Kochanko moja! Na co nam rozmowa?

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

Kochanko moja! 
Na co nam rozmowa? 

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

KOCHANKO MOJA!  
NA CO NAM ROZMOWA? 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 
 
 
Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Kochanko moja! Na co nam rozmowa? — М.: 
ИНФРА-М, 2015. — 11 с. — (Библиотека русской 
классики) 
 
ISBN 978-5-16-104486-5 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104486-5 

Подписано в печать 18.08.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

KOCHANKO MOJA! NA CO NAM ROZMOWA? 

 
 
 
«Kochanko moja! Na 
 со nam rozmowa?» 
 (Милая моя! на что  
нам разговоры?) — первая 
 строфа стихотворения 
 А.Мицкевича «Rozmowa». 
 
 

Арабеска 

Мать героини родилась над Вислой, осиротела и, взросши в 
суровой нужде, замуж пошла за немца Цейтгейма. Муж ее отвез 
на Украйну и мастерством часовым там занялся. Крут был покойник. Много страдала мать кроткой Ядвиги от деспота мужа, 
но жили в достатках они. Девятый годочек как минуло Ядвиге, 
мать, помолившись в костеле, ребенку надела на шейку образок 
Остробрамской Матери Божьей и в пансион ее отвела. Был пансион этот столько же русский, сколько немецкий, сколько французский. Судили о всем там всегда по-немецки, язык же в ходу 
был французский, но плату там русскую брали. 
Девочке минул тринадцатый год. Два года еще оставалось ей 
быть в пансионе, потом надлежало домой возвращаться и слушать, капусту шинкуя, стучит как кухарка на кухне, отец как стучит молотком в мастерской, а вечером, пива напившись, с женой 
для сварения желудка бранится. Девочка очень была развита: характером кротким и разумом светлым ее Господь одарил. Умела 
она говорить по-французски; Гёте и Шиллера знала на память; 
книг русских немало читала; но Богу молилась по-польски. 
  
  
Вечный Жид, совершив свой назначенный путь, стал на сибирском берегу Берингова пролива; Белая Женщина стала на тот 
бок пролива. Вечные странники, сквозь мглу полуночи, в лица с 

 3

участьем друг другу взглянули и в небо с мольбой свои очи вперили. И так же, как прежде, когда Ренюпонов наследство лежало 
в Париже нетронутым кладом, голос из неба прорек двум скитальцам «Иди!» — и, повернувшись, в разные страны снова они 
разошлися. 
Никто никогда не видал, где Белая Женщина ходит; Жид Вечный заходит повсюду. 
Под узким навесом подъезда, которым входили в приют почетные члены благотворительного общества, спала нищая; у груди ее спал младенец. Холод знобил и мать, и младенца: оба друг к 
другу они судорожно жались, обоим хотелось согреться. Вздрогнул ребенок от стужи и жалобным писком дремавшую мать разбудил. Полу капота она на дитя потянула, но не было средства 
узкой полою ребенка закутать. Узок был ветхий капот нищеты. 
Месяц осенний стоял, и падал пушистый снежок-первопуток. 
Нищая к груди холодной прижала ребенка и снова глаза завела. 
Дремлется с холода бедным, как богачам от обедов тяжелых. 
В это мгновенье дремавшей казалось, что поступью твердой 
по белому cнeгу прошел очень странный прохожий. Росту большого был он, в длинной одежде и с длинною палкой в руке. С холода так же, как пьяным гулякам от лишней бутылки, порою невесть что мелькнет пред глазами. Но нищая слышала ясно, что в 
это же время в воздухе замер последний удар полуночи — тут 
близко была колокольня с часами, Цейтгеима работы. 
Старшей даме приюта пред самым рассветом дивный привиделся сон: ангел, в прозрачной одежде и с белой лилеей в руках, 
двери сапфирного цвета перед ней растворил, сиянье ее окружило, и облачком легким она от земли уносилась в лазурь. 
Дворник всех ранее в доме проснулся, крякнул спросонья, потом из окошка, увидев белевшийся снег, «ишь ты» сказал, потянулся, громко зевнул и знамением крестным три раза себя осенил. Потом ключ, на ремешке висевший у двери, нехотя снял, нехотя в сенях метлу взял и, открывши калитку, стал разметать тротуар и парадный подъезд и нищей сказал: «Убирайся-ко с Богом!» Нищая встала с подъезда и побрела потихоньку, телом 
дрожа от утренней стужи. Куда она шла? Куда нищие ходят: мест 
у них много, и каждое место — разврат иль страданье. 
Дворник, махая метлою по снегу, заметил следы очень длинной подошвы, накрест побитой гвоздями. Велики головки гвоздей ему показались; семь было всего их на целой подошве. «Че
 
