Вольный человек Яшка

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ВОЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК 
ЯШКА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ВОЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК ЯШКА 

 

I 

 
Глубокая осень. Последний осенний караван «выбежал из 
камней» только к 8 сентября. На реке Чусовой «камнями» бурлаки называют горы. Пониже камней Чусовая катится уже в низких 
берегах. Скалы и хвойный лес быстро сменяются самой мирной 
сельской картиной: по берегам стелется пестрая скатерть пашен, 
заливных лугов и редких перелесков. Изредка выглянет глухая 
деревушка, изредка мелькнет далекая сельская церковь… и опять 
глухой простор на десятки и сотни верст. 
Выбежав из камней, караван отдыхал. Тяжелая бурлацкая работа осталась позади, – там, где сдавленная каменными кручами, 
река бурлила и играла, как дикий зверь. Опасность плавания усложнялась осенними дождями, которые подпирали реку в несколько часов иногда аршина на два. Главным образом играли 
безыменные горные речушки; они стремительно несли в Чусовую 
дождевую воду, что скатывалась с гор. Так бывает только осенью, когда земля уже достаточно пропитается влагой. 
– Теперь будем переваливаться с плеса на плес, как блин по 
маслу, – говорил бурлак Яшка, делая преуморительную рожу. 
– У тебя везде масло на уме, – ворчал сплавщик Лупан, припоминая последнюю хватку, когда Яшка напился до зла горя. – 
Все ищет, где полегче да где плохо лежит. У непутевого человека 
и разговор непутевый… 
На барке было шестнадцать бурлаков и в том числе три бабы. 
Собрались они с разных сторон: какие-то отбившиеся от работы 
заводские мастеровые, двое татар из Казанской губернии; остальные – свой чусовской прибрежный народ, выросший на сплавах. 
Из этой пестрой массы Яшка выделился сразу, как непутевый 
человек. Среднего роста, какой-то весь взъерошенный, кривой на 
один глаз – одним словом, не настоящий мужик, а так, как мякина в зерне. Особенно страдал Яшка по части одежды: на нем, 
кроме пестрядинной рубахи и таких же штанов, ничего не было. 
И это в сентябре, когда и холод, и ветер, и холодный осенний 
дождь. 

2 

– Как же это ты так ошибся одежой-то? – журил его водолив. 
– А вот за работой согреюсь… Который бог вымочит, тот и 
высушит. 
– Пропил одежу-то? 
Яшка только встряхивал головой и улыбался. Что же, было 
дело!.. Кто его знал, что на реке по ночам так студено будет. Ну, 
да одежа – дело наживное: не с одежой жить, а с добрыми людьми. 
Таких молодцов на барке было еще трое, и все забубенные 
пьяницы. Яшка отличался от них только особенным мужицким 
балагурством, которое иногда переходило в шутовство. Шутовства-то ему и не прощали. Можно быть и пьяницей и забулдыгой, 
чем угодно, но только не шутом. А Яшка не мог утерпеть – нетнет, да и выкинет коленце, так что все помирают со смеху. 
– Ах, Яшка, хрен тебе в голову!.. Ну и Яшка! 
На третий день сплава, когда барка бежала еще в камнях, Яшка чуть не подрался. 
Дело было так. 
Ранним утром барка бежала мимо лесистого берега. Бурлаки 
стояли сумрачные, озябшие, озлобленные. С реки так и поддавало холодным осенним туманом. Яшка стоял у потеси вместе с 
другими и корчился, как грешная душа. Вдруг он прищурил зрячий глаз и жалостливым голосом проговорил: 
– Эх, кабы ружье!.. 
– А что, Яша? 
– Да вот жаркое-то как насвистывает… 
В лесу действительно перекликались рябчики. 
– И вкусен теперешний осенний рябчик, – объяснял Яшка. – 
Ишь как выделывает, шельмец!.. Рраз!.. – и жаркое. Нет лучше 
этого осеннего рябчика… Падает убитый с дерева, так кожа у него от жира лопается. 
– Да ты охотник, что ли, непутевая голова? 
– Случалось… Лет с двадцать ружьишком промышлял. 
– Куда же ты его дел, ружье-то?.. 
Яшка хотел объяснить, но его предупредил какой-то шутник: 
– Да он его пропил, ружье-то… 
– Я? Пропил?.. 
Яшка вдруг обиделся, и это послужило потехой для всей барки. Так мог сделать только непутевый человек. Настоящий мужик 

