Печенег

А.П. Чехов

ПЕЧЕНЕГ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Печенег. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 10 с. – (Библиотека рус
ской классики).

ISBN 978-5-16-007238-8
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

ПЕЧЕНЕГ

Жмухин, Иван Абрамыч, отставной казачий офицер, служив
ший когда-то на Кавказе, а теперь проживающий у себя на хуторе, 
бывший когда-то молодым, здоровым, сильным, а теперь старый, 
сухой и сутулый, с мохнатыми бровями и с седыми, зеленоватыми 
усами, - как-то в жаркий летний день возвращался из города к себе 
на хутор. В городе он говел и писал у нотариуса завещание (недели 
две назад с ним приключился легкий удар), и теперь в вагоне все 
время, пока он ехал, его по покидали грустные, серьезные мысли о 
близкой смерти, о суете сует, о бренности всего земного. На станции Провалье, - а такая есть на Донецкой дороге, - в его вагон вошел белокурый господин, средних лет, пухлый, с поношенным 
портфелем, и сел против. Разговорились. 

- Да-с, - говорил Иван Абрамыч, задумчиво глядя в окно. - Же
ниться никогда не поздно. Я сам женился, когда мне было сорок 
восемь лет, говорили - поздно, а вышло не поздно и не рано, а так, 
лучше бы вовсе не жениться. Жена скоро прискучает всякому, да 
не всякий правду скажет, потому что, знаете ли, несчастной семейной жизни стыдятся и скрывают ее. Иной около жены - "Маня, 
Маня", а если бы его воля, то он бы эту Маню в мешок да в воду. С 
женой скука, одна глупость. Да и с детьми не лучше, смею вас уверить. У меня их двое, подлецов. Учить их тут в степи негде, отдать 
в Новочеркасск в ученье - денег нет, и живут они тут, как волчата. 
Того и гляди, зарежут кого на дороге. 

Белокурый господин слушал внимательно, отвечал на вопросы 

негромко и кратко и, по-видимому, был тихого, скромного нрава. 
Он назвался частным поверенным и сказал, что едет в деревню 
Дюевку по делу. 

- Да ведь это в девяти верстах от меня, господи ты боже мой! 
сказал Жмухин таким тоном, как будто с ним спорили. - Но позвольте, на станции вы теперь не найдете лошадей. По-моему, для 
вас самое лучшее, знаете ли, сейчас поехать ко мне, у меня переночуете, знаете ли, а утром и поедете на моих лошадях, с богом. 

Частный поверенный подумал и согласился. 
Когда приехали на станцию, солнце уже стояло низко над сте
пью. Всю дорогу от станции до хутора молчали: говорить мешала 
тряская езда. Тарантас прыгал, визжал и, казалось, рыдал, точно
его прыжки причиняли ему сильную боль, и частный поверенный, 
которому было очень неудобно сидеть, с тоской посматривал вперед: не видать ли хутора. Проехали верст восемь, и вдали показался невысокий дом и двор, обнесенный забором из темного плитняка; крыша на доме зеленая, штукатурка облупилась, а окна ма

ленькие, узенькие, точно прищуренные глаза. Хутор стоял на припеке, и нигде кругом не было видно ни воды, ни деревьев. Назывался он у соседей-помещиков и у мужиков "Печенегов хутор". 
Много лет назад какой-то проезжий землемер, ночевавший на хуторе, проговорил всю ночь с Иваном Абрамычем, остался недоволен и утром, уезжая, сказал ему сурово: "Вы, сударь мои, печенег!" 
Отсюда и пошло "Печенегов хутор", и это прозвище еще более укрепилось, когда дети Жмухина подросли и стали совершать набеги 
на соседние сады и бахчи. А самого Ивана Абрамыча звали "знаете 
ли", так как он говорил обыкновенно очень много и часто употреблял это "знаете ли". 

Во дворе около сарая стояли сыновья Жмухина: один лет 19-ти, 

другой подросток, оба босые, без шапок; и как раз в то время, когда тарантас въезжал во двор, младший высоко подбросил курицу, 
которая закудахтала и полетела, описывая в воздухе дугу; старший 
выстрелил из ружья, и курица, убитая, ударилась о землю. 

- Это мои учатся стрелять влёт, - сказал Жмухин. 
В сенях приехавших встретила женщина, маленькая, худенькая, 

с бледным лицом, еще молодая и красивая; по платью ее можно 
было принять за прислугу. 

