликования при виде дымящихся развалин американских небоскребов… Впрочем, до Буденновска дожил. До «духа Хасавюрта». И вообще — до фатального поворота фронта Запад — Восток на линию Север — Юг.
На рубеже ХХI века академическое исламоведение обнаруживает себя на краю дымящейся пропасти. В сугубо научных
текстах отсвечивают сполохи мировой геополитической драмы.
С тем и перечитываешь сегодня тяжеловесные тексты Батунского, собранные после его смерти людьми, осознававшими, кого потеряла наука 12 апреля 1997 года.
Его труды — несомненное событие в науке; с сугубо профессиональной точки зрения наука их и оценит. Моя задача другая: продолжение актуального диалога. Доктор наук — при всей
своей «профессорской отрешенности» — был человеком открыто бойцовского темперамента. На рубеже 70х годов мне пришлось поработать с ним вместе на социологическом поприще.
Общался я с Марком и позже, вплоть до его отъезда в Германию. В его докторальных текстах слышатся мне и теперь отзвуки наших бесед.
Этим объясняется тот «виртуальный» жанр, в котором я решаюсь взаимодействовать с ними теперь.
А фразу Марка о том, что ситуацию приходится то и дело осмыслять «в иных терминах», я беру на вооружение для того, чтобы справляться каждый раз с тем языком, на котором пишут — для посвященных — современные авгуры.
Марк был одним из них.

Окно или дверь?
9

Диалог 1. Русь домонгольская

Исходная расстановка сил, или, если «в других тер
минах», пролегомены, вводящие в систему, описаны у Марка
следующим образом:
— В своем стремлении преодолеть «кризис идентичности» посредством внедрения новой системы идей и конструирования новых представлений о собственной системе как рекурсивно организованной, жизнеспособной и одновременно универсальной,
древнерусская элита искала такие интеллектуальные рамки, которые, зиждясь на монотеистическом универсализме, давали бы
именно благодаря ему гораздо больший, в сравнении с предшествующими, партикуляристскими верованиями, жесткоэкспансионистский «накал,» в том числе и против непрестанно и тотально расширявшегося домена ислама с имманентным ему набором
метафизических доктрин, моральных ценностей и экзистенциальных установок.
— А ведь права была древнерусская элита: приспела пора собирать рассыпанный языческий мир вокруг идеи, которая росла бы из себя самой, то есть не требовала бы никаких дополнительных санкций и переплавляла бы весь мыслимый мир универсально, выстраивая его как домен, а проще сказать, дом. Тем
более что аналогичный домен выстраивался на востоке. Да только ли на востоке?
— Византия, зорко следившая за изменением обстановки
в Восточной Европе, активно противилась усилению Руси у берегов Черного моря, Дуная и Волги, тем более что начиная с VII в.,
стесненная арабами империя все больше проявляла заинтересованность в землях к северу от Черного моря.
— Стало быть, русскому домену противостоит еще и византийский. И оба разворачивают руссов один против другого!
Впрочем, не мы одни оказываемся между жерновами: хазарский
вождь, прижатый византийцами, жалуется, что ему приходится
воевать с русскими, иначе они уничтожили бы всю страну измаильтян до самого Багдада. Получается, что геополитическая драма все равно расколола бы мир даже и без всякого ислама.
— В этом, казавшемся бесконечным процессе динамического
взаимодействия разнородных полярностей ведущую роль играло
противостояние Степи, противостояние, поздней четко символизированное как оппозиция «Европа — Азия» (сыны последней
«врывались на быстрых конях, как настоящий степной ветер,

Лев Аннинский
10

переворачивали все вверх дном и, опустошив, обезлюдев страну,
довольные, покидали ее»).
— Но степные кочевники вовсе не обязательно были мусульманами! Так что еще надо выяснить те катастрофически опасные черты, которые средневековый христианинземлепашец видел у воина ислама, — может, это черты степнякакочевника.
— Если пророк говорит в исступлении, или обнаруживает чуждые Евангелию нравственные понятия (немилосердие к павшим,
преувеличенный аскетизм, фанатическую жажду мученичества), или говорит не от имени Богатворца и Иисуса Христа, «во
плоти пришедшего», или склонен к своекорыстию, или если дела
его расходятся со словами, то он («Учение 12 апостолов»,
гл. XI) — лжепророк.
— Кто там пророк, кто лжепророк, об этом судить не будем,
а вот исступленная безжалостность, преувеличенный аскетизм,
фанатическая жажда мученичества — не штрихи ли к портрету
современного шахида, надевающего неснимаемый взрывной пояс, чтобы посчитаться с неверными? Это действительно катастрофическое сознание, или оно только кажется таковым эсхатологически настроенным христианам, для которых все должно
иметь высшую санкцию?
— Такой подход позволяет в каждом конфликте между христианством и мусульманством видеть законченную, полную
смысла картину, рисуемую рукой Провидения, логическое развитие коллизий Добра и Зла, а не просто Случай. Описания и интерпретации этих конфликтов аккумулировали в себе вообще
присущее христианскому этосу тревожное осознание проблематичности, амбивалентности статуса человека, трагическое
ощущение им неустойчивости и неустроенности мира.
— Но ведь не могли же все потенциальные обитатели древнерусского домена разделять настроение непреклонных и бескомпромиссных идеологов христианства. Ктото должен был обладать инициативной энергией.
— Носителями, распространителями, систематизаторами
соответствующих непреклонно христианских и подчеркнуто антимусульманских и рационалистическитеологических установок и эмоциональных механизмов специфически христианского
же морального сознания были выходцы из Византии — люди,
сформировавшиеся под влиянием в общем одинаковых локальных
условий. Эту особую часть древнерусской культурной элиты отличала сравнительная однородность состава, общность как

