Учитель

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

УЧИТЕЛЬ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

УЧИТЕЛЬ 

Федор Лукич Сысоев, учитель фабричной школы, содержимой 
на счет «Мануфактуры Куликина сыновья», готовился к торжественному обеду. Ежегодно после экзаменов дирекция фабрики 
устраивала обед, на котором присутствовали: инспектор народных училищ, все присутствовавшие на экзамене и администрация 
фабрики. Обеды, несмотря на свою официальность, выходили 
всегда длинные, веселые и вкусные; забыв чинопочитание и памятуя только о своих трудах праведных, учителя досыта наедались, дружно напивались, болтали до хрипоты и расходились 
поздно вечером, оглашая весь фабричный поселок пением и звуками поцелуев. Таких обедов Сысоев, сообразно числу лет, прослуженных им в фабричной школе, пережил тринадцать. 
Теперь, собираясь на четырнадцатый обед, он старался придать себе возможно праздничный и приличный вид. Целый час он 
чистил веничком новую черную пару, почти столько же времени 
стоял перед зеркалом, когда надевал модную сорочку; запонки 
плохо пролезали в петли сорочки, и это обстоятельство вызвало 
целую бурю жалоб, угроз и попреков по адресу жены. Бегаючи 
около него, бедная жена выбилась из сил. Да и сам он под конец 
замучился. Когда принесли ему из кухни вычищенные штиблеты, 
то у него не хватило сил натянуть их на ноги. Пришлось полежать и выпить воды. 
– Как ты слаб стал! – вздохнула жена. – Тебе бы вовсе не ходить на этот обед. 
– Прошу без советов! – сердито оборвал ее учитель. 
Он был сильно не в духе, так как был очень недоволен последними экзаменами. Сошли эти экзамены прекрасно; все мальчики старшего отделения были удостоены свидетельства и награды; начальство, и фабричное и казенное, осталось довольно успехами, но учителю было мало этого. Ему было досадно, что ученик Бабкин, всегда писавший без одной ошибки, сделал в экзаменационном диктанте три ошибки; ученик Сергеев от волнения не 
сумел помножить 17 на 13; инспектор, человек молодой и неопытный, статью для диктанта выбрал трудную, а учитель соседней школы, Ляпунов, которого инспектор попросил диктовать, 
вел себя «не по–товарищески»: диктуя – выговаривал слова не 
так, как они пишутся, и точно жевал слова. 

2 

Натянувши с помощью жены штиблеты и оглядев себя еще раз 
в зеркало, учитель взял свою суковатую палку и отправился на 
обед. У самого входа в квартиру директора фабрики, где устраивалось торжество, с ним произошла маленькая неприятность. Он 
вдруг закашлялся... От кашлевых толчков с головы слетела фуражка и из рук вывалилась палка, а когда из квартиры директора, 
заслышав его кашель, выбежали учителя и инспектор училищ, он 
сидел на нижней ступени и обливался потом. 
– Федор Лукич, это вы? – удивился инспектор. – Вы... пришли? 
– А что? 
– Вам, голубчик, посидеть бы дома. Сегодня вы совсем нездоровы... 
– Сегодня я такой, каким и вчера был. А если вам неприятно 
мое присутствие, то я могу уйти. 
– Ну, к чему эти слова, Федор Лукич? Зачем говорить это? 
Милости просим! Собственно ведь не мы, а вы виновник торжества. Нам даже очень приятно, помилуйте!.. 
В квартире директора фабрики всё уже было готово к торжеству. В большой столовой с немецкими олеографиями и запахом 
герани и лака стояли два стола: один большой – для обеда, другой 
поменьше – закусочный. В окно сквозь спущенные сторы еле–еле 
пробивался полуденный, знойный свет... Комнатные сумерки, 
швейцарские виды на сторах, герань, тонко порезанная колбаса 
на тарелках – глядели наивно, девически сентиментально, и всё 
это было похоже на самого хозяина квартиры, маленького добродушного немца, с круглым животиком и с маслеными, ласковыми 
глазками. Адольф Андреич Бруни (так звали хозяина) суетился 
около закусочного стола, как на пожаре, наливал рюмки, подкладывал в тарелки и всё старался как бы угодить, рассмешить, показать свое дружелюбие. Он хлопал по плечам, заглядывал в глаза, хихикал, потирал руки, одним словом, ласкался, как добрая 
собака. 
– Федор Лукич, кого вижу! – заговорил он прерывистым голосом, увидев Сысоева. – Как нам приятно! Несмотря на свою болезнь, вы пришли!.. Господа, позвольте вас порадовать: Федор 
Лукич пришел! 
Около закусочного столика уже толпились педагоги и ели. 
Сысоев нахмурился; ему не понравилось, что товарищи начали 
есть и пить, не дождавшись его. Он выглядел среди них Ляпуно
3 

