Охонины брови

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ОХОНИНЫ БРОВИ 

 

 
 
 
 

ПОВЕСТЬ 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

Часть первая...................................................................................3 

I...................................................................................................3 

II..................................................................................................8 

III ..............................................................................................15 

IV..............................................................................................20 

V ...............................................................................................25 

VI..............................................................................................32 

VII.............................................................................................39 

Часть вторая.................................................................................46 

I.................................................................................................46 

II................................................................................................53 

III ..............................................................................................59 

IV..............................................................................................66 

V ...............................................................................................73 

VI..............................................................................................80 

VII.............................................................................................86 

VIII ...........................................................................................94 

Послесловие...............................................................................102 

2 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 

I 

 
В нижней клети усторожской судной избы сидели вместе башкир–переметчик Аблай, слепец Брехун, беломестный казак Тимошка Белоус и дьячок из Служней слободы Прокопьевского монастыря Арефа. Попали они вместе благодаря большому судному 
делу, которое вершилось сейчас в Усторожье воеводой Полуектом Степанычем Чушкиным. А дело было не маленькое. Бунтовали крестьяне громадной монастырской вотчины. Узники прикованы были на один железный прут. Так их водили и на допрос 
к воеводе.  
– Имею большую причину от игумена Моисея, – жаловался 
дьячок Арефа товарищам по несчастью. – Нещадно он бил меня 
шелепами*... А еще измором морил на всякой своей монастырской работе. Яко лев рыкающий, забрался в нашу святую обитель... Новшества везде завел, с огнепальною яростию работы 
египетские вменил... Лютует над своею монастырскою братией и 
над крестьянами.  
– И долютовал, – отвечал слепец Брехун. – Как крестьяне подступили к монастырю, игумен спрятался у себя в келье... Не поглянулось, как с вилами да с дрекольем наступали, а быть бы 
бычку на веревочке.  
– Жив смерти боится, – угнетенно соглашался Арефа и тяжко 
вздыхал.  
– А тебя–то он за што изживал?  
– Немощь у меня, Брехун.  
– Насчет Дивьей обители, што ли? – ядовито спрашивал Брехун. – Может, дьячиха нажалилась отцу игумену...  
– Тоже и сказал человек! Статочное ли это дело про Дивью 
обитель такие словеса изрыгать?  
Слепец Брехун любил подтрунить над дьячком: надо же было 
как–нибудь коротать долгое тюремное время.  
– Немощь у меня к зелену вину, – объяснял дьячок, – а соблазн 
везде... Своя монастырская братия стомаха ради и частых недуг 
вкушает, а потом поп Мирон в Служней слободе, казаки из сло
3 

бод, воинские люди... Ох, великое искушение, ежели человек 
слабеет!.. Ну, игумен Моисей и истязал меня многажды...  
– И шелепами, и плетями, и батожьем?  
– Всячески... Он и на попов не очень–то глядит, чуть што, сейчас отправит на конюшенный двор, а там разговоры короткие. 
Раньше игумен Моисей в Тобольске происходил служение, белым попом был. Ну, а разъярится, так необыкновенную скорость 
на руку оказывал... Так и попадью свою уходил: за обедом костью говяжьей ее зашиб, как сказывают. Вот после этого он и 
принял на себя иноческий чин... На великой реке Оби остяков 
крестил, монастырь поставил, а потом к нам попал, да под духовные штаты и угодил. Вотчина монастырская огромадная: близко 
ста тыщ десятин земли, на них девять деревень, да четыре поселка, да шесть заимок, а еще лесу не считано, да хмелевые угодья, 
да три рыбных озера, да двои рыбные пески в низовье Яровой... 
Свои четыре мельницы было, кожевня, свешная, а в городах везде подворья. Одного сена ставили больше двунадесять тыщ копен... Монастырских крестьян близко трех тыщ податных душ 
состояло и одного оброка тыщу рублей каждогодно приносили. 
Процветал наш Прокопьевский монастырь, кабы не новые духовные штаты: все ограничили сразу – и землю, и крестьян, и всякое 
прочее угодье. Вот игумен–то Моисей и лютует... Приехал он на 
большое, а вышло маленькое. А монастырь ограничили, чети1 не 
оставили, а тут еще перед самыми штатами дубинщина ваша. 
Меня же прицепили к ней неповинно.  
– Сказывай! – недоверчиво ворчал Брехун. – Вы больно умны 
с игуменом–то, а другие одурели для вас. Какой крестьянин без 
земли, а земля божья... Государский указ монахи скрыли. Кабы не 
воевода Полуехт Степаныч, так тряхнули бы вашим монастырем. 
Погоди, еще тряхнут.  
– Нечем трясти–то, коли все отняли.  
– Щука умерла, а зубы остались.  
Худенькое и сморщенное лицо Арефы с козлиною бородкой 
во время разговора все подергивалось, точно сейчас под кожей у 
него были натянуты нитки. Сгорбленный и худой, он казался 
старше своих лет, но это только казалось, а в действительности 
это был очень сильный мужчина, поднимавший одною рукой 
семь пудов. Синий подрясник из домашней крашенины придавал 
                                                 
