Избранные труды: в 5 т. Т. 2 : Реквием по этносу: Исследования по социально-культурной антропологии

Реквием по этносу

исследования  

по социально-культуРной  

антРопологии

Москва  Наука  2021

ИзбраННые труды

в ПЯтИ тоМаХ

в . а . т и ш к о в 

т
о
м
 
2

УДК 94(47)
ББК 63.3(2) 
        Т47

Издание осуществлено за счет 
личных средств автора

Рецензенты: 
академик РАН А.О. Чубарьян, 
доктор исторических наук Л.М. Дробижева

Тишков В.А.
Избранные труды: в 5 т. / В.А. Тишков. – М. : Наука, 2021. –  
ISBN 978-5-02-040845-6
Т. 2 : Реквием по этносу: Исследования по социально-культурной 
антропологии. – 2021. – 543 с. – ISBN 978-5-02-040847-0

Второй том представляет собой исправленное и дополненное издание книги  
с одноименным названием, вышедшей в издательстве «Наука» в 2003 году.
На материалах многолетних полевых исследований и анализа новейшей 
мировой литературы автор пересматривает господствующую в отечественном 
обществознании теорию этноса и ее политические воздействия, предлагает 
новую трактовку феномена этничности. Рассмотрены проблемы социально-
культурной эволюции человечества, восприятия времени и пространства, 
природы государственности и власти, антропология социальных перемен  
в контексте российских трансформаций, проблемы федерализма и местного управ-
ления в культурно-сложных обществах, природа национализма и конфликтов, 
историко-культурные корни насилия и терроризма, роль диаспор как транснацио-
нальных общностей, идеология и политическая практика движений аборигенных 
народов и меньшинств.
Для историков, этнологов, политологов, социологов, преподавателей и студентов  
обществоведческих специальностей.

ISBN 978-5-02-040845-6 
© Тишков В.А., 2021
ISBN 978-5-02-040847-0 (Т. 2) 
© ФГУП Издательство «Наука», 

 
 редакционно-издательское

 
 оформление, 2021 

ВВЕДЕНИЕ

АПОЛОГИЯ АВТОРА И ЕГО КРИТИКОВ

Эта книга о социально-культурной антропологии, включая 

 этнологию, и об этнографическом методе как фундаменте одной из 
самых всеохватывающих и влиятельных гуманитарных дисциплин, 
а также о самих этнографах/этнологах/антропологах, так по-разному 
называют себя те, кто занимается данной наукой. Задача книги фор-
мулируется просто: если я вместе со многими другими этнологами 
и историками разделяю мнение, что в основе современного мирового 
процесса лежит не просто эволюция мировых систем и организмов, 
а плотное и постоянное взаимодействие факторов глобальной инте-
грации и локальной автономии (феномен, иногда называемый глока-
лизацией), тогда почему бы не считать главным в этнографическом 
методе включенного наблюдения установку видеть «все и во всем» 
(everything everywhere, используя слова Джорджа Маркуса1)?
Тем самым возможно радикально расширить горизонты дисци-
плины, преодолев нишу этничности и групповую категоризацию 
предмета научного изучения («только этнос и ничего кроме этно-
са»2). Это гораздо более обещающий путь познания культурного 
разнообразия и культурных смыслов деятельности человека и соз-
даваемых им различных социальных коалиций по сравнению с ис-
следованием дискретных единиц антропологического (этнологиче-
ского) анализа и их отношений между собой. Однако эта установка 
современной интерпретивной антропологии трудно воспринимает-
ся в российском научном сообществе и поэтому вынуждает меня 
вступать в полемику с моими критиками, хотя я всячески старался 
избегать этого все последние годы в расчете на постепенно прихо-
дящее понимание.
Как мне представляется, в основе антропологического (этноло-
гического) подхода лежит простая вещь: я вижу то, что я знаю, 
и я знаю то, что я вижу. Другими словами, включенное наблюде-
ние антрополога и поставленная им исследовательская задача опре-
деляются в решающей мере его предшествующим знанием и умени-
ем, собственными культурными установками и господствующими 
предписаниями. «Привези мне с Таймыра матриархат у нганасан», –  
наставлял В.О. Долгих своего молодого аспиранта Ю.Б. Симченко 

