О книге

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

О КНИГЕ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ОГЛАВЛЕНИЕ 

О книге ...........................................................................................3 

I...................................................................................................3 

II..................................................................................................4 

III ................................................................................................6 

Книжка ...........................................................................................8 

I...................................................................................................8 

II................................................................................................11 

III ..............................................................................................14 

2 

О КНИГЕ 

I  

В снах, как принято думать, нет никакой логики; но, как мне 
кажется, это ошибочно, – логика должна быть, но только мы ее не 
знаем. Может быть, это логика какого–нибудь иного, высшего 
порядка.  
Сны не только существуют, но и сильно действуют на нашу 
душу. Область нашей воли здесь кончается, и мы смутно предчувствуем границы какого–то иного, неведомого нам мира.  
На меня, например, самое сильное впечатление производят 
сны, в которых поднимается далекое детство, и в неясном тумане 
встают уже сейчас несуществующие лица, тем более дорогие, как 
все безвозвратно утраченное. Я долго не могу проснуться от такого сна и долго вижу живыми тех, кто давно уже в могиле. И какие всё милые, дорогие лица! Кажется, чего бы не дал, чтобы 
хоть издали взглянуть на них, услышать знакомый голос, пожать 
их руки и еще раз вернуться к далекому–далекому прошлому. 
Мне начинает казаться, что эти молчаливые тени чего–то требуют от меня. Ведь я столько обязан этим бесконечно дорогим для 
меня людям...  
Но в радужной перспективе детских воспоминаний живыми 
являются не одни люди, а и те неодушевленные предметы, которые так или иначе были связаны с маленькой жизнью начинающего маленького человека. И сейчас я думаю о них, как о живых 
существах, снова переживая впечатления и ощущения далекого 
детства.  
В этих немых участниках детской жизни на первом плане, конечно, стоит детская книжка с картинками... Это была та живая 
нить, которая выводила из детской комнаты и соединяла с остальным миром. Для меня до сих пор каждая детская книжка является чем–то живым, потому что она пробуждает детскую душу, 
направляет детские мысли по определенному руслу и заставляет 
биться детское сердце вместе с миллионами других детских сердец. Детская книга это весенний солнечный луч, который заставляет пробуждаться дремлющие силы детской души и вызывает 
рост брошенных на эту благодарную почву семян. Дети благода
3 

ря именно этой книжке сливаются в одну громадную духовную 
семью, которая не знает этнографических и географических границ.  
Здесь мне приходится сделать небольшое отступление, именно, по поводу современных детей, у которых приходится сплошь 
и рядом наблюдать полное неуважение к книге. Растрепанные 
переплеты, следы грязных пальцев, загнутые углы листов, всевозможные каракули на полях, – одним словом, в результате получается книга–калека. Может быть, здесь виноваты большие, 
которые подают живой пример своим детям. Спросите каждого 
библиотекаря, как его сердце обливается кровью, когда у него на 
глазах совершенно новая книга превращается в грязную тряпку. 
Кто пишет на полях нелепые замечания? Кто и для какой цели 
вырывает из средины целые страницы? Вообще кому нужно увечить книгу и безобразить ее? Особенно, конечно, страдают рисунки. В лучшем случае, их вырывают «с мясом», а в худшем – 
портят пером, карандашом и красками. Тут даже не простое неуважение к книге, а какое–то злобное отношение к ней. Трудно 
понять причины всего этого, и можно допустить только одно 
объяснение, именно, что нынче выходит слишком много книг, 
они значительно дешевле и как будто потеряли настоящую цену 
среди других предметов домашнего обихода. У нашего поколения, которое помнит дорогую книгу, сохранилось особенное уважение к ней, как к предмету высшего духовного порядка, несущего в себе яркую печать таланта и святого труда.  

