Самоцветы

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

САМОЦВЕТЫ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................9 
III...................................................................................................16 
IV...................................................................................................21 
V....................................................................................................29 
VI...................................................................................................38 
VII .................................................................................................48 
VIII................................................................................................56 
IX...................................................................................................63 
X....................................................................................................69 

2 

I 

 
Мой приятель Василий Васильич и «наши». — Вода тронулась. — Торфяники. Окунька едет в Париж на выставку. — Читали ли вы сочинение господина Ипполита Тэна? — Нарядчик Захар Иваныч. — Старый завод. 
— Поедемте в Мурзинку, — говорил мне Василий Васильич, 
мой хороший знакомый из мелких золотопромышленников. — 
Время теперь самое бойкое: пахота кое-где уж кончилась, а до 
страды далеко, — вот мужичонки и промышляют по части камней. Право, отлично съездим. 
— Что ж, поедемте, — соглашаюсь я. — Только добывание 
камней производится, главным образом, по зимам, а теперь едва 
ли что увидим. 
— Да, ведь, правильной добычи нет, а «работают камень», когда случится: и зимой, и летом… Право, поедемте. До Невьянска 
по железной дороге три часа езды, а там вёрст с семьдесят на лошадях. Погода отличная, лихо бы прокатились. 
— Едем. 
Мурзинка — большое село Верхотурского уезда; оно «с незапамятных времён» пользуется репутацией нашей уральской Голконды, как центр самых типичных уральских самоцветов. Считаю 
нужным оговориться, что Мурзинок на Урале не одна, как есть 
много Белых и Тёплых гор, речек Каменок, Карасьих озёр; но настоящая Мурзинка одна. Сложились даже свои эпитеты, как 
«мурзинский камень», потому что самоцветы попадаются по всему Уралу, хотя не в таком количестве и не такого качества, как в 
Мурзинке. Большая разница между топазом ильменским (Ильменские горы — отрог южного Урала) и мурзинским, а ещё 
большая разница между аметистом из Мурзинки или из Богемии. 
Конечно, такая разница существует только для знатока или, по 
меньшей мере, для любителя, а не для большинства непосвящённой публики. Я беру именно Мурзинку, как типичный уголок, где 
добывание самоцветов уже утвердилось прочно и создало «интересного мужика», который «любопытничает по части камешков», 
с одной стороны, а с другой образовалась кучка торгашей, забравших всю торговлю добытыми самоцветами в свои руки. 

3 

Итак, мы отправляемся в Мурзинку. Конец апреля выдался тёплый, и погода стоит «на первый сорт». Наша уральская весна 
поздняя и очень капризная, поэтому радуешься каждому солнечному дню, как дорогому и редкому гостю. На вокзале в Екатеринбурге стоит страшная суета, потому что, кроме своей обычной 
публики, увеличивает движение «проезжающий сибиряк», который пользуется открывшеюся навигацией. Но и, кроме того, весна будит свои уральские кровные интересы, которые засыпают с 
первым снегом и просыпаются с первой водой, — я говорю о 
мелкой частной золотопромышленности. Мой спутник Василий 
Васильич принадлежит именно к этой категории и страшно суетится на вокзале, перебегая от одной кучки «проезжающих» к 
другой: у него на каждом шагу встречаются какие-то таинственные «нужные люди», клиенты и целая тьма просто знакомых и 
хороших людей. Маленькому человеку иначе и нельзя, особенно 
кто живёт «своим средствием». Я каждый раз любуюсь Васильем 
Васильичем, как типичным представителем разбитного уральца, 
а, главное, тем, что он всегда весел, всегда улыбается и всегда занят по горло. И фигура у него совсем особенная: кряжистый, 
плотный, с загорелым круглым лицом и бойкими глазами. Ботфорты, шведская куртка и кожан придают ему вид не то купца, не 
то охотника, — сразу не разберёшь. 
— Всё наши едут, — торопливо объясняет он мне, забегая сказать, что место в вагоне занято и вещи снесены. — Кто куда: на 
север едут, в Кушву, в Невьянск, в Верх-Исетскую дачу… Вода 
тронулась — вот и хлопочут. 
В течение последних пяти минут перед отходом поезда шляпа 
Василия Васильича мелькает у буфета, на платформе, в багажном 
отделении, на подъезде, а после второго звонка вырастает передо 
мной, как из земли. 
— Ух, устал! — весело говорит он, вытирая лицо бумажным 
платком. — Едва успел… две телеграммы отправил, письмо написал, три рюмки водки выпил… Отбою нет от народа, и всё наши золотопромышленники толкутся. 
Когда мы поместились уже в вагон, Василий Васильич перебегал от окна к окну и продолжал свои переговоры с оставшимися 
на вокзале нужными людьми, а когда поезд двинулся, он с азартом выскочил на платформу вагона и высунулся в дверь, ещё чтото кричал и даже размахивал своею шляпой. 
— Уморился… Уф! 