во времена всеобщего увлечения советских этнографов матриарха-
том как ранней стадией первобытно-общинного общества3.
В свою очередь антропологическое знание берет свое начало 
из целенаправленного наблюдаемого и анализируемого первичного  
материала, который может быть не только живой действительностью, 
но и остатками прошлой жизни. Но в любом случае этно в корневой 
основе нашей дисциплины означает не коллективную субстанцию, 
а специфический метод и взгляд. «Почему ваш магазин называется 
“Этнос”», – спросил я владелицу маленькой лавки в Венеции. «А это 
то, что я собираю по деревням, и то, что выглядит не так, как многое, 
что нас окружает», – ответила итальянка и вручила мне свою ви-
зитную карточку, на которой красовалось название магазина. В этом 
ответе было больше истины, чем в ставшем хрестоматийным утверж-
дении, что с древнегреческих времен «этнос» означает «народ».
Если ученый имеет установку изучать «традиционную культу-
ру» как некогда существовавшую или трудно сохраняющуюся куль-
турную норму, то он не видит культурного смысла в придорожном 
оптовом рынке, комплексе заправочной станции или в местополо-
жении и названии автобусной остановки, а «Макдональдс» в горо-
де и громогласная поп-музыка на деревенской улице его ужасают 
и раздражают как разрушители искомой или лелеемой культурной 
чистоты. Если ученый занимается древними обществами и культу-
рами, то его «уход в первобытность», столь убедительно описанный 
Ю.И. Семеновым4, конечно, гораздо более успешен, чем обратная 
дорога в современность. Такому исследователю представляется 
безусловным приоритетом анализ законов и стадий общественной 
эволюции, которые, в свою очередь, должны определяться реально 
существующими социально-историческими организмами (социоры, 
как их называет Ю.И. Семенов).
Для «первобытника» да и для этнографа-традиционалиста в со-
временности интересны рецидивы архаики и их скрываемая пер-
вичная значимость. Реформируемая российская экономика и меня-
ющийся уклад жизни, включая новые отношения собственности, 
представляются ими как возвращение или заимствование одно-
го из «способов производств», существуюших в качестве стадии 
исторической эволюции, а человеческие стратегии освоения новых 
возможностей в условиях рыночных реформ рассматриваются как 
извлечение из культурного арсенала архаических механизмов кри-
зисного выживания.
Разглядывание первобытности в современных коллизиях счита-
ется торговой маркой этнографов и антропологов (историки злоупо-
требляют этим явно меньше). Такой взгляд почти всегда вызывает 
волнительный интерес неофитов и тех, кто не способен найти объ-