4 

ловек, должно быть, не здешний», — дворник подумал и метлой 
замахал и вправо, и влево. 
В городе началась холера. В банк доктора клали деньги; из 
Парижа аптекарь жене выписал пять новых платьев; заработок 
немалый могильщикам был, и гроб каждый продавался дороже, 
чем в прежнее время. У мертвецов были синие лица, и руки сводило у них в кулаки, так что символ терпения — крест — нельзя 
было всунуть в coгнутые пальцы. 
Это от судорог предсмертных. 
  
  
Первый в городе умер часовщик Цейтгейм. Вечером ел он немецкий бигос из польских колбас и русской капусты, а утром 
подмастерье заказал для него гроб с белым прибором. Ядвига 
плакала, и мать ее плакала на похоронах Цейтгейма. Пришел 
прелат, и пришли ксендзы, и утешали они Ядвигу, и утешали ее 
мать. 
А люди все мерли, и мать Ядвиги умерла, поручив дочь Матери Божией в небе и прелату с ксендзами на земле. Опять плакала 
Ядвига, и опять утешали ее ксендзы; они говорили ей, что грешно 
любить земного отца и земную мать панe отца небесного, а она 
все плакала. 
За обеднею прелат сказал очень умную проповедь о суете 
мирских благ, и целых два дня восхищался этой проповедью 
один адвокат и почтенная дама, у которой весь город занимал под 
залоги мелкие суммы, платя только десять процентов за месяц. 
Но Ядвига не слышала этой прекрасной проповеди, потому что 
она все плакала и сквозь слезы читала польский пацержик за материну душу. 
Схоронили вдову Цейтгейма в одной могиле с мужем (там 
споров меж ними уж нечего было бояться); Ядвигу взяла к себе 
начальница пансиона, а пожитки Цейтгейма взял прелат с ксендзами. Так, говорили, пред смертью вдова пожелала; впрочем, 
хоть жили в достатках они, но пожитков не Бог весть что было. 
И росла сирота, и выросла, и стала она умница и красавица. 
Начальница пансиона ее очень ласкала и платила ей меньше, чем 
всем классным дамам. А матери, глядя на нее, злились, а подруги 
ей завидовали. Так ей минула девятнадцатая весна, и один раз, 
окончив с детьми музыкальный урок, прежде чем закрыть форте
 5

пияно, безотчетно она взяла три аккорда: в аккордах тех русская 
слышалась песня. Люди простые так эту песню заводят: 
 
«Грустно, матушка, весною жить одной». 
  