ва, того самого, который диктовал на экзамене, и, подойдя к нему, начал: 
– Это не по–товарищески! Да–с! Так порядочные люди не 
диктуют! 
– Господи, вы всё о том же! – сказал Ляпунов и поморщился. – 
Неужели вам не надоело? 
– Да, всё о том же! У меня Бабкин никогда ошибок не делал! Я 
знаю, почему вы так диктовали. Вам просто хотелось, чтобы мои 
ученики провалились и ваша школа показалась лучше моей. Я всё 
понимаю!.. 
– Да что вы придираетесь? – огрызнулся Ляпунов. – Какого 
чёрта вы ко мне пристаете? 
– Будет, господа, – вмешался инспектор, делая плачущее лицо. 
– Ну, стоит ли из–за пустяков горячиться. Три ошибки... ни одной 
ошибки... ну не всё ли это равно? 
– Нет, не всё равно. У меня Бабкин никогда ошибок не делал! 
– Пристает! – продолжал Ляпунов, сердито фыркая. – Пользуется своим положением больного человека и всех поедом ест. Ну, 
я, батенька, не погляжу, что вы больной! 
– Оставьте мою болезнь в покое! – сердито крикнул Сысоев. – 
Какое вам дело? Зарядили все одно: болезнь! болезнь! болезнь!.. 
Очень мне нужно ваше сочувствие! Да и откуда вы взяли, что я 
болен? Был до экзаменов болен, это правда, а теперь я совсем поправился, только слабость осталась. 
– Выздоровел, ну и слава богу, – сказал законоучитель о. Николай, молодой священник в франтоватой коричневой рясе и в 
брюках навыпуск. – Радоваться нужно, а вы раздражаетесь и прочее тому подобное. 
– Вы тоже хороши, – перебил его Сысоев. – Вопросы должны 
быть прямые, ясные, а вы всё время загадки задавали. Так нельзя! 
Его кое–как общими силами успокоили и усадили за стол. Он 
долго выбирал, чего бы выпить, и, сделав кислое лицо, выпил 
полрюмки какой–то зеленой настойки, затем потянул к себе кусок пирога и кропотливо выбрал из начинки яйца и лук. С первого же глотка пирог показался ему пресным. Он посолил его и 
тотчас же сердито отодвинул, так как пирог был пересолен. 
За обедом Сысоева посадили между инспектором и Бруни. 
После первого же блюда, по давно заведенному обычаю, начались тосты. 

4 

– Считаю приятным долгом, – начал инспектор, – поблагодарить отсутствующих здесь попечителей школы Даниила Петровича и... и... и... 
– И Ивана Петровича... – подсказал Бруни. 
– И Ивана Петровича Куликиных, не жалеющих средств на 
школу, и предлагаю выпить за их здоровье... 
– С своей стороны, – сказал Бруни, вскочив, как ужаленный, – 
я предлагаю тост за здоровье уважаемого инспектора народных 
училищ, Павла Геннадиевича Надарова! 
Задвигались стулья, заулыбались лица, и началось обычное 
чоканье. Третий тост всегда принадлежал Сысоеву. И на этот раз 
он поднялся и стал говорить. Сделав серьезное лицо и откашлявшись, он прежде всего заявил, что у него нет дара красноречия и 
что говорить он не готовился. Далее он сказал, что за 14 лет его 
службы было много интриг, подкопов и даже доносов на него и 
что он знает своих врагов и доносчиков, но не желает назвать их 
«из боязни испортить кое–кому аппетит»; несмотря на интриги, 
Куликинская школа заняла первое место во всей губернии «не 
только в нравственном, но даже и в материальном отношении». 
– Везде, – сказал он, – учителя получают 200 да 300, а я получаю 500 рублей, и к тому же моя квартира отделана заново и даже 
меблирована на счет фабрики. А в этом году все стены оклеены 
новыми обоями... 
Далее учитель распространился о том, как щедро сравнительно с земскими и казенными школами ученики снабжаются письменными принадлежностями. И всем этим, по его мнению, школа 
обязана не хозяевам фабрики, живущим за границей и едва ли 
даже знающим о существовании школы, а человеку, который, несмотря на свое немецкое происхождение и лютеранскую веру, 
имеет русскую душу. Сысоев говорил долго, с передышками и с 
претензией на витиеватость, и речь его вышла тягучей и неприятной. Он несколько раз упомянул про каких–то врагов своих, старался говорить намеками, повторялся, кашлял, некрасиво шевелил пальцами. Под конец он утомился, вспотел и стал говорить 
тихо, прерывисто, как бы про себя и кончил свою речь не совсем 
складно: 
– Итак, предлагаю выпить за Бруни, то есть за Адольфа Андреича, который тут, между нами... вообще... и понятно. 
Когда он кончил, все легко вздохнули, как будто кто брызнул 
в воздух холодной водой и рассеял духоту. Неприятного чувства 