4 

— Кажется, пора и устать. 
— Да, ведь, время-то какое? Лето наше сиротское, вот и торопимся, как на пожар. 
В нашем вагоне третьего класса ехала самая разнородная публика, и, конечно, у Василия Васильича сейчас же нашлись новые 
знакомые, а с одним он даже облобызался по-христиански из щеки в щёку. «Василь Васильич, друг, да тебя ли я вижу? Ах, андел 
ты мой». — «А вы это куда наклались, Захар Иваныч?» — «Да 
так, сам не знаю, куда еду, а увидел поезд и сял: дай, думаю, с 
добрым людям прокачусь». — «Знаем мы вас, как вы просто-то 
садитесь, Захар Иваныч; тоже не левою ногой сморкаемся», и 
т. д. Разговор идёт беглый, с прибаутками и наговорами, как на 
хорошей свадьбе, потому что сибиряк уж так устроен — любит 
завернуть красное словечко, а, главное, необходимо пошуметь. 
Если хотите, такая кричащая о себе деловитость смахивает на 
своего рода кокетство, но лично я люблю таких подвижных, говорливых и шумливых спутников, с которыми легко коротаются 
самые длинные переезды. 
От Екатеринбурга до Невьянского завода около ста вёрст. 
Уральская железная дорога здесь идёт с юга на север по холмистой местности, которую перерезывают отроги недалёкого Урала. 
Там и сям по сторонам дороги расстилаются заросшие горные 
озёра. Сейчас на них растёт золотушная берёза и сосна-карлица. 
Издали вид на такие озёра довольно оригинальный: глаз легко 
различает лесистые острова, выступающие из озера, каменистые 
мысы, заливы и вообще всё очертание исчезнувшей береговой 
линии. Такое зарастание горных озёр — результат хищнического 
истребления леса. В будущем эти торфяники дадут массу горючего материала. Нужно заметить, что эти сто вёрст от Екатеринбурга до Невьянска поезд идёт по заводской даче, принадлежащей владельцам на мифическом посессионном праве: сначала 
идёт дача Верх-Исетских заводов, а затем Невьянских. Первая занимает площадь в 1 000 000 десятин, а вторая около 180 000. Как 
видите, дистанция огромного размера, но в последней лес истреблён окончательно, а в первой ещё истребляется, и нарастающие торфяники в своё время явятся единственным топливом для 
обеих дач. 
О несметных богатствах Урала писано и переписано в достаточной степени, так что уральские сокровища сделались своего 
рода банальным выражением; но Урал не на всём протяжении бо
5 

гат в одинаковой степени, и есть уголки, которые даже среди несметных уральских богатств выделяются, как исключительно 
одарённые всеми благами. Именно по такой площади мы и ехали 
сейчас и чем ближе подвигались к Невьянску, тем оживлённее 
делалась развёртывавшаяся панорама. Прямо по сторонам дороги 
почти непрерывно тянулись золотые промыслы и мелькали живописные кучки старателей, золотопромывательные машины, 
глубокие выработки, желтевшие отвалы промытых песков и вообще полная картина местности, охваченной золотою лихорадкой. Особенно выделились Рудянка и Шуралинский завод, — в 
последнем даже спущен пруд, чтобы выработать золото на его 
дне. Невьянск является центром этой лихорадки. 
В Рудянке к нам в вагон ввалилась целая толпа кожанов и простых деревенских баб. Народ всё такой крепкий, сыромятный, — 
сейчас видно, что кержаки, как называют на Урале старообрядцев. Главным действующим лицом был молодой парень с ястребиным носом и ястребиными глазами. Другие только провожали 
его. Меня заинтересовало, что парень в числе пожитков втащил 
отличный кожаный саквояж, который и поставил в уголок около 
себя. 
— Так ты, Якунь, уж тово, мотри… — наговаривала какая-то 
старуха, оглядывая подозрительно всю публику; у ней были такие же ястребиные глаза. Дорога не близкая, так уж ты поберегайся… Тоже всякий народ попадает… 
— Да уж будьте спокойны… Не впервой! — бойко отвечал 
парень. 
Кожаны тоже дали путешественнику несколько хороших советов, и он отвечал им так же стереотипно. Видимо, что эта сцена 
родственного расставания происходила довольно часто, и все 
проделывали одну и ту же церемонию, как по нотам. В заключение Якунь снял свой кожан и начал кланяться в ноги поочерёдно 
всей провожавшей его родне. 
— Родимая матушка, прости и благослови… — говорил он, 
кланяясь бабе с ястребиным лицом. 
— Бог тебя простит, бог благословит… Мотри, Якунька, не 
обмиршись, а то лучше и глаза тебе не показывать домой… Лестовкой запорю… 
Изнемогавшая дробь станционного колокола прекратила эту 
сцену, и Якунька опять мог залезать в свой кожан. Когда поезд 
тронулся, он собрал свои пожитки в одно место, — какой-то пот
6 