Он был лучше всех учителей в пансионе. Умный он был, 
скромный, приветливый и собою красивый, а лет ему было всего 
двадцать пять. И стало сниться Ядвиге, что сидит она у камина, а 
он сидит у ее ног и в очи любовно ей смотрит, а ему стало сниться, что Ядвига лежит на диване, а он на коленях стоит у ее изголовья и в уста ее жарко целует. Болели головы по утрам от этих 
снов у обоих, и целых три месяца они болели, а потом перестали. 
Зато же и счастливы были они другие три месяца! 
А тут небо стало хмуриться; ветер осенний завыл; свинцовые 
тучи грядой бесконечной тянулись на север: на север и он собирался. 
Высокими думами полон, деяний высоких он жаждал. 
А как горько рыдала Ядвига! Сердце простое этих рыданий 
снести не могло бы. 
Черной косою опутав шею его, бедняжка молила ее не покинуть. 
— Мне ведь не нужно ничто, только бы ты был со мною, мой 
милый! Порознь нам мука, вместе мы будем счастливы. 
— Благоразумье! — ей тихо ответил любовник и, длинную 
речь прочитав о терпеньи и долге гражданском мужчины, надел 
ей на пальчик колечко со змеею и своею «невестою» назвал. 
— Змей — это мудрость; кольцо — бесконечность. Ты умницей будешь и мне не изменишь? — шутливо спросил он по долгой тираде. 
Она закраснелась, слезу утерла и, колечко поправив, забывшись, сказала по-польски: «Kochany! nа со ta rozmowa?» (Милый! 
на что этот разговор?) 
  
  
Полгода целых на этого змея смотрела она, о змее живом размышляя. Полгода! Много ли время? Но кто ненавидит, боится 
иль любит, тот в миг быстротечный целую вечность узнает. Ядвига любила, и муки боязни ей были знакомы давно. Забыл ее 
милый, но законов своих не забыла природа... 

 
6 

И сказали Ядвиге моральные люди: «Себя уронивши так 
страшно, жить с нами не можете вы». 
Позор был и горе! А к ним на помогу поспела нужда, и, желтые зубы оскалив и злобно сверкая глазами, взглянули они на Ядвигу в тот миг, как у ней на постели плач детский впервые раздался. 
Как родятся дети, так плачут — известное дело; но о чем они 
плачут, взглянувши в лицо человеку? Это ученым пока неизвестно. 
Плакал недаром ребенок. Некуда было с ним матери деться. 
Честные люди ее навестили и, головами кивая, ушли. В таком положеньи они не бывали. 
— Какая здесь помощь возможна? — подернув плечами, они 
говорили друг другу; но однако на помощь потщились. Добрым 
желаньям нет в мире пределов. Письма с участием они написали 
тому, что давно отвечать отказался на письма, и ждали с большим нетерпением ответа; новой пищи ждали для толков. 
А помощь прямая и шла стороной. Навестила Ядвигу почтенных лет дама и план ей один изложила... Женщина вспыхнула; 
смелою даме на дверь показала рукою и, горько рыдая, смерти у 
Бога себе и ребенку просила. 
— Капризы некстати, некстати и гордость, — язвительно дама 
сказала. 
— Выйдите вон! — отвечала Ядвига и, слезы утерши, помыслила в сердце: «О добрые люди! В пощаде вы мне отказали; в вас 
мелкие души; но свет милосерд и просторен. У света пощады 
спрошу я себе и ребенку». 
  
  
Улица есть за Невой в Петербурге. Дом в этой улице с лестницей грязной стоял, а в доме Ядвига жила. 
У света пощады прося, честного хлеба себе и ребенку она не 
сыскала в том крае, где все так легко растеряла, и, вверившись 
року, смело ступила ногою в столицу. 
— Зла здесь есть много, но не царствуют здесь предрассудки, 
и честным трудом себя прокормлю я с ребенком, — думала бедная мать, у рока слепого надеясь сыскать милосердья, которого 
не дал ей свет дальнозоркий. 
Шло время, и с ним исчезали надежды. Голодная грудь не питала ребенка, и, щелкая маленькой глоткой, сердито бросал не
 7