II  

Как сейчас, вижу старый деревянный дом, глядевший на площадь пятью большими окнами. Он был замечателен тем, что с 
одной стороны окна выходили в Европу, а с другой – в Азию. Водораздел Уральских гор находился всего в четырнадцати верстах.  
– Вон те горы уже в Азии, – объяснял мне отец, показывая на 
громоздившиеся к горизонту силуэты далеких гор. – Мы живем 
на самой границе...  
В этой «границе» заключалось для меня что–то особенно таинственное, разделявшее два совершенно несоизмеримых мира. 
На востоке горы были выше и красивее, но я любил больше запад, который совершенно прозаически заслонялся невысокой 

4 

горкой Кокурниковой. В детстве я любил подолгу сидеть у окна и 
смотреть на эту гору. Мне казалось иногда, что она точно сознательно загораживала собой все те чудеса, которые мерещились 
детскому воображению на таинственном, далеком западе. Ведь 
все шло оттуда, с запада, начиная с первой детской книжки с картинками... Восток не давал ничего, и в детской душе просыпалась, росла и назревала таинственная тяга именно на запад. Кстати, наша угловая комната, носившая название чайной, хотя в ней 
и не пили чая, выходила окном на запад и заключала в себе заветный ключ к этому западу, и я даже сейчас думаю о ней, как 
думают о живом человеке, с которым связаны дорогие воспоминания.  
Душой этой чайной, если можно так выразиться, являлся 
книжный шкаф. В нем, как в электрической батарее, сосредоточилась неиссякаемая, таинственная могучая сила, вызвавшая первое брожение детских мыслей. И этот шкаф мне кажется тоже 
живым существом. Его появление у нас составляло целое событие.  
Мой отец, небогатый заводский священник, страстно любил 
книги и затрачивал на них последние гроши. Но ведь для книг 
нужен шкаф, а это вещь слишком дорогая, да, кроме того, в нашем маленьком заводе не было и такого столяра, который сумел 
бы его сделать. Пришлось шкаф заказать в соседнем Тагильском 
заводе, составлявшем главный центр округа Демидовских заводов. Когда шкаф был сделан, его нужно было привезти, а это тоже дело нелегкое. Помню, как мы ждали несколько недель, прежде чем подвернулась подходящая оказия. Его привезли зимой, вечером, в порожнем угольном коробе. Это было уже настоящее 
торжество. В детстве я не знал другой вещи более красивой. 
Представьте себе две тумбы, на них письменный стол, на нем две 
маленьких тумбы, а на них уже самый шкаф с стеклянными дверками. Выкрашен он был в коричневую краску и покрыт лаком, 
который, к общему нашему огорчению, скоро растрескался и облупился благодаря плутовству мастера, пожалевшего масла на 
краску. Но этот недостаток нисколько не мешал нашему книжному шкафу быть самой замечательной вещью в свете, – особенно 
когда на его полках разместились переплетенные томики сочинений Гоголя, Карамзина, Некрасова, Кольцова, Пушкина и многих 
других авторов.  

5 

– Это наши лучшие друзья, – любил повторять отец, указывая 
на книги. И какие дорогие друзья... Нужно только подумать, 
сколько нужно ума, таланта и знаний, чтобы написать книгу. Потом ее нужно издать, потом она должна сделать далекий–далекий 
путь, пока попадет к нам на Урал. Каждая книга пройдет через 
тысячи рук, прежде чем встанет на полочку нашего шкафа.  
Все это происходило в самом конце пятидесятых годов, когда 
в уральской глуши не было еще и помину о железных дорогах и 
телеграфах, а почта приходила с оказией. Не было тогда самых 
простых удобств, которых мы сейчас даже не замечаем, как, например, самая обыкновенная керосиновая лампа. По вечерам сидели с сальными свечами, которые нужно было постоянно «снимать», то есть снимать нагар со светильни. Счет шел еще на ассигнации, и тридцать копеек считались за рубль пять копеек. Самовары и ситцы составляли привилегию только богатых людей. 
Газеты назывались ведомостями, иллюстрированные издания 
почти отсутствовали, за исключением двух–трех, да и то с такими 
аляповатыми картинками, каких не решатся сейчас поместить в 
самых дешевых книжонках. Одним словом, книга еще не представляла необходимой части ежедневного обихода, а некоторую 
редкость и известную роскошь.  

III  

Как все это было давно и вместе с тем точно все было вчера. 
Каких–нибудь сорок лет, – и все кругом изменилось. В какую 
глушь сейчас не приходят великолепные иллюстрированные издания необыкновенной дешевизны? Где вы не встретите иллюстрированный журнал, иллюстрированную детскую книжку или 
детский журнал?  
Наша библиотека была составлена из классиков, и в ней – увы! 
– не было ни одной детской книжки... В своем раннем детстве я 
даже не видал такой книжки. Книги добывались длинным путем 
выписывания из столиц или случайно попадали при посредстве 
офеней–книгонош. Мне пришлось начать чтение прямо с классиков, как дедушка Крылов, Гоголь, Пушкин, Гончаров и т.д. Первую детскую книжку с картинками я увидел только лет десяти, 
когда к нам на завод поступил новый заводский управитель из 
артиллерийских офицеров, очень образованный человек. Как те
6 