ник, вместо постели, выбойчатое одеяло и подушку, а сам сел наверх, как ястреб, точно боялся, что сейчас же кто-нибудь из публики посягнёт на его добро. Я напрасно старался припомнить, где 
видел это ястребиное лицо, а, между тем, оно было совсем знакомое. 
— Да это Якунька из Токовой, едет с камнями в Париж на выставку, объяснил Василий Васильич, знавший всех и всё. — На 
нашей выставке в Екатеринбурге в кустарном отделе у него была 
своя витрина, — помните? 
— Ах, да… 
— И дошлый только народ — удивлялся Василий Васильич. — А дорогу им Самошиха показала… Она первая и в Москву, 
и в Петербург проникла с мурзинскими камнями, а за ней уж бросились другие, из соседних деревень. Будем в Мурзинке, так завернём и в Южакову к Самошихе в гости. 
Нужно было видеть удивление Якуньки, когда Василий Васильич подошёл к нему и прямо спросил: 
— В Париж, видно, на выставку едете? 
Якунька остолбенел и только ворочал глазами. 
— А ты как знаешь? — спросил он, наконец. 
— Сорока на хвосте принесла… — шутил Василий Васильич. — Ведь, видно птицу по полёту! Из Токовой? Ну, вот видишь… С камнями тебе сейчас некуда ехать, потому что Нижегородская ярмарка ещё далёко, столичная публика по дачам разъехалась, — ну, некуда тебе, кроме как в Париж. Пронька Самошихин, ведь, ездил в Копенгаген на выставку? 
— Это точно, Пронька был. 
— Ну, так гладкой дороги. Кланяйся там нашим, как увидишь 
своих. 
До станции минут десять ходу. Публика начинает торопливо 
собираться и вообще приходит в движение, потому что многие 
выходят в Невьянске. На время завод скрывается за леском. 
— Сударыня, читали вы книгу «Об уме и познании», сочинение господина Ипполита Тэна? — спрашивает за моею спиной 
мужской голос. 
— Нет, — отвечает молодой женский голос. — «Ниву» выписываем. 
— »Нива» — это пустяки-с, сударыня… журнал, можно сказать, для девиц. Да… А я, знаете, когда прочитал книгу господи
7 

на Тэна, то, можно сказать, прозрел. Всё теперь для меня ясно, 
как вот на ладони… Вот какие книги бывают, сударыня! 
— Да я, пожалуй, и не пойму. 
— Поймёте-с, потому так написано. Прочитали главу, непонятно, — ну, второй раз читайте, в третий, а потом уж всё как по 
маслу пойдёт. 
— Вы мне запишите на бумажку, а потом я достану эту книжку, — отвечает женский голос. 
— Да вы купите её, сударыня, книжку-то, и сейчас её в переплёт, а название я вам запишу. 
Наступает пауза. Я оглядываюсь. За мной на лавочке сидит 
Захар Иваныч и быстро пишет на лоскутке бумаги название книги. Он в таких же охотничьих сапогах и кожане, как и мой Василий Васильич. Давеча я не обратил на него никакого внимания, а 
рассматривая сейчас внимательно, не вижу ничего особенного: не 
то прасол, не то гуртовщик, не то золотопромышленник из мелких. Лицо русское, широкое, бородастое, с носом луковицей и 
небольшими, быстрыми глазами. 
Записывая название книги, он по-прикащичьи несколько раз 
брал карандаш в рот. «Сударыня», для которой всё это делалось, — молоденькая, миловидная купчиха, одетая по-городски. 
— Вы, ведь, в гимназии обучались, так вам это должно прочитать, наставительно говорил Захар Иваныч, передвигая записку. — А мы учились на свои медные гроши и одним своим умом 
доходим до всего. 
Василий Васильич с добродушною улыбкой наблюдал эту 
сцену и, отвечая на немой вопрос, объяснил: 
— Не слыхали про Захара Иваныча? Нарядчик на промыслах… Большой чудак: всё мудрёные книги читает. Памятища у 
него невероятная… Представьте себе, что на прииске пятьсот рабочих, так он их всех по имени и по отчеству назовёт, да ещё и 
прозвища, у кого какие есть, тоже. За десять лет кто работал у него, всех в лицо узнает и назовёт. При расчётах тоже каждую копейку помнит: кому вперёд дано, за кем ещё старый долг, кому 
додать… Какая-то зверская память!.. 
Подходивший к Невьянску поезд лишил меня возможности 
познакомиться с интересным нарядчиком. Во всяком случае, както странно было слышать имя корифея европейской литературы 
именно от такого приискового кожана, и думаю, что едва ли на 