Окно или дверь?
11

функциональных интересов, так и, главное, мнений по (если не
всем, то, во всяком случае, многим) наиболее актуальным тогда
проблемам, в частности и в особенности по тем, которые были
связаны с «мусульманской опасностью».
— И всетаки конкретная древнерусская реальность не могла
же безостаточно уложиться в универсалистскую доктрину, занесенную к нам греками? У этой русской реальности должна была вырабатываться собственная историческая память.
— Русская культура в качестве сложного и многофакторного
механизма начала обнаруживать признаки самонастраивающейся системы и способность регулировать и усложнять собственный строй, выделять из себя так называемые автомоделирующие тексты, моделировать собственную концептуальную память.
— И эта память не только не противоречила решению насущных задач, которые, впрочем, могли формулироваться и на языке доктрины, насажденной у нас по законам домена, но именно
насущными задачами диктовались.
— Прагматизм заставлял и наиболее субъективно искренних
адептов христианства отходить от традиционного монистического рациональномеханицистского (и потому — телеологического и гомогенизирующего) мышления, не соглашавшегося на
большее, чем признание «единства в многообразии», и делать немаловажные уступки идее последовательного плюрализма. 
— Интересно: плюрализм еще недавно был настоящим пугалом в домене советской идеологии, а вот «единство в многообразии» шелестит ветвями милого моему сердцу древа взлелеянного при советской власти древа «дружбы народов». Меж тем
в трудах академически скрупулезного ученого эти термины
встречаются чуть не через запятую… Когда ситуации сходны,
то и доктрины перекликаются. Разумеется, надо учитывать, что
это не просто нюансы языка, — язык обладает свойством концентрировать опыт и обрушивать его на головы носителей языка в самые неподходящие моменты. А ситуация такая: универсалистскую систему разъедает прагматика, ее обкладывает релятивность, растягивает маргинальность. Что это: деструкция?
Или вызревание новой универсалистской доктрины?
— Неминуемое возрастание в качественно новой, поликультурноконфессиональной среде процесса традиционноличностной деструкции позволяло создавать новую, несубстанциальную,
нестатичную, экстравертированную, с тотальной напряженно

Лев Аннинский
12

стью мышления и эмоций, направленную на беспрерывный творческий поиск, «субкультуру «временной эмиграции» (или, если
угодно, — «резидентуры»).
— Ну, Марк! Эмиграция, резидентура — это уже наш век: так
и слышится родное. Как славно ложатся эти термины в описание того «диффузного сближения» христианства и ислама, которое все сильнее шло в рамках «катастрофического» противостояния, когда сарацины и гяуры призывали громы небесные на
головы друг друга… Что было бы, если бы процесс диффузии
продолжился?
— Мог бы постепенно свершиться отход от господства вербальных автоматизмов, монолитных стереотипов; мог бы
стать более насыщенным, более «многомерным» образ ближневосточного ареала, более широким и сложным круг связей контактирующих этносов и религий; предстал бы более многозначным спектр объективных последствий и для аборигенов, и для
«франков», и, возможно, для какихто смелых и неожиданных
внешнеполитических планов Киевского государства…
— Не узко ли: Киевского?
— …или, точнее, системы интегрированных этим термином
могущественных региональных военнофеодальных группировок,
полностью контролировавших отдельные провинции и группы
провинций старорусской земли. 
— Но как внешнеполитические интересы Киевской Руси согласовались бы с той несовместимостью доктрин, через которые
пролегают пути от многоплеменной чресполосицы к домену?
Запад есть Запад, Восток…
— И однако, Восток (можно показать это на примере амбивалентного отношения князя Владимира к чувственным соблазнам мусульманской проповеди) выступает в очень потаенном,
очень маскируемом ценностномировоззренческом плане для русского (и вообще любого средневекового европейскохристианского) сознания как его «иное», нечто ему чуждое и в то же время
интимно с ним связанное, как некая окружающая его протоплазма. Литературной парадигмой здесь может, очевидно, служить
известная притча о Тени и ее Хозяине.
— Хозяин может и меняться с Тенью… Но какова музыка! Его
иное… свое другое… Значит, возможно было и сближение? Если
бы не монголы!
— Монгольское нашествие одним махом свело до минимума
возможности на трансформацию концептуального строя тех