- А это, позвольте представить, - сказал Жмухии, - мать моих 

сукиных сынов. Ну, Любовь Осиповна, - обратился он к ней, - поворачивайся, мать, угощай гостя. Ужинать давай! Живо! 

Дом состоял из двух половин; в одной была "зала" и рядом с 

ней спальня старика Жмухина - комнаты душные, с низкими потолками и со множеством мух и ос, а в другой была кухня, в которой стряпали, стирали, кормили работников; здесь же под скамьями сидели на яйцах гусыни и индейки, и здесь же находились постели Любови Осиповны и ее обоих сыновей. Мебель в зале была 
некрашеная, срубленная, очевидно, плотником; на стенах висели 
ружья, ягдташи, нагайки, и вся эта старая дрянь давно уже заржавела и казалась серой от пыли. Ни одной картины, в углу темная 
доска, которая когда-то была иконой. 

Молодая баба, хохлушка, накрыла на стол и подала ветчину, 

потом борщ. Гость отказался от водки и стал есть только хлеб и 
огурцы. 

- А ветчинки что ж? - спросил Жмухин. 
- Благодарю, не ем, - ответил гость. - Я вообще не ем мяса. 
- Почему так? 
- Я вегетарианец. Убивать животных - это противно моим убе
ждениям. 

Жмухин подумал минуту и потом сказал медленно, со вздохом: 

- Да... Так... В городе я тоже видел одного, который не ест мяса. 

Это теперь такая вера пошла. Что ж? Это хорошо. Не все же резать 
и стрелять, знаете ли, надо когда-нибудь и угомониться, дать покой и тварям. Грех убивать, грех, - что и говорить. Иной раз подстрелишь зайца, ранишь его в ногу, а он кричит, словно ребенок. 
Значит, больно! 

- Конечно, больно. Животные так же страдают, 
как и люди. 
- Это верно, - согласился Жмухин. - Я все это понимаю очень 

хорошо, продолжал он, думая, - только вот, признаться, одного не 
могу понять: если, положим, знаете ли, все люди перестанут есть 
мясо, то куда денутся тогда домашние животные, например, куры 
и гуси? 

- Куры и гуси будут жить на воле, как дикие. 
- Теперь понимаю. В самом деле, живут вороны и галки и обхо
дятся же без нас. Да... И куры, и гуси, и зайчики, и овечки, все будут жить на воле, радоваться, знаете ли, и бога прославлять, и не 
будут они нас бояться. Настанет мир и тишина. Только вот, знаете 
ли, одного не могу понять, продолжал Жмухин, взглянув на ветчину. - Со свиньями как быть? Куда их? 

- И они так же, как все, то есть и они на воле. 
- Так. Да. Но позвольте, ведь если их не резать, то они размно
жатся, знаете ли, тогда прощайся с лугами и с огородами. Ведь 
свинья, ежели пустить ее на волю и не присмотреть за ней, все вам 
попортит в один день. Свинья и есть свинья, и недаром ее свиньей 
прозвали... 

Поужинали. Жмухин встал из-за стола и долго ходил по комна
те и все говорил, говорил... Он любил поговорить о чем-нибудь
важном и серьезном и любил подумать; да и хотелось на старости 
лет остановиться на чем-нибудь, успокоиться, чтобы не так страшно было умирать. Хотелось кротости, душевной тишины и уверенности в себе, как у этого гостя, который вот наелся огурцов и хлеба 
и думает, что от этого стал совершеннее; сидит он на сундуке, здоровый, пухлый, молчит и терпеливо скучает, и в сумерках, когда 
взглянешь на него из сеней, похож на большой булыжник, который не сдвинешь с места. Имеет человек в жизни зацепку - и хорошо ему.

Жмухин через сени вышел на крыльцо, и потом слышно было, 

как он вздыхал и в раздумье говорил самому себе: "Да... так". Уже 
темнело, и на небе показывались там и сям звезды. В комнатах еще 
не зажигали огня. Кто-то бесшумно, как тень, вошел в залу и остановился около двери. Это была Любовь Осиповна, жена Жмухина. 

- Вы из города? - спросила она робко, не глядя на гостя. 

- Да, я живу в городе. 
- Может, вы по ученой части, господин, поучите нас, будьте та
кие добрые. Нам надо бы прошение подать. 