1 Четь – четверть. 

4 

ему вид отшельника. Желтые волосы были заплетены в две жиденьких косички, постоянно вылезавших из–под высокого стоячего воротника подрясника. Слепец Брехун, потерявший глаза 
еще во время второго башкирского бунта, когда по Зауралью 
проходили воровские башкирские шайки под предводительством 
Пепени, Майдары и Тулкучуры, являлся полною противоположностью «мухортого» дьячка. Это был плотный, совсем лысый 
старик с неподвижным лицом, как у всех слепцов. Он был в одной холщовой рубахе и таких же портах. Дьячок Арефа и слепец 
Брехун вели между собой долгие разговоры, причем первый рассказывал больше про свой монастырь, а Брехун вспоминал свои 
скитанья по Зауралью и Оренбургской степи.  
– Бывал я и в степе, – задумчиво говорил дьячок. – С благословения прежнего игумена Поликарпа ездил на рыбные ловли и 
по степную соль на озеро Ургач. А все домой тянет: не могу без 
Служней слободы жить.  
– Как цепная собака без своей конуры?  
– Тянет меня и сейчас: хоть бы одним глазком поглядел, што 
делается там... Одной–то дьячихе моей трудненько управляться. 
Тоже и пашенка есть, и скотинка, и огород, – по женскому делу 
весьма трудно за всем углядеть. Одна надёжа на нашего заступника Прокопия, иже о Христе юродивого: все за ним сидим, как 
тараканы за печью. Орда–то прежде частенько–таки набегала на 
монастырскую вотчину, – домишки сожгут, а людей поколют или 
в полон возьмут. Не можно было ущититься, а спасал все он же, 
преподобный Прокопий. Великая сила ему дана на всю сибирскую сторону. Восьмого иулия монастырь празднует, и торжок 
бывает в нашей слободе, так и называется прокопьевский торжок.  
– Прокопьев–то день по всей Сибири прошел, – объяснял Брехун, крестьяны по всем местам его весьма уважают.  
В этих беседах не принимали участия только башкир Аблай и 
казак Белоус. Первый, правда, по вечерам затягивал свои унылые 
башкирские песни про старшину Сеита или Алдар–бая. Это пение походило на протяжный волчий вой и нагоняло на всех 
страшную тоску. Подземелье, где сидели узники, выходило на 
божий свет всего одним оконцем, обрешеченным железом. Слабая полоса света не освещала и четвертой части подземелья. Особенно трудно было ночью, когда узники укладывались вповалку 
на земляной пол и каждое движение во сне сопровождалось лязгом железа. Другим неудобством было то, что рядом с этим под
5 