3 

и вида не показал бы, что его задели за живое, а Яшка выдал себя 
головой. 
– Ах, Яша, Яша, зачем же это ты ружье-то пропил? – притворно жалели его. – Вот теперь и стой у потеси… Ел бы жареных 
рябчиков, кабы ружье-то… Ах, Яша, Яша!.. 
– Ничего вы не понимаете, черти! – ругался Яшка. – Едал я 
этих самых рябчиков достаточно. И глухарей, и уток, и косачей – 
сколько даже угодно. 
Слово за слово – и дело кончилось дракой. Яшку едва оттащили от большого, здоровенного бурлака, в которого он вцепился, 
точно кошка. 
 

II  

 
Слышу я всю эту перебранку. Вглядываюсь в лицо Яшки и 
вдруг припоминаю такой же ненастный осенний день в горах, 
ночлег в охотничьем балагане, неожиданное появление глухой 
ночью охотника-промышленника… Это был он, Яшка! Как это я 
не узнал его сразу?.. А между тем лицо у Яшки принадлежало к 
числу тех лиц, которые трудно забыть. 
Впрочем, наша встреча происходила ночью, а ранним осенним 
утром Яшка уже ушел на промысел. На расстоянии пяти-шести 
лет таких встреч – сотни, и можно забыть даже самое заметное 
лицо. 
Да и Яшка сильно постарел, как-то весь вылинял, совсем подходил к тем пропащим людям, из каких составляются бурлацкие 
ватаги. 
Непонятно было одно: как Яшка, вольный человек, охотник, 
попал в бурлацкую неволю? 
– А ты меня не признаешь? – обратился я к нему, когда Яшка 
грелся у огонька, горевшего посреди барки на особом очаге. 
Яшка равнодушно посмотрел на меня своим единственным 
глазом, почесал затылок и проговорил: 
– Как будто и не припомню этакого барина… 
– А как-то на Белой горе вот так же осенью ночевали вместе в 
балагане?.. Ты за рябчиками ходил… 
Яшкино лицо точно просветлело. 

4 

– А ведь точно… – заговорил он как-то особенно быстро. – Ах 
ты, братец ты мой!.. Еще у вас тогда собачка рыженькая была, на 
переднюю ножку припадала? Вот-вот… У меня тогда тоже собака, Куфта, была – аккуратный песик! Вот как глухарей по осеням 
на листвени облаивала… спелую белку искала!.. И на медведя 
хаживала!.. 
Эти воспоминания были прерваны новым взрывом досады: 
– А вот привел господь бурлачины отведать, барин!.. Самый 
пустой народ… «Ружье, говорят, пропил», а того не понимают, 
галманы, что такое ружье. Разве его можно пропивать?.. Нет, 
прямые подлецы они, барин, вот это самое бурлачье. Пропил!.. 
Варнаки!.. 
Оглядевшись кругом, Яшка прибавил вполголоса: 
– Ружьецо-то у меня скапутилось… Да. Пошел по первому 
снегу за оленями; выследил одного, подкрался – трах!.. 
казенник1 и вырвало. Лучше бы, кажется, руку оторвало… Какой 
я человек без ружья? Хуже меня нет. Уж я и поправлять его отдавал, ружье-то, денег на поправку стравил видимо-невидимо, а 
толку не вышло. Мастеришки плохие и вконец извели. Вот я и 
подумал сплыть на караване до Перми: зароблю2 восемь целковых да там и цапну новенькую орудию. 
Последние слова Яшка проговорил с каким-то особенным вкусом и даже закрыл глаза, предвкушая удовольствие. 
Ружье для него составляло все, и он вынашивал мысль о нем, 
вероятно, целую зиму. Добыть новое ружье было для него большою задачей: он знал, что, добыв ружье, бросит бурлацкое дело и 
опять станет вольным человеком. 
Эта встреча доставила мне много удовольствия, хотя водолив, 
в балагане которого я скрывался на ночь от холода, и косился на 
Яшку, когда тот с охотничьим простодушием расположился 
«чаевать» со мною. 
– Разве они што понимают? – объяснял Яшка с некоторой 
снисходительностью. – Так, темный народ… Конечно, я на барке
                                                 