перь помню эту первую детскую книжку, название которой я, к 
сожалению, позабыл. Зато отчетливо помню помещенные в ней 
рисунки, особенно живой мост из обезьян и картины тропической 
природы. Лучше этой книжки потом я, конечно, не встречал.  
В нашей библиотеке первой детской книжкой явился «Детский мир» Ушинского. Эту книгу пришлось выписывать из Петербурга, и мы ждали ее каждый день в течение чуть не трех месяцев. Наконец, она явилась и была, конечно, с жадностью прочитана от доски до доски. С этой книги началась новая эра. За 
ней явились рассказы Разина, Чистякова и другие детские книги. 
Моей любимой книжкой сделались рассказы о завоевании Камчатки. Я прочитал ее десять раз и знал почти наизусть. Нехитрые 
иллюстрации дополнялись воображением. Мысленно я проделывал все геройские подвиги казаков–завоевателей, плавал в легких 
алеутских байдарках, питался гнилой рыбой у чукчей, собирал 
гагачий пух по скалам и умирал от голода, когда умирали алеуты, 
чукчи и камчадалы. С этой книжки путешествия сделались моим 
любимым чтением, и любимые классики на время были забыты. 
К этому времени относится чтение «Фрегата «Паллады» Гончарова. Я с нетерпением дожидался вечера, когда мать кончала 
дневную работу и усаживалась к столу с заветной книгой. Мы 
путешествовали уже вдвоем, деля поровну опасности и последствия кругосветного путешествия. Где мы не были, чего не испытали, и плыли все вперед и вперед, окрыленные жаждой видеть новые страны, новых людей и неизвестные нам формы жизни. 
Встречалось, конечно, много неизвестных мест и непонятных 
слов; но эти подводные камни обходились при помощи словаря 
иностранных слов и распространенных толкований.  

7 

КНИЖКА  

I  

Лет до восьми моя жизнь с братом, который был старше меня 
года на два, не выходила зимой из границ комнаты, а летом – 
двора, небольшого садика и огорода. «Улица» для нас еще не существовала, и мы видели ее только из окна или проходили по ней 
под конвоем няни. Благодаря комнатному воспитанию мы росли 
бледненькими и слабенькими господскими детками, которые отличались послушанием и боялись всего, что выходило за пределы 
нашего дома.  
Товарищество, впрочем, нахлынуло разом, когда мы начали 
ходить в заводскую школу. Мы как–то сразу получили полную 
детскую свободу и сразу же перестали бояться. Смелости и предприимчивости оказался даже излишний запас, выражаясь в 
школьных драках и соответствующих возрасту шалостях. Я два 
раза тонул, приходил домой с синяками, подвергался разным 
опасностям, уже совсем не по возрасту. Этот боевой период раннего детства совпадает с воспоминанием о первом друге. Это был 
сын заводского служащего, бледнолицый, с зеленоватыми глазами и вечной улыбкой на губах. Его звали Костей. Я не помню, 
чтобы этот мой первый друг хотя бы когда–нибудь рассердился, 
– он вечно был весел и всегда улыбался. Милый Костя! Его давно 
нет на свете, и я вспоминаю о нем с особенной любовью, как о 
родном и таком близком человеке, которого не можешь отделить 
от самого себя.  
В детской дружбе заложена какая–то таинственная сила, которая проходит через всю остальную жизнь. Те, кого мы любили в 
детстве, служат точно путеводными маяками для остального 
жизненного пути. Моя встреча с Костей окрасила не только мое 
детство, но и юность дорогими впечатлениями и первым дорогим 
опытом. С нам вместе мы начали самостоятельную жизнь, именно ту жизнь, которая начиналась за пределами детской комнаты, 
захватывала все родное селенье и потом увела на зеленый простор родных гор. Вместе с Костей же явилась и новая книга.  
– У меня отец всё романы читает, – рассказывал Костя, коверкая ударение. – И чем страшнее, тем лучше для него. Хочешь, 