земельем находилась воеводская «заплечная», где снимали показания с провинившихся. Работа начиналась с раннего утра, и 
слышно было, как хрустели кости на дыбе, а палачиный кнут резал живое человеческое тело. Мертвая тишина оглашалась отчаянными воплями, хрипением и визгами, как визжит железо под 
пилой.  
– Ох, горе душам нашим! – вздыхал Арефа, съеживался и 
шептал молитву.  
– Што, не глянется? – смеялся Брехун. – Это, видно, получше 
будет ваших монастырских шелепов... Воевода Полуехт Степаныч тешит свою душеньку, а катом1 у него башкир Кильмяк – такая собака, што не приведи бог во сне увидать... С одного раза 
может убить человека, когда расстервенится. Кнутом наказали 
душ пятнадцать за дубинщину, а другим ноздри повырывали... И 
игумен вместе с ним: все, слышь, прибавки просит. Тоже с Баламутских заводов сам Гарусов наезжал: у него с Полуехтом–то 
Степанычем рука руку моет.  
– Слышь, как резанул опять Кильмяк?.. Батюшки–светы, преподобный Прокопий! – молился вслух Арефа, прислушиваясь к 
заплечной работе. – Што же это будет такое? Душеньку вынули...  
Молчал один Белоус, хотя ему приходилось больше всех бояться кровавой работы Кильмяка. Это был важный преступник, 
попавшийся с поличным, и разлакомившийся кровавою расправою воевода приберегал его на закуску. Все остальные содержались по оговору или по подозрению, а дьячок Арефа представлен 
был самим грозным игуменом Моисеем, как зачинщик и подстрекатель крестьянского бунта. Белоуса уже два раза выводили на 
допрос, и два раза его приносили с допроса замертво и в таком 
виде приковывали к пруту. Он дней по пяти не мог подняться на 
ноги, и Арефа залечивал раны на спине его хлебным мякишем. 
Искусный был дьячок и слыл за колдуна.  
Узники содержались давно, а Белоус не сказал и десяти слов. 
Его молчание было нарушено только раз, именно утром, когда в 
оконце узникам подавали еду, то есть несколько ломтей ржаного 
хлеба с луком. В это утро, вместо усатой солдатской рожи, в 
оконце показалось румяное девичье лицо.  
– Здесь батя? – спрашивал девичий голос, перехваченный слезами.  
                                                 
1 Кат – палач. 

6 

– Охонюшка, милая... да тебя ли я вижу, свет мой ясный! – откликнулся Арефа, подходя к оконцу. – Да как в город–то попала, 
родная?  
– Матушка прислала, батя... Горюет она по тебе, а тут поп 
Мирон наклался в город ехать, вот матушка и прислала меня проведать тебя. Слезьми вся изошла матушка–то...  
– Да как же ты, Охонюшка, в чужом–то месте не боишься?  
– А мы на монастырском подворье встали, батя... Ловко там. 
Монашек Гермоген там же... Он еще не монашек, а на послушанье.  
– Какой Гермоген, Охонюшка? Чего–то ровно такого не упомню в Прокопьевском... Разве пришлый какой?  
– Нет... Пономарь–то наш Герасим, помнишь? – он самый и 
будет. Сейчас после святой пошел в монастырь и теперь в служках, а потом постригется.  
– Ах, какой грех... то есть оно, конешно, божье дело, а жаль 
парня. Как же это так вышло–то, Охонюшка?.. Ну, его дело, ему и 
ближе знать. А поп Мирон што?  
– Ничего, батя... Пытал он Герасима–то уговаривать, тот не 
послушался. Надоело, говорит, в миру жить... А я к тебе, батя, 
каждое утро буду приходить. Матушка гостинцев прислала. «Отдай, говорит, бате», а сама без утыху плачет.  
Охоня присела к окошечку на корточки и тоже всплакнула, 
когда увидела исхудалое и пожелтевшее лицо старика отца. Это 
была среднего роста девушка с загорелым и румяным лицом. Туго заплетенная черная коса ползла по спине змеей. На скуластом 
лице Охони с приплюснутым носом и узкими темными глазами 
всего замечательнее были густые, черные, сросшиеся брови – 
союзные, как говорили в старину. Такие брови росли, по народному поверью, только у счастливых людей. Одета она была во 
все домашнее, как простая деревенская девка.  
– Это чья такая будет? – спрашивал Белоус, когда Охоню от 
оконца оттащила дюжая солдатская рука: шел на допрос сам воевода.  
– Моя, видно, – ответил Арефа не без гордости. – Дочерью 
прежде звали...  
– Что–то не похожа на тебя, – усомнился Белоус.  
– Говорят тебе, что моя! – сказал Арефа. – Не лошадь, тавра не 
положено.  
– То–то вот и есть, что дочь твоя, а тавро–то чужое...  