яснение нынешних проблем современными факторами, а их реше-
ние современными средствами. Как считают апологеты глубоких 
этнографических реконструкций, если бы российское общество 
знало, что чеченцы это доживший до наших дней этнокультурный 
реликт («примордиальная этническая нация», по словам американ-
ского антрополога и журналиста Анатоля Ливена), что они продол-
жают жить по законам обществ эпохи военной демократии и что 
они по своему менталитету и духу есть настоящие античные воины 
(«Антеи с гранатометами», как их определил тот же Ливен), тогда 
бы российские политики и военные не начали войну в Чечне и не 
совершили бы тем самым «ошибку колониальной этнографии»5.
Ученые, пребывающие в рамках больших эволюционных схем 
и позитивистского видения, воспринимают как враждебное «за-
падное влияние» призывы других коллег посмотреть диалогичным 
взглядом на окружающую сложность и неопределенность мира 
и одновременно на себя в этом мире, сделать предметом анализа не 
только отражаемую реальность, но и реальность отражения и ин-
терпретации. В этом «западном влиянии» самый большой грех 
в российском обществознании называется страшным словом пост-
модернизм. Как когда-то Н.С. Хрущев обозначал зачинателей мо-
дернистских интерпретаций в советском искусстве грубым словом, 
так и сегодня сомневающихся в историко-эволюционных схемах 
моргановских и марксовых времен обзывают «философствующи-
ми постмодернистами», «невеждами и интеллектуальными мошенниками»
6. При этом авторы этих ругательств не утруждают себя 
анализом работ инициаторов и последователей интерпретивной антропологии 
или же оценок профессиональных историков антропологического 
знания, а всего лишь отсылают читателя к поспешно 
переведенной на русский язык книге об «интеллектуальных уловках» 
постмодернизма, написанной двумя зарубежными профессорами 
физики. Это все равно, что сослаться на работы математика 
А.Т. Фоменко по псевдоразоблачению современной профессиональной 
историографии как некоего мошенничества, включая якобы 
фальсификацию древненовгородских культурно-археологических 
пластов и ранних письменных источников.
Ирония заключается в том, что под «западным влиянием» 
Г.Л. Моргана, К. Маркса, Ч. Дарвина, Ч. Спенсера, Э. Тэйлора, 
М. Вебера устойчиво пребывает отечественный эволюционизм, основанный 
на позитивистской схематике, а современная интерпретив-
ная герменевника, в том числе так называемый постмодернизм, как 
навязанный лейбл для одного из критических направлений, на самом 
деле восходит к русским (российским) корням, связанным с именем 
М.М. Бахтина и с творчеством русского литературного и изобрази-

тельного авангарда. Однако тщетно искать в российских компендиумах 
философии истории и в учебниках по этнологии7 упоминания в тек-
стах наиболее цитируемых в мировой социально-культурной антропо-
логии отечественных ученых, таких, как В.Я. Пропп или М.М. Бахтин. 
Вот «незападные» Морган, Маркс, Тэйлор это пожалуйста.
Напомним, что из творчества Проппа вырос мировой структура-
лизм8, также в свое время характеризуемый в нашей стране разными 
бранными словами, особенно в более ранних работах тех же самых 
отечественных хулителей постмодернистских «патологий», а из на-
следия Бахтина – современная интерпретивная антропология, часто 
обзываемая постмодернизмом. Однако этим подходам не находится 
места среди стойких «отражателей» объективной реальности и бес-
компромиссных «установителей» объективности истины.
Будучи сторонником методологического индивидуализма и про-
тивником исключительного статуса теоретических метасхем, я не 
устаю поражаться нетерпимости академической ортодоксии в отно-
шении каких-либо отклонений от некогда доминирующей теорети-
ко-методологической парадигмы. Этот культурный феномен в рам-
ках академического этноса, особенно среди субэтноса российских 
этнологов, мне интересен по двум причинам: он касается меня, как 
объекта научной политики и научного менеджмента в качестве ру-
ководителя ведущего в стране научно-исследовательского инсти-
тута и как субъекта ставшей для некоторых «философов этноса» 
почти ритуалом и карьерным вознаграждением «критики Тишко-
ва» – главного в стране постмодерниста и конструктивиста. «А Вы 
правда не признаете существование этносов?» – с боязливым при-
дыханием спросил меня однажды один из студентов кафедры этно-
логии МГУ и как-то импульсивно отстранился. «Ну как же, я Вас 
знаю, и что – этносов нет?» – сказал при нашей первой встрече 
тогдашний руководитель «грефовского» Центра стратегических 
разработок Дмитрий Мезенцев, нынешний член Совета Федерации.
Но все это мелкие штрихи. Более фундаментально нетерпи-
мость выражается в самом научном сообществе, включая коллек-
тив Института этнологии и антропологии РАН. Последний пир по 
поводу величия теории этноса и прошлой советской этнографии, 
а заодно похороны ревизионистов и современной этнологической 
науки в целом устроили некоторые авторы публикации, посвящен-
ной памяти Ю.В. Бромлея9. Этому же сюжету «охраны этноса» по-
свящается на протяжении последнего десятилетия раздел в журна-
ле «Этнографическое обозрение» с расстрельным для несогласных 
названием  «Теория этноса».
В принципе мы имеем два среза объяснения нетерпимости 
со стороны ортодоксии. Есть общая закономерность отторжения 