1 Казенник – большой железный винт, который вставляется в заднюю 
часть ружейного ствола. 
 
2 Зароблю – заработаю. Таков говор в Пермском крае.  
 

5 

то «пришей хвост кобыле», а поглядели бы на меня в лесу. Ну-ка, 
попробуй!.. Ты десять раз мимо прошел, а Яшка уж нашел. По 
лесу-то я барином хожу… Хочу – у огонька буду сидеть, хочу – 
завалюсь спать. Разве они это могут понимать?.. Яшка – вольная 
птица… Вот только бы господь сподобил касательно ружья!.. 
Мне очень хотелось приютить Яшку около себя, но это оказывалось невозможным – третьего места в балагане не было. 
Вечером я укладывался, и мне тяжело было думать, что я лежу 
в сухе и тепле, а Яшка корчится около огонька… 
– Ведь не я один колею, – объяснил Яшка. – Конечно, они 
варнаки и ничего не понимают, а только все же человеки… 
 

III  

 
Это была ужасная ночь… Я проснулся от какого-то пронизывающего холода. Часы показывали три. По скрипу потесей, бултыхавших воду с таким тяжелым шумом, точно ее разгребала какая-то огромная лапа, я заключил, что барка плывет. В камнях на 
ночь останавливали барку – делали «хватку», а теперь барка плыла, потому что, кроме мелей, никакой опасности не предвиделось. 
Работы было меньше, и бурлаки разделились на две смены – 
дневную и ночную. 
Когда я вышел из своего балагана, меня поразила открывшаяся картина. В воздухе тихо кружились хлопья мокрого снега… 
Вся барка была покрыта слоем этого снега по крайней мере на 
вершок. Кое-где слабо мерещились мокрые тени работавших у 
потесей бурлаков. Картина получалась ужасная. Некоторые кутались в мокрые рогожки, а большинство стояло без всякого прикрытия. 
Царило мертвое молчание. Оно приходилось как нельзя больше под стать этой картине холодной смерти. Мне казалось, что 
наша барка плывет именно в каком-то мертвом царстве. Сплавщик Лупан, седой важеватый1 старик с окладистой бородой, сидел на своей скамеечке на задней палубе и отдавал приказания 

                                                 
1 Важеватый – внушительной, солидной внешности. 
 