7 

– Молчи, пес! Может, она поближе, чем своя, а как уж она мне 
приходится, и сам не разберу... Эх, вышло тут одно неудобь–
сказуемое дельце. Еще при игумене Поликарпе вышло–то, когда 
он меня на неводьбу в орду посылал, на степные озера. Съездил я 
до трех раз и все благополучно: преподобный Прокопий проносил, а тут моя–то дьячиха и увяжись за мной. «Скушно мне без 
тебя, Арефа, поеду с тобой». – «Куда ты, глупая? В степе–то наедут кыргызы и заколют обоих». – «Ничего, говорит, когда, говорит, я у батюшки в Черном Яру в девках еще жила, так они, собаки, два раза наезжали, а я из ружья в них палила, в собак»... Дьячиха–то у меня орел–баба. Ну, собрались мы со своею худобой и 
поехали в степь. На озера приехали благополучно и целую неделю так–то и прожили, а тут ночью, под Ильин день, собаки–
кыргызы и наехали... Мы вместе с дьячихой–то спали, – ну, один 
кыргыз меня копьем к земле приколол, а другой ухватил дьячиху 
и уволок. Не далась бы она живою, кабы не сонная, – мертвый у 
ней сон. Так ее, сердешную, в степь и увезли, а меня в монастырь 
предоставили колотого. Полгода я лежал так–то, – нога у меня 
насквозь копьем пройдена. Пришел после в свою избенку на 
Служней слободе и горько всплакал: не стало моей дьячихи. Однако помолился я преподобному Прокопию, а он и ущитил мою 
дьячиху от орды: через полгода выворотилась дьячиха–то из степи... Ушла одвуконь ночным делом, когда орда спала. Ну, а только выворотилась она такая...  
– Какая?  
– Да уж такая... Отяжелела в орде моя дьячиха, вот какая... Ну, 
а потом разродилась вот этою самою Охоней. Других детей у нас 
нет, вот нам и вышла радость на старости лет. За свою растим... 
Бог дал Охоню.  
Белоус ничего не сказал, а только съежил богатырские плечи. 
Красивый был казак, кудрявый, глаза серые, бойкие, а руки железные. День и ночь он думал об одном, а Охоня нарушила его 
вольные казацкие мысли.  

II  

Охоня стала ходить к судной избе каждое утро, чем доставляла немало хлопот караульным солдатам. Придет, подсядет к окошечку, да так и замрет на целый час, пока солдаты не прогонят. 