ревизий и неприятия критики общепризнанного со стороны пред-
ставителей более старшего поколения и академического (включая 
университетское) истеблишмента. Так, например, в западной, пре-
жде всего в американской антропологии, также подвергался кри-
тике постмодернизм и именно с целью его дискредитации исполь-
зовался этот термин, которым сами сторонники ревизии и критики 
модернистского проекта никогда себя не самоопределяли10. Кстати, 
для антрополога это более чем понимаемая позиция, ибо ему хо-
рошо известно, что статус и власть в любых людских сообществах 
держатся не только на прямом принуждении, но и на авторитете. 
В академическом сообществе – фактически только на авторитете, 
который намеренно формируется, всячески оберегается и активно 
используется11.
Из известных мне крупных европейских ученых-антропологов 
явную нетерпимость к критическому направлению проявил Эрнест 
Геллнер, который в свое время поразил меня едкими высказывани-
ями в адрес выдающихся французских антропологов и социологов, 
положивших начало большим переменам в гуманитарном знании 
второй половины XX в. Этому могут быть найдены свои объяс-
нения: как человек с восточноевропейскими интеллектуальными 
корнями и как сторонник модернизационного проекта, он все же 
оставался социологическим реалистом и все его работы строились 
на базе философского позитивизма.
Антропологов старшего поколения раздражал также, как им 
казалось, пересмотр фундамента антропологии полевой работы 
в ее устоявшемся понимании как длительное детальное изучение 
малых сообществ путем включенного наблюдения, а также прив-
несение в репертуар дисциплины большого числа до сих пор неза-
мечаемых проблемных сфер, тем и сюжетов. «Старшим» часто ка-
залось, что это может разрушить дисциплину вообще, а отрицание 
реальности культурно-гомогенных коллективов и отказ искать на 
Тробрианских островах или в Меланезии и Африке первобытные 
сообщества или хотя бы первобытные системы социальных отношений 
и символических значений представлялись им как уничтожение 
самого предмета науки.
Сходная ситуация наблюдается в последние годы и в российской 
этнологии, хотя далеко не все «старшие» отвергают новые подходы 
и далеко не все «младшие» являются носителями нового. Негативную 
реакцию вызвали высказанные мною в конце 1980-х – начале  
1990-х годов некоторые положения, интерпретировавшиеся как 
отрицание объективного знания и предмета этнологической науки. 
В данном случае мне важны не аргументы, а сам феномен неприятия 
и растекающейся по периферии критики моих отдельных 

высказываний относительно социального конструирования этносов 
и наций, а также названия статьи «Забыть о нации». Все последующие 
мои работы, в том числе и две книги по проблемам этничности 
и по этнографии общества в вооруженном конфликте, выполненных 
в достаточно традиционном ключе этнографического изыскания, 
уже не имели никакого значения. Был вывешен своего рода красный 
флажок или предупреждающий знак, что существует постмодернизм-
конструктивизм в отечественной этнологии, а его главный 
глашатай пытается упразднить науку вместе с ее предметом, а через 
это вызвать в стране дестабилизацию и конфликты.
Десятки кандидатских и докторских диссертаций по этнической 
тематике, если судить по имеющимся в моем распоряжении их авторефератам, 
в суррогатных историографических введениях, в которых 
дается мало что значащее перечисление «предшественников», содержат 
случайный ряд имен по теоретико-методлогическим или тематическим 
принципам, где обязательным является упоминание моего 
имени среди конструктивистов или постмодернистов. Что касается 
монографий и учебных пособий, то здесь ритуал критики исполняется 
с некоторым цитированием, почти всегда неточным и всегда чрезвычайно 
выборочным. От кого пошла эта критика, в какой момент 
и почему – вопрос не менее важный, чем суть самой критики.
Раньше всех и в ясной форме выразил свою реакцию тогдашний 
главный редактор журнала «Советская этнография» М.В. Крюков: 
«Как можно отрицать этносы и заниматься этнографией, а тем более – 
национальной политикой?!» За ним последовали В.И. Козлов, 
Ю.И. Семенов, В.В. Пименов – все те, кто много писал на тему об 
этносах и причислял себя к числу соавторов советской теории этноса. 
Жесткий пафос их оценок трудно понять, но его можно списать 
на доставшийся нам от прошлого разоблачительный стиль, включавший 
дегуманизацию объекта самой критики. Но их мотивацию 
и убежденность понять можно: человек, не имеющий базового этнографического 
образования и не прошедший этнографические 
экспедиции, не может быть «настоящим этнографом», а тем более 
подвергать сомнению то, что на самом деле всего два десятилетия 
назад составляло такую же ревизию от имени столь же этнографии 
необученного и в экспедициях не бывавшего Ю.В. Бромлея. Но защитникам 
этноса написанное ими и Бромлеем казалось фундаментальным 
основанием. Ими забывалось, что и самим словом «этнос» 
отечественная наука не пользовалась до конца 1960-х годов. Тем 
не менее и в этом аспекте реакция старших коллег объяснима. Она 
напоминает удивление Винни-Пуха, показавшего кролику букву 
и получившему правильный ответ, по поводу чего поросенок воскликнул: «
Какой-то кролик знает букву “А”!».