- Куда? - спросил гость. 
- У нас два сына, господин хороший, и давно пора отдавать их в 

ученье, а у нас никто не бывает и не с кем посоветоваться. А сама я 
ничего не знаю. Потому, если не учить, то их возьмут на службу 
простыми казаками. Не хорошо, господин! Неграмотные, хуже 
мужиков, и сами же Иван Абрамыч брезгают, не пускают их в 
комнаты. А разве они виноваты? Хоть бы младшенького отдать в 
ученье, право, а то так жалко! - сказала она протяжно, и голос у нее 
дрогнул; и казалось невероятным, что у такой маленькой и молодой женщины есть уже взрослые дети. - Ах, так жалко! 

- Ничего ты, мать, не понимаешь, и не твое это дело, - сказал 

Жмухин, показываясь в дверях. - Не приставай к гостю со своими 
разговорами дикими. Уходи, мать! 

Любовь Осиповна вышла и в сенях повторила еще раз тонким 

голоском: 

- Ах, так жалко! 
Гостю постлали в зале на диване и, чтобы ему не было темно, 

зажгли лампадку. Жмухин лег у себя в спальне. И, лежа, он думал 
о своей душе, о старости, о недавнем ударе, который так напугал и 
живо напомнил о смерти. Он любил пофилософствовать, оставаясь 
с самим собой, в тишине, и тогда ему казалось, что он очень серьезный, глубокий человек и что на этом свете его занимают одни 
только важные вопросы. И теперь он все думал, и ему хотелось 
остановиться на какой-нибудь одной мысли, непохожей на другие, 
значительной, которая была бы руководством в жизни, и хотелось 
придумать для себя какие-нибудь правила, чтобы и жизнь свою 
сделать такою же серьезной и глубокой, как он сам. Вот хорошо 
бы и ему, старику, совсем отказаться от мяса, от разных излишеств. Время, когда люди не будут убивать друг друга и животных, рано или поздно настанет, иначе и быть не может, и он воображал себе это время и ясно представлял самого себя, живущего в 
мире со всеми животными, и вдруг опять вспомнил про свиней, и у 
него в 

голове все перепуталось. 
- История, господи помилуй, - пробормотал он, тяжело вздыхая. 

- Вы спите? - спросил он. 

- Нет. 
Жмухин встал с постели и остановился в дверях на пороге, в 

одной сорочке, показывая гостю свои ноги, жилистые и сухие, как 
палки. 

- Вот теперь, знаете ли, - начал он, - пошли разные телеграфы, 

телефоны и разные там чудеса, одним словом, но люди не стали 
лучше. Говорят, что в наше время, лет 30-40 назад, люди были 
грубые, жестокие; но теперь разве не то же самое? Действительно, 
в мое время жили без церемоний. Помню, на Кавказе, когда мы 
целых четыре месяца стояли на одной речке без всякого дела, - я 
тогда еще урядником был, - произошла история, вроде как бы роман. Как раз на берегу той речки, знаете ли, где стояла наша сотня, 
был похоронен один князек, которого мы же убили незадолго. И 
по ночам, знаете ли, ходила вдова-княгиня на могилку и плакала. 
Уж она голосит-голосит, уж она стонет-стонет, и такую на нас тоску нагоняла, что не спим да и все. Одну ночь не спим, другую не 
спим; ну, надоело. И, рассуждая по здравому смыслу, нельзя же в 
самом деле не спать черт знает из-за чего, извините за выражение. 
Взяли мы эту княгиню, высекли ее - и перестала ходить. Вот вам. 
Теперь, конечно, уж не та категория людей, и не секут, и живут 
чище, и наук стало больше, но, знаете ли, душа все та же, никакой 
перемены. Вот, изволите ли видеть, живет здесь у нас помещик 
один. У него шахты, знаете ли. Работают у него беспаспортные, 
разные бродяги, которым деваться некуда. По субботам надо расчет давать рабочим, а платить-то не хочется, знаете ли, денег жалко. Вот он и нашел себе такого приказчика, тоже из бродяг, хотя и 
в шляпе ходит. "Ты, говорит, им ничего не плати, ни копейки; они 
тебя будут бить и пускай, говорит, бьют, а ты терпи, я за это каждую субботу буду тебе по десяти рублей платить". Вот вечером в 
субботу, порядком, как водится, рабочие приходят за расчетом; 
приказчик им: "Нету!" Ну, слово за слово, начинается брань, потасовка... Бьют, бьют его, и руками и ногами, - знаете ли, народ озверелый с голоду-то, - бьют до бесчувствия, а потом и уходят кто 
куда. Хозяин велит отливать приказчика водой, потом ему десять 
рублей в зубы, а тот и берет, да еще рад, потому, в сущности, не то, 
что за десять, он и за трешницу согласится хоть в петлю. Да... А в 
понедельник приходит новая партия рабочих: приходит, деваться 
некуда... В субботу опять та же история... 