8 

почитаем вместе? Есть «Черный ящик», «Таинственный монах», 
«Шапка юродивого, или Трилиственник».  
Я, конечно, согласился с величайшим удовольствием. Отец 
Кости имел привычку перечитывать свои любимые «романы» по 
нескольку раз, и книги имели очень подержанный вид, а некоторые листы были точно изжеваны теленком. Из всей этой библиотеки на меня произвел самое сильное и неизгладимое впечатление знаменитый «Юрий Милославский» Загоскина. Для него я на 
время забыл даже Гоголя и других классиков. Увы! Таких романов нынешние авторы уже не пишут...  
– Люблю почитать романы, – говорил отец Кости. – Только я 
по–своему читаю... Меня, брат, никакой сочинитель не проведет. 
Я сперва прочитаю конец романа, если все благополучно кончилось, ну, тогда я уж с начала за него примусь. Учен я довольно... 
Прежде, бывало, читаешь–читаешь, а до конца дочитал, – глядь, 
либо кого убили, либо кто умер. Нет, покорно благодарю!.. Я и 
без сочинителя знаю отлично, что все мы помрем. Мало ли горя 
кругом, а тут еще в книге его вычитывай...  
Его звали Романом Родионычем. Это был человек маленького 
роста, с большой кудрявой головой. Он тоже вечно улыбался, как 
и Костя, – это была фамильная черта. Вообще окружавшие мое 
детство люди отличались великим добродушием, и я не помню 
ни одного злого человека, за исключением нескольких старух 
раскольниц, злившихся, так сказать, по обязанности, чтобы не 
проявить по отношению к нам, ребятам, преступной бабьей слабости. Роман Родионыч всегда находился в прекрасном расположении духа, а когда впадал в отличное, то декламировал удивительнейшие стихи:  
Людовиг, говорят,  
В один миг, говорят,  
Все постиг, говорят,  
Пить хотел, говорят,  
Не умел, говорят,  
И пропал, говорят...  
Откуда такие стихи и какой сочинитель их сочинил, – покрыто 
мраком неизвестности.  
Роман Родионыч, как я уже сказал, был заводский служащий и 
занимал должность запасчика, то есть заведовал амбарами с хлебом, овсом и разными другими материалами, как сальные свечи, 
веревки, кожи и проч. Наш завод хотя и был небольшой, но слу
9 

жащих было достаточно. Они все были из крепостных и образование получили в заводской школе. Дальнейшее образование шло 
«своим умом» и почерпалось главным образом из случайно попадавшихся под руки книг.  
Мы сейчас слишком привыкли к книге, чтобы хотя приблизительно оценить ту громадную силу, которую она представляет. 
Важнее всего то, что эта сила, в форме странствующей книги в 
коробке офени, сама приходила уже в то далекое время к читателю и, мало того, приводила за собой другие книги, книги странствуют по свету семьями, и между ними сохраняется своя родовая связь. Я сравнил бы эти странствующие книги с перелетными 
птицами, которые приносят с собой духовную весну. Можно подумать, что какая–то невидимая рука какого–то невидимого гения разносила эту книгу по необъятному простору Руси, неустанно сея «разумное, доброе, вечное». Да, сейчас легко устроить домашнюю библиотеку из лучших авторов, особенно благодаря иллюстрированным изданиям; но книга уже пробила себе дорогу в 
самую глухую пору, в доброе старое время ассигнаций, сальных 
свечей и всякого движения родным «гужом». Здесь нельзя не помянуть добрым словом старинного офеню–книгоношу, который, 
как вода, проникал в каждую скважину. Для нас, детей, его появление в дом являлось настоящим праздником. Он же руководил и 
выбором книг и давал, в случае нужды, необходимые объяснения.  
Помню, как один старичок офеня разрешил вопрос об ударении над словом роман.  
– Роман – это имя, а роман – книга.  
– Вот–вот, это самое, – почему–то торжествовал добрейший 
Роман Родионыч. – Тогда и не различить бы, который роман – 
человек, а который роман – книга. И меня бы с книгой стали 
смешивать...  
Один из таких офеней лично мне невольно доставил большое 
огорчение. Как все дети, я очень любил рисовать, а у него в коробе среди других сокровищ оказался атлас для самообучения рисованию. Вся беда была в том, что он стоил целых два рубля, – 
сумма, по тогдашнему счету и по нашему бюджету, громадная, – 
целых шесть рублей, если считать на ассигнации.  
– Нет, не могу, – заявил отец. – Если рубль, то еще можно, а 
двух рублей нет.  
Я отлично понимал, что значит слово «нет», и не настаивал. 
Так атлас и ушел в коробе офени к другому, более счастливому 

10