6 

молча, движением руки, точно и он боялся нарушить мертвую 
тишину. 
– А где Яшка? – спросил я водолива, отливавшего воду. 
Он, тоже молча, мотнул головой на кладку медных полос – 
«штык», проходивших поленницей посредине барочного дна от 
носа до кормы. Я понял, что водолив не забрался в балаган из совести и мокнул под снегом вместе со всеми остальными. Потому 
же и Лупан оставался на своей скамейке. Сказалось без слов то 
артельное чувство, которое из разношерстной бурлацкой ватаги 
делало одну дружную семью. 
Яшка спал под мокрой рогожкой, покрытой снегом. Из-под 
нее поднимался только пар. Он устроился прямо на медных штыках, перевязанных по шести штук, так что через свою рогожку 
должен был чувствовать каждое ребро медной штыки и все узлы 
жестких веревок. Другие бурлаки забрались под палубы, – там по 
крайней мере не заносило снегом, – но вольный человек Яшка 
привык проводить целые недели на открытом воздухе, а зимой и 
прямо спать в снегу. 
Я прислушался, – из-под рогожки слышалось ровное дыхание 
спящего человека. 
Я присел к огню и долго смотрел кругом. Никогда еще пламя 
не казалось мне таким красивым, как именно сейчас, когда оно 
боролось с этой влажной, тяжелой тьмой. В такие ночи можно 
понять и все то неизмеримое значение огня, о котором как-то совсем забываешь, сидя в теплой комнате. Какая страшная ночь покрывала бы человечество, если бы не было огня! Недаром Яшка 
до сих пор считает грехом плюнуть на костер. Вот и теперь он 
устроился на штыках, наверно, только потому, чтобы быть поближе к огоньку. 
– Шли бы вы, барин, к себе в балаган, – посоветовал мне водолив, подкидывая на очаг несколько мокрых поленьев. – Дело-то 
ваше непривычное: как раз лихоманка ухватит, а то и паралик 
расшибет. 
Признаться сказать, мне было совестно уходить в свой балаган, когда другие мокли на палубах, но оставаться с ними было 
не под силу. Ушел я в балаган, кое-как сгороженный из досок, 
рогож и еловой коры, – на свою жесткую постель из наворованного на берегу сена. Я долго прислушивался к мертвой тишине, 
пока не заснул тревожным сном. 
 

7 

IV  

 
Проснулся я поздно, – проснулся от страшного шума, происходившего на барке. Первая мысль была, что барка тонет. Я выскочил из балагана и замер от изумления. Происходило что-то 
невероятное до последней степени… 
Над баркой с гоготанием тяжело кружились дикие гуси. Обессилевшая птица, застигнутая ранним снегом, падала в реку. До 
десятка гусей с какой-то отчаянной решимостью сели прямо на 
барку. Последнее было тем более удивительно, что дикий гусь – 
очень осторожная птица и не подпустит охотника на несколько 
выстрелов. 
– Лови, робя, бей!.. – галдели бурлаки, гоняясь за обессилевшей птицей. 
Работа была брошена, и на барке происходила настоящая 
свалка. Меня поразил отчаянный вопль Яшки, который бегал по 
барке, как сумасшедший. 
– Братцы!.. Родимые мои!.. Што вы делаете?.. Ах, варнаки… 
ах, подлецы!.. Братцы, миленькие, не троньте божью тварь!.. Разе 
можно ее трогать в этакое время?.. Очумели вы, галманы отчаянные!.. Креста на вас нет, на отчаянных… Ах, братцы, грешно! 
Вот как грешно!.. 
Проворнее всех оказалась одна из баб. Она поймала уже двух 
гусей и лежала на них пластом. Яшка накинулся на нее и отнял 
помятую, обезумевшую от ужаса птицу. 
– Што ты делаешь-то, дурья голова?.. Вот я тебя расчешу… 
Право, отчаянные варнаки!.. Братцы!.. Черти!.. 
Яшка ругался, как остервенелый, и в то же время гладил отнятых у бабы гусей. Бурлаки смутились, и некоторые уже выпустили пойманную птицу. 
– А сам-то небось стреляешь всякую птицу, ярыга! – ответно 
ругалась обиженная баба. – Сбесился, деревянный черт!.. 
– И стреляю, дура-баба… да! – орал Яшка, закипая новой яростью. – Только не на перелетах… Я вольную птицу бью, которая 
в полной силе, а эта замерзлая. Вот ты бурчишь, дура-баба, а того 
не знаешь, что убить человека грешно, а за убитого странника 
вдесятеро взыщется. Так и с птичкой перелетной… Нажралась бы 
ты этой гусятины и околела бы сама. Одно слово: дура!.. Птичкато к нам насела, дескать: «Дадут передохнуть, а может, и накор
8 