Гость повернулся на другой бок, лицом к спинке дивана, и про
бормотал что-то. 

- А вот другой пример, - продолжал Жмухин. - Как-то была тут 

сибирская язва, знаете ли; скотина дохла, я вам скажу, как мухи, и 
ветеринары тут ездили, и строго было приказано, чтобы палый 
скот зарывать подальше, глубоко в землю, заливать известкой и 
прочее, знаете ли, на основании науки. Издохла и у меня лошадь. Я 
со всякими предосторожностями зарыл ее и одной известки вылил 
на нее пудов десять. И что ж вы думаете? Мои молодцы, знаете ли, 

сыночки мои милые, ночью вырыли лошадь, содрали с нее шкуру 
и продали за три рубля. Вот вам. Значат, люди не стали лучше, и, 
значит, как волка ни корми, а он все в лес смотрит. Вот вам. Подумать-то есть о чем! А? Как вы полагаете? 

На одной стороне в окнах, в щелях ставен, вспыхивала молния. 

Было душно перед грозой, кусались комары, и Жмухин, лежа у 
себя и размышляя, охал, стонал и говорил самому себе: 

"Да... так" - и уснуть было невозможно. Где-то очень-очень да
леко ворчал гром. 

- Вы спите? 
- Нет, - ответил гость. 
Жмухин встал и через залу и сени, стуча своими пятками, про
шел в кухню - воды напиться. 

- Хуже всего на свете, знаете ли, глупость, - говорил он, немно
го погодя, возвращаясь с ковшом. 

- Моя Любовь Осиповна стоит на коленках и богу молится. Мо
лится каждую ночь, знаете ли, и поклоны бухает, первое, чтоб детей в ученье отдать; боится, что дети пойдут на службу простыми 
казаками и их будут там поперек спины шашками лупить. Но чтобы учить, надо деньги, а где их взять? Хоть лбом пол прошиби, а 
коли нет, так и нет. Второе, молится, потому что, знаете ли, всякая 
женщина думает, что несчастнее ее нет на свете. Я человек откровенный и скрывать от вас ничего не желаю. Она из бедного семейства, поповна, колокольного звания, так сказать; женился я на ней, 
когда ей было 17 лет, и ее выдали за меня больше из-за того, что 
было есть нечего, нужда, злыдни, а у меня все-таки, видите, земля, 
хозяйство, ну, как-никак, все-таки офицер; лестно ей было за меня 
идти, знаете ли. В первый день, как поженились, она плакала и потом все двадцать лет плакала - глаза на мокром месте. И все она 
сидит и думает, думает. А о чем думает, спрашивается? О чем 
женщина может думать? Ни о чем. Я женщину, признаться, не 
считаю за человека. 

Частный поверенный поднялся порывисто и сел. 
- Извините, мне что-то душно стало, - сказал он. - Я выйду. 
Жмухин, продолжая говорить о женщинах, в сенях вынул засов, 

и оба вышли наружу. Как раз над двором плыла по небу полная 
луна, и при лунном свете дом и сараи казались белее, чем днем; и 
по траве между черными тенями протянулись яркие полосы света, 
тоже белые. Направо далеко видна степь, над нею тихо горят звезды - и все таинственно, бесконечно далеко, точно смотришь в глубокую пропасть; а налево над степью навалились одна на другую 
тяжелые грозовые тучи, черные, как сажа; края их освещены луной, и кажется, что там горы с белым снегом на вершинах, темные 

леса, море; вспыхивает молния, доносится тихий гром, и кажется, 
что в горах идет сражение... 

Около самой усадьбы маленькая ночная сова кричит монотон
но: "сплю! сплю!" 

