Петр Первый. Том 2

ШКОЛЬНАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ
БИБЛИОТЕКА

А.Н. Толстой

ПЕТР ПЕРВЫЙ

РОМАН

В 2 томах

ТОМ 2

3е издание

МОСКВА
«РУССКОЕ СЛОВО»
2012

УДК 82=311.6=93
ББК 84(2Рос=Рус)644
Т 52

Толстой А.Н.
Петр Первый: роман: в 2 т. Т. 2. / А.Н. Толстой. —
3е изд. — М.: ООО «Русское слово — учебник», 2012. —
416 с. — (Школьная историческая библиотека).

ISBN 9785912186226 (т. 2)
ISBN 9785912186233

Роман А.Н. Толстого «Петр Первый» является масштабной эпопеей, рассказывающей об истории России в
один из переломных моментов ее развития. Впечатляющие образы Петра I и других героев, проникнутое патриотической гордостью изображение крепнущей мощи Российского государства, умение писателя ярко воскрешать 
историческую обстановку, образный язык, передающий
колорит эпохи, – все это определяет художественную
ценность романа А.Н. Толстого как выдающееся произведение русской литературы.

УДК 82=311.6=93
ББК 84(2Рос=Рус)644

© А.Н. Толстой, наследники, 2010, 2012
© С.Г. Гонков, серийное оформление,
иллюстрации, 2007, 2012
© ООО «Русское слово — учебник», 2007, 2012 

Т 52

Художник серийных элементов на переплете,
рисунков на переплете и титульном развороте—
С.Г. Гонков

ISBN 9785912186226 (т. 2)
ISBN 9785912186233

КНИГА ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Кричали петухи в мутном рассвете. Неохотно занималось февральское утро. Ночные сторожа, путаясь в полах бараньих тулупов,
убирали уличные рогатки. Печной дым стлало к земле, горячим
хлебом запахло в кривых переулках. Проезжала конная стража,
спрашивала у сторожей – не было ли ночью разбою? «Как не быть
разбою, – отвечали сторожа, – кругом шалят...»
Неохотно просыпалась Москва. Звонари лезли на колокольни,
зябко кряхтя, ждали, когда ударит Иван Великий. Медленно, тяжело плыл над мглистыми улицами великопостный звон. Заскрипели, – открывались церковные двери. Дьячок, слюня пальцы,
снимал нагар с неугасимых лампад. Плелись нищие, калеки, уроды, – садиться на паперти. Ругались вполголоса натощак. Крестясь, махали туловищем в темноту притвора на теплые свечечки.
Босой, вприскочку, бежал юродивый, – вонючий, спина голая, в
голове еще с лета – репьи. На паперти так и ахнули: в руке у Божьего человека – кусище сырого мяса... Опять, значит, такое скажет, –
по всей Москве пойдет шепот. Перед самым притвором сел, уткнулся рябыми ноздрями в коленки, – ждет, когда народу соберется больше.
Стало видно на улице. Хлопали калитки. Шли гостинодворцы,
туго подпоясанные кушаками. Без прежней бойкости отпирали
лавки. Носилось воронье под ветреными тучами. За зиму царь накормил птиц сырым мясом, – видимоневидимо слеталось откудато воронья, обгадили все купола. Нищий народ на паперти говорил осторожно: «Быть войне и мору. Три с половиной года, –
сказано, – будет мнимое царство длиться...»
В прежние года в этот час в Китайгороде – шум и крик – тесно. Из Замоскворечья идут, бывало, обозы с хлебом, по Ярославской дороге везут живность, дрова, по Можайской дороге – купцы