смысленыш пустые соски. В розовых губках, питанья искавших, 
упрек был какой-то сердитый, и, стиснувши десны, родное дитя 
свою мать укусило. 
Мир христианский всегда утверждает, что в детях душа не такая, как в взрослых, что «они еще ангелы Божьи»; но с голода 
всякий, должно быть, способен кусаться, даже и дети. 
А голод стоял на пороге, а за порогом старушка стояла, а с 
нею под ручку стояла нужда, и друг другу они улыбались, как две 
милые светские дамы. 
— Рук не минует, — сказала старушка с самой приятной 
улыбкой. 
— Все по порядку пойдет, — отвечала нужда, старушке подав 
табакерку с «лафермом». 
Изнеможденный ребенок молчал: изнеможденная мать шла со 
старушкой. Проснулся ребенок, заплакал, но матери не было дома, и некому было унять его детские слезы. Два только часа ее не 
было дома, а был уж страшный покончен вопрос!.. И на два часа 
не раз уж она уходила. С каждым уходом все больше бывало 
страданья, но с каждым возвратом уж несколько слез досчитаться 
она не могла. 
«И свет не пощадил ее, и рок ее не спас»... 
  
  
Умер ребенок. Кашка из манны его не спасла. 
Белые груди пьяную кровь потешали, и пьяною кровью запачкались белые груди. 
Но душе непродажной сил не хватало долго питаться позором; 
со смертью ребенка окончился торг беспощадный. 
Горе убило ее, и она заболела опасно. 
— Я умираю, — сказала Ядвига, а он подошел и стал у ее изголовья. 
Ребенка Ядвиги он отвез на кладбище, последний к остывшим 
младенца устам прикоснулся, и с поры той в молчаньи суровом 
служил ей, как евнух, как черный невольник бесстрастный. 
Суровый и строгий к себе, но кроткий душою и людям давно 
все простивший, стоял он над бедною жертвою. Просто он был 
смертный; великих идей за хвосты не ловил и ближних страданья 
от раза смахнуть не сбирался. 
Он рос чудаком, и братья родные «чудаком» его звали. 

 
8 

Капризной душою его наделила природа. Ни девы родные, ни 
мерные сердца движенья тревожной души не питали, и помириться не мог он никак с воззреньями света на честный позор. 
Был он, однако, женат на девице из очень хорошего дома; но както с женою ужиться они не могли. Лет пять, впрочем, прожили 
вместе, а после расстались. Она в свет возвратилась, а он в бесприютность вернулся. Худого без меры о нем говорили; о ней же 
жалели. Он знал это все; но даже устами не двигал в свое оправданье. Семейное дело судить мудрено! У женщин есть слезы, 
мужчинам молчанье досталось. И видит свет слезы — хоть редко, 
да видит, — на сожаленья не скуп он. Что денег не стоит, на что 
там скупиться! А молчаливых страданий ему разбирать недосужно. 
Восемь недель простоял у ее он постели. Разговоров меж ними 
больших не бывало: молчали вдвоем; обоим царапались кошки 
по сердцу. 
Дверь о дверь с ней жил он. Бедняк беспомощный, с ней хлеб 
свой делил, но чувств поделить опасался. 
Добра она была и прекрасна; он добр был и честен; но друг 
друга, казалось, они не любили. 
Суровый он был человек. 
  
  
Жарко трещали в камине дрова, и струйки огневые, как дикие 
козки, скакали. Дремала она у камина. После болезни не скоро 
она обмогалась: сил возвращенью мешало страдание духа. Сон 
страшный приснился ей в эту минуту. Чудовищ ужасных кагал 
беспокойный вертелся пред нею: с солидными рожами, в черных 
все платьях, и только лишь лапы в парижских белелись перчатках. Сдавалось Ядвиге, что всех этих гадин она уж когда-то видала, и рожи их даже ей были когда-то знакомы: спокойные, умные 
рожи, со взглядом, в котором сияло довольство собою и вера в 
свою непогрешность. Душ их она не могла рассмотреть, но видно 
ей было сквозь черные платья, что каждое пугало в левом боку 
носило надутый воловий пузырь, а в том пузыре крошечный чертик вертелся и, лапки сгибая, из пальцев все кукиши делал и зеленой слюной все плевался. Потом стало спящей казаться, что 
перчатки длиннеют у пугал, что на кончиках пальцев вдруг лопалась лайка, и из-под ней выходили совиные когти. Все черти заняли места по покою, и делом из них всякий занялся различным. 

 9