- Который теперь час? - спросил гость. 
- Второй в начале. 
- Как еще далеко до рассвета, однако! 
Вернулись в дом и опять легли. Надо было спать, и обыкновен
но перед дождем так славно спится, но старику захотелось важных, 
серьезных мыслей; хотелось ему не просто думать, а размышлять. 
И он размышлял о том, что хорошо бы, в виду близкой смерти, 
ради души, прекратить эту праздность, которая так незаметно и 
бесследно поглощает дни за днями, годы за годами; придумать бы 
для себя какой-нибудь подвиг, например, пойти бы пешком куданибудь далеко-далеко, отказаться бы от мяса, как этот молодой 
человек. И он опять воображал себе то время, когда не будут убивать животных, воображал ясно, отчетливо, точно сам переживал 
это время; но вдруг в голове опять все перепуталось и все стало 
неясно. 

Гроза прошла мимо, но тучи захватили краем, дождь шел и ти
хо стучал по крыше. Жмухин встал и, охая от старости, потягиваясь, посмотрел в залу. 

Заметив, что гость не спит, он сказал: 
- У нас на Кавказе, знаете ли, один полковник тоже был вегета
рианцем. Не ел мяса, никогда не охотился и не позволял своим 
людям рыбу ловить. Конечно, я понимаю. Всякое животное должно жить на свободе, пользоваться жизнью; только не понимаю, как 
может свинья ходить, где ей угодно, без присмотра... 

Гость поднялся и сел. Его бледное, помятое лицо выражало до
саду и усталость; видно было, что он замучился и только кротость 
и деликатность души мешали ему высказать на словах свою досаду. 

- Уже рассвет, - сказал он кротко. - Велите, пожалуйста, дать 

мне лошадь. 

- Что так? Погодите, дождь пройдет. 
- Нет, прошу вас, - проговорил гость умоляюще, с испугом. 
Мне необходимо сейчас же. 

И он стал торопливо одеваться. 
Когда подали лошадь, уже восходило солнце. 
Дождь только что перестал, облака быстро бежали, голубых 

просветов становилось все больше и больше на небе. Внизу в лужицах робко отсвечивали первые лучи. Частный поверенный проходил со своим портфелем через сени, чтобы сесть в тарантас, и в 

это время жена Жмухина, бледная и, казалось, бледнее, чем вчера, 
заплаканная, смотрела на него внимательно, не мигая, с наивным 
выражением, как у девочки, и было видно по ее скорбному лицу, 
что она завидует его свободе, - ах, с каким бы наслаждением она 
сама уехала отсюда! - и что ей нужно сказать ему что-то, должно 
быть, спросить совета насчет детей. И какая жалкая! Это не жена, 
не хозяйка, даже не прислуга, а скорее приживалка, бедная, никому не нужная родственница, ничтожество... Ее муж, суетясь, не 
переставая разговаривать и все забегая вперед, провожал гостя, а 
она пугливо и виновато жалась к стене и все ждала удобной минуты, чтобы заговорить. 

- Милости просим в другой раз! - повторял старик без умолку. 
Чем богаты, тем и рады, знаете ли! 

Гость сел в тарантас торопливо, видимо, с большим удовольст
вием и точно боясь, что вот-вот его задержат. Тарантас повчерашнему запрыгал, завизжал, застучало неистово ведро, привязанное к задку. Частный поверенный оглянулся на Жмухина с каким-то особенным выражением; было похоже, что ему, как когдато землемеру, захотелось обозвать его печенегом или как-нибудь 
иначе, но кротость пересилила, он удержался и ничего не сказал. 
Но в воротах вдруг не вытерпел, приподнялся и крикнул громко и 
сердито: 

- Вы мне надоели! 
И скрылся за воротами. 
Около сарая стояли сыновья Жмухина: старший держал ружье, 

у младшего был в руках серый петушок с ярким красивым гребнем. Младший изо всей силы подбросил петушка, тот взлетел выше дома и перевернулся в воздухе, как голубь; старший выстрелил, 
и петушок упал, как камень. 

Старик, смущенный, не зная, как и чем объяснить этот стран
ный, неожиданный окрик гостя, не спеша, пошел в дом. И сидя тут 
за столом, он размышлял долго о теперешнем направлении умов, о 
всеобщей безнравственности, о телеграфе, о телефоне, о велосипедах, о том как все это не нужно, успокоился мало-помалу, потом 
закусил, не спеша, выпил пять стаканов чаю и лег спать. 

1897