Тоска

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ТОСКА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ТОСКА 

Кому повем печаль мою?.. 
Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится 
около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом 
ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик 
Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько 
только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не 
шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег... Его лошаденка 
тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью 
форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа 
на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых 
картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, 
неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать... 
Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот 
на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней 
уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее. 
– Извозчик, на Выборгскую! – слышит Иона. – Извозчик! 
Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном. 
– На Выборгскую! – повторяет военный. – Да ты спишь, что 
ли? На Выборгскую! 
В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади 
и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. 
Извозчик чмокает губами, вытягивает по–лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места... 
– Куда прешь, леший! – на первых же порах слышит Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. – Куда черти 
несут? Пррава держи! 
– Ты ездить не умеешь! Права держи! – сердится военный. 
Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава 
снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на 
морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает 

2 

в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь. 
– Какие все подлецы! – острит военный. – Так и норовят 
столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились. 
Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, 
по–видимому, что–то сказать, но из горла не выходит ничего, 
кроме сипенья. 
– Что? – спрашивает военный. 
Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит: 
– А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер. 
– Гм!.. Отчего же он умер? 
Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит: 
– А кто ж его знает! Должно, от горячки... Три дня полежал в 
больнице и помер... Божья воля. 
– Сворачивай, дьявол! – раздается в потемках. – Повылазило, 
что ли, старый пес? Гляди глазами! 
– Поезжай, поезжай... – говорит седок. – Этак мы и до завтра 
не доедем. Подгони–ка! 
Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой 
грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается 
он на седока, но тот закрыл глаза и, по–видимому, не расположен 
слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется... Мокрый снег 
опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой... 
По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий 
мал и горбат. 
– Извозчик, к Полицейскому мосту! – кричит дребезжащим 
голосом горбач. – Троих... двугривенный! 
Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не 
сходная, но ему не до цены... Что рубль, что пятак – для него теперь всё равно, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на 
сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому 
третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький. 

3 

– Ну, погоняй! – дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в 
затылок Ионы. – Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во 
всем Петербурге не найти... 
– Гы–ы... гы–ы... – хохочет Иона. – Какая есть... 
– Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь 
ехать? Да? А по шее?.. 
– Голова трещит... – говорит один из длинных. – Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бутылки коньяку выпили. 
– Не понимаю, зачем врать! – сердится другой длинный. – 
Врет, как скотина. 
– Накажи меня бог, правда... 
– Это такая же правда, как то, что вошь кашляет. 
– Гы–ы! – ухмыляется Иона. – Ве–сселые господа! 
– Тьфу, чтоб тебя черти!.. – возмущается горбач. – Поедешь 
ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни–ка ее кнутом! Но, чёрт! Но! Хорошенько ее! 
Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую 
дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит 
людей, и чувство одиночества начинает мало–помалу отлегать от 
груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, 
шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные 
начинают говорить о какой–то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще 
раз и бормочет: 
– А у меня на этой неделе... тово... сын помер! 
– Все помрем... – вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. 
– Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше 
так ехать! Когда он нас довезет? 
– А ты его легонечко подбодри... в шею! 
– Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю!.. С вашим 
братом церемониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей 
Горыныч? Или тебе плевать на наши слова? 
И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника. 
– Гы–ы... – смеется он. – Веселые господа... дай бог здоровья! 
– Извозчик, ты женат? – спрашивает длинный. 
– Я–то? Гы–ы... ве–еселые господа! Таперя у меня одна жена – 
сырая земля... Хи–хо–хо... Могила, то есть!.. Сын–то вот помер, а 
я жив... Чудное дело, смерть дверью обозналась... Заместо того, 
чтоб ко мне идтить, она к сыну... 

4 

И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но 
тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед 
гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и 
опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза 
Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по 
обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть 
один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни 
его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни 
грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет 
залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в 
такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем... 
Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним. 
– Милый, который теперь час будет? – спрашивает он. 
– Десятый... Чего же стал здесь? Проезжай! 
Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается 
тоске... Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не 
проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи... Ему 
невмоготу. 
«Ко двору, –думает он. – Ко двору!» 
И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе 
«спираль» и духота... Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой... 
«И на овес не выездил, – думает он. – Оттого–то вот и тоска. 
Человек, который знающий свое дело... который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен...» 
В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой. 
– Пить захотел? – спрашивает Иона. 
– Стало быть, пить! 
– Так... На здоровье... А у меня, брат, сын помер... Слыхал? На 
этой неделе в больнице... История! 
Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит 
ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает 
и чешется... Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не гово
5 

рил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в 
больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья... И про нее нужно поговорить... Да мало ли о чем он может 
теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов. 
«Пойти лошадь поглядеть, – думает Иона. – Спать всегда успеешь... Небось, выспишься...» 
Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает 
он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не 
может... Поговорить с кем–нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко... 
– Жуешь? – спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие 
глаза. – Ну, жуй, жуй... Коли на овес не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То 
настоящий извозчик был... Жить бы только... 
Иона молчит некоторое время и продолжает: 
– Так–то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал 
долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, 
этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко? 
Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина... 
Иона увлекается и рассказывает ей всё...