5

на тройках. Гляди сейчас, – возишка два расшпилили, торгуют тухлятиной. Лавки – половина заколочены. А в слободах и за Москвойрекой – пустыня. На стрелецких дворах – и крыши сорваны.
Начинают пустеть и храмы. Много народа стало отвращаться:
православныеде попы на пироги прельстились, – заодно с теми,
кто этой зимой на Москве казнил и вешал. На ином церковном
дворе поп не начинает обедни, задрав бороду, кричит звонарю:
«Вдарь в большой, дураголова, вдарь громче...» Звони не звони,
народ идет мимо, не хочет креститься щепотью. Раскольники
учат: «Щепоть есть кукиш, раздвинь пальцы, большой сунь меж
ними. Известно, кто учит кукишем смахиваться».
Народу всетаки подвалило на улицах: боярская челядь, дармоеды, ночные разные шалуны, людишки, бродящие меж двор. Многие толпились у кабака, ожидая, когда отопрут, – нюхали: тянуло
чесночком, постными пирогами. Изза Неглинной шли обозы с
порохом, чугунными ядрами, пенькой, железом. Раскатываясь на
ухабах, спускались через Москвуреку на Воронежскую дорогу.
Конные драгуны, в новых нагольных полушубках, в иноземных
шляпах, – усатые, будто не русские, – надрывались матерной руганью, замахивались плетями на возчиков. В народе говорили:
«Немцы опять нашегото на войну подбивают. Нашто в Воронеже с немками, с немцами вконец оскоромился!»
Отперли кабак. На крыльцо вышел всем известный кабатчикцеловальник. Обмерли, – никто не засмеялся, понимали, что – горе: у целовальника лицо – голое, – вчера в земской избе обрили по
указу. Поджал губы, будто плача, перекрестился на пять низеньких глав, хмуро сказал: «Заходите...»
Наискосок, на паперти, юродивый запрыгал пособачьему, тряс
зубами мясо. Бежали бабы, мужики, – дивиться... Счастье храму,
где прибился юродивый. Но и опасно по нынешнему времени.
У Старого Пимена прикармливали такто юрода, он раз вошел
в храм на амвон, пальцами начал рога показывать, да и завопил к
народу: «Поклоняйтеся, али меня не узнали?..» Юродивого с попом и дьяконом взяли солдаты, свезли в Преображенский приказ
к князюкесарю, Федору Юрьевичу Ромодановскому.
Вдруг закричали: «Пади, пади!» Над толпой запрыгали шляпы с
красными перьями, накладные волосы, бритые зверовидные морды, – ездовые на выносных конях. Народ кинулся к заборам, на
сугробы. Промчался золоченый, со стеклянными окнами, возок.

6

В нем торчком, как дура неживая, сидела нарумяненная девка, –
на взбитых волосах войлочная шапчонка в алмазах, в лентах, руки по локоть засунуты в соболий мешок. Все узнали стерву, кукуйскую царицу Анну Монсову. Прокатила в Гостиные ряды. Там
уж купчишки всполошились, выбежали навстречу, потащили в
возок шелка, бархаты...
А законную царицу, Евдокию Федоровну, этой осенью увезли
по первопутку в простых санях в Суздаль, в монастырь, навечно –
слезы лить...

2

– Братцы, люди хорошие, поднесите... Ейей, томно... Крест вчера пропил...
– Ты кто ж такой?..
– Иконописец, из Палехи, мы – с древности... Такие теперь
дела, – разоренье...
– Зовут как?
– Ондрюшка...
На человеке – ни шапки, ни рубахи – дыра на дыре. Глаза горящие, лицо узкое, но – вежливый – человечно подошел к столу, где
пили вино. Такому отказать трудно...
– Садись, чего уж...
Налили. Продолжали разговор. Большой хитрости подслеповатый мужик, с тонкой шеей, рассказывал:
– Казнили стрельцов. Ладно. Это – дело царское. (Поднял перед собой кривоватый палец.) Нас не касается... Но...
Мягкий посадский в стрелецком кафтане (многие теперь донашивали стрелецкие кафтаны и колпаки, – стрельчихи с воем, чуть
не даром, отдавали рухлядь), посадский этот застучал ногтями по
оловянному стаканчику:
– Тото, что – но... Вот – тота!..
Хитрый мужик, помахивая на него пальцем:
– Мы сидим смирно... Это у вас, в Москве, чуть что – набат...
Значит, было за что стрельцов по стенам вешать, народ пугать...
Не о том речь, посадский... Вы, дорогие, удивляетесь, почему в
Москве подвозу нет? И не ждите... Хуже будет... Сегодня – и смех