8 

Очень уж жалела отца Охоня и горько плакала над ним, как причитают по покойникам, – где только она набрала таких жалких 
бабьих слов!  
– Родимый ты мой батюшка, застава наша богатырская! – голосила Охоня, припадая своей непокрытой девичьей головой к 
железной оконной решетке. Жили мы с матушкой за тобой, как за 
горою белокаменной, зла–горя не ведали...  
Эти причеты и плачи наводили тоску даже на солдат, – очень 
уж ревет девка, пожалуй, еще воевода Полуект Степаныч услышит, тогда всем достанется. Охоня успела разглядеть всех узников и узнавала каждого по голосу. Всех ей было жаль, а особенно 
сжималось ее девичье сердце, когда из темноты глядели на нее 
два серых соколиных глаза. Белоус только встряхивал кудрями, 
когда Охоня приваливалась к их окну.  
– Не застуй1, девка... – заметил он ей всего один раз. – Без тебя 
тошно.  
Ходила, ходила Охоня, надоело попу Мирону ее ждать, и уехал он домой вместе со служкой Гермогеном, а Охоня дошла–
таки до своего. Пришла она раз своим обычаем к судной избе, 
припала к оконцу, а солдаты накинулись отгонять ее.  
– Убирайся, девка, откуда пришла! – кричал на нее сердитый 
капрал.  
– Я не девка, а отецкая дочь, – бойко отвечала Охоня.  
– Сказывай, а все–таки убирайся подобру–поздорову... Воевода придет, так наотвечаешься за тебя, а вся–то твоя девичья цена: 
наплевать. Проваливай, говорят...  
– Не пойду!.. Не трожь, говорят!  
Сначала солдаты старались оттолкнуть Охоню вежливенько, 
кто плечом, кто кулаком, но она остервенилась и накинулась на 
солдат, как волчица.  
– Креста на вас нет, скобленые рыла!.. – кричала Охоня, цепляясь за солдатскую амуницию. – Девка им помешала... Стыда у 
вас в глазах нет!..  
Слово за слово, и кончилось дело рукопашной. Проворная и 
могутная была дьячковская дочь и надавала команде таких затрещин, что на нее бросился сам капрал. Что тут произошло, 
трудно сказать, но у Охони в руках очутилась какая–то палка, и, 
прислонившись к стене, девушка очень ловко защищалась ею от 
                                                 
1 Не застуй – не заслоняй света. 

9 

наступавшего врага. Во время свалки у Охони свалился платок с 
головы, и темные волосы лезли на глаза.  
– Не давайся, Охоня, вшивой команде! – послышался из подземелья знакомый молодой голос. – Катай их по бритым–то рылам!  
В самый критический момент, когда Охоня уже ослабевала, к 
судной избе подъехал верхом на гнедом иноходце сам воевода 
Полуект Степаныч.  
– Стой, команда! – зычно крикнул он на солдат. – Что за драка?  
– Вот девка увязалась, – жаловался капрал. – Никак не могли 
ее отогнать от избы.  
– Не девка, а отецкая дочь! – с гордостью ответила Охоня.  
Воевода Чушкин, старик с седою коренною бородкой, длинным носом и изрытым оспой «шадривым» лицом, держался в 
седле еще молодцом. Он оглядел Охоню с ног до головы и только 
покачал головой. Смущенная стража сбилась в одну кучу, как покрытые решетом молодые петухи. Воспользовавшись воеводским 
раздумьем, Охоня кубарем бросилась начальству в ноги, так что 
шарахнулся в сторону иноходец, а затем уцепилась за воеводское 
стремя.  
– Ущити, воевода, честную отецкую дочь! – кричала Охоня. – 
Твои солдаты безвинно опростоволосили и надругались над моею 
дивьей красотой... Смертным боем хотели убить.  
– Постой, дура! – крикнул воевода, сдерживая шарашившуюся 
лошадь. Откедова ты взялась–то, жар–птица?.. Чего тебе надобно?  
– Батю отдай, воевода... моего батю... Безвинно он на цепь посажен. Мамушка слезами изошла... Дьячил батя в Служней слободе, а игумен Моисей по злобе его заковал.  
Воевода грозно нахмурился, стараясь припомнить дьячка из 
Служней слободы. Мало ли у него народа по затворам сидит. Но 
какая–то неожиданная мысль осенила воеводское чело, и старик 
подозвал капрала.  
– Выпустить колодников! – приказал он. – А ты, отецкая дочь, 
лошадь–то не пугай у меня! Дуры эти бабы, прямо сказать. Ну, 
чего голосишь–то? Надень платок, глупая...  
Загремел тяжелый замок у судной тюрьмы, и узников вывели 
на свет божий. Они едва держались на ногах от истомы и долгого 
сидения. Белоус и Аблай были прикованы к середине железного 

10