8 

другой какой железной дороге можно услышать подобный разговор. Урал вообще богат самоучками и, в частности, начётниками. 
Издали Невьянск походит на уездный городок и красиво пестреет на солнце своими белыми каменными домами, зелёными 
железными крышами и богатыми церквами. Картину портит 
только охватившая завод со всех сторон голая «степь», как на 
Урале называют всякое безлесное место. 
— Тёпленькое местечко этот Невьянск, — говорит Василий 
Васильич, любуясь в окно. — Пятнадцать тысяч жителей, торговля… На всех хватит золота, и ещё от нас останется. Одним словом, место самое угодное. На башню слазим в Невьянске… Вон 
как она покосилась, голубушка, точно старушка. Любопытная 
штучка… 
 

II 

 
Начётник. — Старинная башня с курантами. — Нынешний 
Невьянск и кожаны доброго старого времени. — Ряды, сундучный промысел, иконопись и «лучинкова вера». 
На невьянском вокзале публики всегда много, и можно только 
удивляться, откуда она здесь берётся. На маленькой тележке мы 
весело покатили в Невьянск, который так красиво пестрел по течению реки Нейвы своими бревенчатыми домиками, белыми каменными домами и зелёными крышами. Кстати, самое название 
Невьянск неправильно, оно произошло от реки Нейва, — следовательно, нужно говорить Нейвьянск, но испорченное название 
уже вошло в общее употребление, и не нам его переделывать. 
По пороге нас обогнал ехавший на такой же тележке Захар 
Иваныч. Он наотлёт, по-купечески, приподнял свой картуз и 
скрылся на повороте какой-то узенькой улички, — такие улички 
ещё сохранились в Невьянске, как остаток доброго старого времени. 
Невьянск почти первый завод, построенный на Урале, и в народе сохранилось ещё название его — «Старый завод». Я помню, 
как лет двадцать тому назад ещё видал где-то в мезонине «стекольницу» со слюдой вместо стекла. Между прочим, об этой старине напоминали высокие коньки крыш, узкие окна и вообще 

9 

значительная высота деревянных изб, — теперь уже так не строятся, потому что лес «отдалел». В одном из таких окон мы увидели седого, как лунь, старика, который с круглыми очками на носу 
сидел над старопечатною книгой, — Невьянск славится как кондовое раскольничье гнездо. 
— Поворачивай на земскую! — командовал Василий Васильич, когда мы выехали на главную площадь, где стоял старинный 
гостиный двор и ряды мелких деревянных лавочек. — Пока закладывают лошадей да скипит самовар, мы успеем спутешествовать на башню… 
— Что же, отлично… 
Мы так и сделали. Башня стоит у самой фабрики. Она сильно 
наклонилась к пруду. Высота башни что-то около 25 сажен. По 
типу своей архитектуры она напоминает средние века, точно какая-нибудь итальянская кампанилла, пересаженная на Урал по 
недоразумению. В прежнее время в среднем этаже помещалась 
заводская кутузка, а сейчас башня пустует, заменяя каланчу. 
Единственный живой человек в ней — старик-сторож, который 
смотрит за старинными курантами и «отдаёт часы». Основание 
башни квадратное. До половины поднимаются голые стены. В 
средине узорчатым выступом выдаётся обходящий всю башню 
балкон. Выше — пролёты до колоколов, ещё этаж с новым балконом и конический верх с узорчатыми карнизами, выступами и 
нишами. Это единственная старинная башня на всём Урале. Вход 
в неё с заводского двора, где приделано большое каменное 
крыльцо. Лестница идёт в какой-то деревянной трубе, — очень 
скверная лестница с шатающимися и точно изгрызенными ступеньками. Впрочем, это только в трубе, а в самой башне всё ещё 
прочно и простоит в таком виде не одну сотню лет. Толщина стен 
изумительная, точно в средневековой крепости. Когда мы добрались до сторожки, где жил ветхий коморник, нужно было сделать 
передышку. «Отдававший» невьянцам часы старец оказался 
очень любезным и показал нам помещёние «курантов», старинные чугунные колокола и балкон, по которому он ходит уже двадцать лет. Балкон настолько ветхий, что я не решился на него 
выйти, — просто голова кружилась, особенно в том месте, где 
балкон висел над прудом. Конечно, башня стоит чуть не двести 
лет, а сторож ходит двадцать лет по этому балкону, но всё-таки 
страшно. Удивительно живучий народ все эти сторожа и комор
10