7

и грех... Привез я соленой рыбки, бочку... Для себя солил, но провоняла. Стал на базар, – еще, думаю, побьют за эту вонищу, – в
час, в два все расхватали... Нет, Москва сейчас – место погиблое...
– Ох, верно! – Иконописец всхлипнул. Мужик поглядел на него и – деловито:
– Указ: к Масленой стрельцов со стен поснимать, вывезти за город. А их тысяч восемь. Хорошо. А где подводы? Значит, опять
мужик отдувайся? А посады на что? Обяжи конной повинностью
посады.
Мягкие щеки посадского задрожали. Укоризненно покивал мужику:
– Эх ты, пахарь... Ты бы походил зимуто мимо стен... Метелью
подхватит, начнут качаться... Довольно с нас и этого страха...
– Конечно, их легче бы сразу похоронить, – сказал мужик. –
В Прощеное воскресенье привезли мы восемнадцать возов, не успели расшпилить – налетают солдаты: «Опоражнивай воза!» –
«Как? Зачем?» – «Не разговаривай». Грозят шпагами, переворачивают сани. Грибов мелких привез бочку, – опрокинули, дьяволы.
«Ступай, кричат, к Варварским воротам...» А у Варварских ворот
навалено стрельцов сотни три... «Грузи, такойсякой...» Не евши,
не пивши, лошадей не кормили, повозили этих мертвецов до ночи... Вернулись на деревню, – в глаза своим смотреть стыдно.
К столу подошел незнакомый человек. Стукнув донышком,
поставил штоф.
– На дураках воду возят, – сказал. Смело сел. Из штофа налил
всем. Подмигнул гулящим глазом: – Бывайте здоровеньки. – Не
вытирая усов, стал грызть чесночную головку. Лицо дубленое, горячее, сивопегая борода в кудряшках.
Подслеповатый мужик осторожно принял от него стаканчик:
– Мужик – дурак, дурак, знаешь, – мужик понимает... (Взвесил
в руке стаканчик, выпил, хорошо крякнул.) Нет, дорогие мои...
(Потянулся за чесночной головкой.) Утрась – видели – обоз пошел в Воронеж? Третью шкуру с мужика дерут. Оброчные – плати, по кабальным – плати, кормовые боярину – дай, повытошные
в казну – плати, мостовые – плати, на базар выехал – плати...
Пегобородый разинул зубастый рот, захохотал. Мужик пресекся, – шмыгнул:
– Ладно... Теперь – лошадей давай под царский обоз. Да еще сухари с нас тянут... Нет, дорогие мои... В деревнях посчитайте, –