Вскоре за этим появился критический азарт целого отряда «тео- 
ретиков», выступивших с псевдофилософской схоластикой и с разоблачениями 
конструктивистов. В журнале «Этнографическое обозрение» 
были опубликованы статьи сотрудников и не сотрудников 
института, где метод словесных придирок и понятийного жонглирования 
без ссылок на историко-этнографические материалы, был использован 
для отстаивания теории этноса и для критики моих фраз 
(не могу сказать – моих работ, ибо они критиками не анализируются) 
и в адрес других авторов (прежде всего С.В. Соколовского).
Одна из защищенных докторских диссертаций на философском 
факультете МГУ по теме «Философия этноса» содержала более 
сотни критических реплик и отсылок в мой адрес, и соискатель, 
если судить по поступившей в ВАК стенограмме заседания ученого 
совета, устроил «пир победителей» над отечественными пост-
модернистами–конструктивистами. При рассмотрении этой работы 
в ВАКе члены совета по историческим наукам, представляющие 
этнологию, высказывались против присуждения докторской степени 
за такую работу. Но меня поразили два обстоятельства: отсутствие 
в обширном тексте хотя бы одного конкретного примера, подтверждающего 
философские рассуждения об этносе, и присутствие 
в библиографии более сотни книг на английском языке при том, что 
в кадровой анкете соискателя было указано только знание немецкого 
со словарем. Еще одна характерная черта подобных философских 
работ – это вторичное цитирование: в вышеупомянутой докторской 
диссертации все цитаты иноязычных авторов были просто 
выдраны из других исследовательских текстов, в том числе мною 
легко узнавались мои собственные переводы К. Гирца, П. Ван дер 
Берга и других.
Этот второй срез нетерпимости я бы скорее квалифицировал 
как форму перестроечной развязанности и заячей храбрости со стороны 
тех, кто еще 13–15 лет тому назад начинал все свои публикации 
с первой ритуальной ссылки на Ю.В. Бромлея. Пережитый ими 
гнет обязательной прописки по единой теории и навязываемого чи-
ноуважения в научном сообществе вдруг оказалось возможным сменить 
на опьяняющую свободу критики, невзирая на чины и звания. 
Утверждающаяся терпимость в отношении разномыслия, которая 
представляется мне условием здорового научного климата и которая 
всячески мною поощрялась в научной политике, породила у неко-
торых авторов критический задор в адрес «директорских» писаний. 
Если посмотреть внимательно, то защитники теории этноса или 
критики конструктивизма и постмодернизма критикуют не сами на-
учные школы и направления. Никто из записных теоретиков журна-
ла «Этнографическое обозрение» не читал книги их главных пред-