мят», – а ты навалилась на нее как жернов. В другое-то время 
разве она подпустила бы тебя, дуру?.. 
– В самом деле, братцы, не троньте божью птицу! – поддержал 
уже хрипевшего от волнения и крика Яшку старый сплавщик Лупан. – Нехорошо!.. Пусть передохнет, а потом сама улетит, куда 
ей произволение. Яшка-то правду говорит… 
– Да ведь это харч, – нерешительно заявил один голос из 
сбившейся кучки бурлаков. – Такое бы варево заварили, Лупан 
Степаныч!.. 
– А ты, оболдуй, слушай ухом, а не брюхом!.. Яшка-то всех 
умнее себя обозначил. Да!.. Он уж это дело знает. 
– Ах, боже мой, да ведь грех-то какой! – умиленно повторял 
Яшка, обращаясь ко всем вообще. – Вон какая смирная птичка… 
Сама в руки идет. Только вот не говорит: «Устала, мол, я, притомилась, иззябла…» А вы ее бить!.. 
Выбившийся из сил гусиный косяк теперь покрывал Чусовую, 
точно живой снег. Гуси не сторожились больше своего страшного врага – человека. Те, которые попали на барку, успели отдохнуть и торжественно были спущены на воду к призывно гоготавшим товарищам. 
Яшка торжествовал и даже перекрестился, спуская последнего 
гуся. 
– Будто еще должен один быть? – думал он вслух, оглядывая 
недоверчиво толпу бурлаков. 
– Все тут, Яшка… 
– Ну, и слава богу!.. Спасибо, братцы! 
А снег все валил. Вода казалась такой темной в этих побелевших берегах. Где-то вдали смутно обрисовывались деревенские 
стройки. 
– Эй, будет валандаться попусту! – скомандовал сплавщик. – 
Держи нос-от направо… 
Потеси лениво забултыхались в воде. Гусиный косяк сгрудился и стройной массой с гусиной важностью отплыл к противоположному берегу, провожая барку своим гоготаньем. 
– Правильная птица! – заметил Яшка, провожая глазами удалявшийся от нас косяк. – Умнее ее нет… И живет парами, побожески. Не то что, например, косач… 
Почесав затылок, Яшка прибавил совсем другим тоном: 

9 

– Эх, ежели бы вот таких гуськов десяточек, был бы Яшка с 
ружьем и не колел бы, как пес! В Перми бы продал по целковому 
за штуку… 
 

V  

 
Вечером мы вместе пили чай в балагане – я, водолив и Яшка. 
На Яшке мокрая рубаха дымилась от пара. Он с каким-то ожесточением пил одну чашку за другой, вернее, не пил, а глотал. Это 
опять был жалкий Яшка. 
– Тебя не знобит? – спрашивал я. 
– Нет, зачем знобить?.. Вот ежели бы мокрый-то я у огня начал греться, ну, тогда пропасть. 
Напившись чаю и поблагодарив, Яшка поднялся. 
– Ну, теперь пойду на свою перину, барин… 
Взглянув на изголовье постели, на которой отдыхал водолив, 
Яшка укоризненно покачал головой: 
– Эх, Павел Евстратыч!.. То-то я давеча не досчитался одного 
гуська… Где у тебя совесть-то?.. 
– Ну, ну, подержи язык за зубами. 
– Я-то подержу, а тебе отрыгнется этот гусь… 
Из-под изголовья высовывался гусиный хвост. 
– Да ведь я его не ловил! – оправдывался водолив. – Сам он 
забежал в балаган. Ну, я его и пожалел: приколол. 
– У волка в зубе Егорий дал?.. Эх, Павел Евстратыч, нехорошо… Вот как нехорошо!