5 

не испытал, по–видимому, один только Бруни. Сияя и закатывая 
свои сентиментальные глаза, немец с чувством потряс руку Сысоеву и опять заласкался, как собака. 
– О, благодарю вас! – сказал он, делая ударение на о, и прижимая левую руку к сердцу. – Я очень счастлив, что вы меня понимаете! Я всей душой, я желаю всего лучшего! Но только должен я вам заметить, вы преувеличиваете мое значение. Своим 
процветанием школа обязана только вам, почтеннейший мой 
друг, Федор Лукич! Без вас она ничем не отличалась бы от других школ! Вы думаете: немец говорит комплимент, немец говорит деликатности. Ха–ха! Нет, душа моя, Федор Лукич, я честный человек и никогда не говорю комплиментов. Если мы платим 
вам пятьсот рублей в год, то, значит, вы дороги нам. Не так ли? 
Господа, ведь я правду говорю? Другому мы не платили бы 
столько... Помилуйте, хорошая школа – это честь для фабрики! 
– Я должен искренно сознаться, что ваша школа действительно необыкновенна, – сказал инспектор. – Не подумайте, что это 
фимиам. По крайней мере другой такой мне не приходилось 
встречать во всю жизнь. Я сидел у вас на экзамене и всё время 
удивлялся... Чудо, что за дети! Много знают и бойко отвечают, и 
притом они у вас какие–то особенные, незапуганные, искренние... 
Заметно, что и вас любят, Федор Лукич. Вы педагог до мозга костей, вы, должно быть, родились учителем. Все данные в вас: и 
врожденное призвание, и многолетний опыт, и любовь к делу... 
Просто удивительно, сколько у вас при слабости здоровья энергии, знания дела... этой, понимаете ли, выдержки, уверенности! 
Правду сказал кто–то в училищном совете, что вы поэт в своем 
деле... Именно поэт! 
И все обедавшие единодушно, как один человек, заговорили о 
необыкновенном таланте Сысоева. И точно плотина прорвалась: 
потекли искренние, восторженные речи, каких не говорит человек, когда его сдерживает расчетливая и осторожная трезвость. 
Были забыты и речь Сысоева, и его несносный характер, и злое, 
нехорошее выражение лица. Разговорились все, даже молчаливые 
и робкие, вновь назначенные учителя, убогие, забитые юноши, 
иначе не величавшие инспектора, как «ваше высокоблагородие». 
Ясно, что в своем кругу Сысоев был личностью замечательной. 
Привыкший за 14 лет службы к успехам и похвалам, он равнодушно прислушивался к восторженному гулу своих почитателей. 

6 

Вместо него похвалами упивался Бруни. Немец ловил каждое 
слово, сиял, хлопал в ладоши и застенчиво краснел, точно похвалы относились не к учителю, а к нему. 
– Браво! Браво! – кричал он. – Верно! Вы угадали мою 
мысль!.. Отлично!.. 
Он заглядывал учителю в глаза, как бы желая поделиться с 
ним своим блаженством. В конце концов он не выдержал, вскочил и, покрывая все голоса своим визгливым тенорком, прокричал: 
– Господа! Позвольте мне говорить! Тсс! На все ваши слова я 
могу только одно сказать: фабричная администрация не останется 
в долгу у Федора Лукича!.. 
Все смолкли. Сысоев поднял глаза на розовое лицо немца. 
– Мы умеем ценить, – продолжал Бруни, делая серьезное лицо 
и понижая голос. – На все ваши слова я должен сказать вам, что... 
семья Федора Лукича будет обеспечена и что на этот предмет месяц тому назад уже положен в банк капитал. 
Сысоев вопросительно поглядел на немца, на товарищей, как 
бы недоумевая; почему будет обеспечена семья, а не он сам? И 
тут на всех лицах, во всех неподвижных, устремленных на него 
взглядах, он прочел не сочувствие, не сострадание, которых он 
терпеть не мог, а что–то другое, что–то мягкое, нежное и в то же 
время в высшей степени зловещее, похожее на страшную истину, 
что–то такое, что в одно мгновение наполнило его тело холодом, 
а душу невыразимым отчаянием. С бледным, покривившимся лицом, он вдруг вскочил и схватил себя за голову. Четверть минуты 
простоял он так, с ужасом глядел вперед в одну точку, как будто 
видел перед собою эту близкую смерть, о которой говорил Бруни, 
потом сел и заплакал. 
– Полноте!.. Что с вами?.. – слышал он встревоженные голоса. 
– Воды! Выпейте воды! 
Прошло немного времени и учитель успокоился, но уже прежнее оживление не возвращалось к обедающим. Обед кончился в 
угрюмом молчании и гораздо раньше, чем в прошлые годы. 
Придя домой, Сысоев прежде всего погляделся в зеркало. 
«Конечно, напрасно я там разревелся! – думал он, глядя на 
свои глаза с темными кругами и на впалые щеки. – Сегодня у меня цвет лица гораздо лучше, чем вчера. У меня малокровие и катар желудка, а кашель у меня желудочный». 

7 

Успокоившись на этом, он медленно разделся и долго чистил 
веничком свою черную пару, потом старательно сложил ее и запер в комод. 
Потом он подошел к столу, где лежала стопка ученических 
тетрадей, и, выбрав тетрадь Бабкина, сел и погрузился в созерцание красивого детского почерка... 
А в это время, пока он рассматривал диктант своих учеников, 
в соседней комнате сидел земский врач и шёпотом говорил его 
жене, что не следовало бы отпускать на обед человека, которому 
осталось жить, по–видимому, не более недели.