8

сколько жилыхто дворов осталось? Остальные где? Ищите...
Ныне наготове бежать мало не все. Мужик – дурак, покуда сыт.
А уж если вы так, изпод задницы последнее тянуть... (взялся за
бородку, поклонился) мужик лапти переобул и паашел, куда
ему надо.
– На север. На озера... В пустыни!.. – Иконописец придвинулся
к нему, вжегся темными глазами.
Мужик отстранил: «Помолчи!..» Посадский, оглянувшись, навалился грудью на стол:
– Ребята, – зашептал, – действительно, многие пугаются, уходят за Белоозеро, на Волозеро, на Маткаозеро, Выгозеро... Там
тихо... (Дрогнув вспухшими щеками.) Только те, кто уйдет, – те и
живы будут...
У иконописца черные зрачки разлились во весь глаз, – стал оборачиваться то к одному собеседнику, то к другому...
– Он верно говорит... Мы в Палехе к Великому посту шестьсот
икон написали. По прежним годам это – мало. Нынче ни одной в
Москву не продали. Вой стоит в Палехета. Отчего? Письмо наше
светлое, титл Исуса с двомя «иже». Рука благословляющая со щепотью. И крест пишем – крыж – четырехконечный. Все по православному чину. Понятно? Те, кто у нас иконы берут, – гостинодворцы Корзинкин, Дьячков, Викулин, – говорят нам: «Так писать
бросьте. Доски эти надо сжечь, они прелестные: на них, говорят,
лапа...» – «Как лапа?» (Иконописец всхлипнул коротко. Посадский, низко склонясь над столом, застучал зубами.) – «А так, говорят, след его лапы... Птичий след на земле видели, – четыре черты?.. И у вас на иконах тот же...» – «Где?» – «А – крыж... Понятно? Вы, говорят, этот товар в Москву не возите. Теперь вся Москва поняла, откуда смрадом тянет...»
Мужик мигал веками, не разобрать, верил ли, нет ли... Пегобородый, усмехаясь, грыз чеснок. Посадский кивал, поддакивал... и
вдруг, оглянувшись, вытянул губы, зашептал:
– А табак? В каких книгах читано – человеку глотать дым?
У кого дымто из пасти? Чаво? За сорок за восемь тысяч рублев
все города и Сибирь вся отданы на откуп англичанину Кармартенову – продавать табак. И указ, чтобы эту адскую траву никоциану курили... Чьих рук это дело? А чай, а кофей? А картовь, – тьфу,
будь она проклята! Похоть антихристова, – картовь! Все это зелье –
изза моря, и торгуют им у нас лютеране и католики... Чай кто

9

пьет – отчается... Кто кофей пьет – у того на душе ков... Да – тьфу! –
сдохну лучше, чем в лавку себе возьму такое...
– Торгуешьто чем? – спросил пегобородый.
– Да какая теперь торговля... Немцы торгуют, а мы воем. Овсея
Ржова, Константина, брата его, не знавал? Стрельцы Гундертмаркова полка... Вот моя лавка, вот их торговые бани. Таких людей и
нет теперь. Обоих на колесе изломали... Говорил Овсей не раз:
«Терпим за то, что тогда, в восемьдесят втором году, в Кремле,
старцев не послушали. Нам бы, стрельцам, тогда за старую веру
стать дружно... Иноземца ни одного бы в Москве не осталось, и вера бы воссияла, и народ бы сыт был и доволен... А теперь не знаем,
как и душу спасти...» Вот какие справедливые люди по стенам всю
зиму качались... Нет стрельцов, – бери нас голыми руками... Всем
морду обреют, всех заставят пить кофей, увидите...
– Вот хлеб съедим, к весне все разбредемся, – сказал мужик
твердо.
– Братцы! – Иконописец с тоской вперился в мокрое окошечко. –
Братцы, на севере – прекрасные пустыни, тихое пристанище, безмолвное житие...
В кабаке становилось все шумнее и жарче, бухала обитая рогожей дверь. Спорили пьяные, у стойки качался один, голый по пояс, без креста, молил – в долг чарочку... Одного выволокли за волосы в сени и там, надрывающе вскрикивая, били, – должно быть,
за дело...
У стола остановился согнутый едва не пополам нищий человек.
Опираясь на две клюки, распустился добрыми морщинами. Пегобородый взглянул на него, надвинул брови. Согнутый сказал:
– Откуда залетел, сокол?
– Отсюда не видно. Ты проходи, чего стал...
– Онвад с унод?1 – вполовину голоса быстро спросил согнутый.
– Ступай, – мы здесь явно...
Согнутый, более не спрашивая, выставил редкую бороденку и
застучал клюками в глубь кабака. Посадский, – испугавшись:
– Это кто ж такой?
– Путник на сиротской дороге, – строго сказал пегобородый.

10

1 Тарабарский язык, употреблявшийся владимирскими офенями, раскольниками, иногда и разбойниками. Слова говорились навыворот. (Примеч. А. Н. Толстого.)