Повседневная жизнь советского человека в эпоху НЭПа: историографический анализ

ВВЕДЕНИЕ 
 
Исследование повседневности требует изучения колоссального объе-
ма материала, анализа широкого пласта источников. Многочисленная 
литература, имеющаяся по новой экономической политике (НЭПу) — во 
многом переломному периоду в отечественной истории, дает нам все ос-
нования взяться за эту интересную в научном плане и важную в полити-
ческом аспекте тему. И свое веское слово должна сказать историография. 
Ей следует подвести черту под исследованиями НЭПа, предпринятыми с 
первых дней осуществления этой политики вплоть до наших дней.  
Нет сомнений в том, что актуализация изучения формирования про-
блематики исторических исследований, прежде всего, связана с выявле-
нием того, какие проблемы и почему становились предметом внимания 
ученых. Это, в свою очередь, выводит на более широкую проблему адек-
ватности проблематики, концептуальных основ, методики и исследова-
тельских направлений требованиям развития исторического знания.  
Говоря об актуальности историографического исследования, стоит при-
слушаться к мнению Н.А. Ерофеева, что «актуальность той или иной 
проблемы определяется, в первую очередь тем, в какой степени она спо-
собствует лучшему пониманию современного общества и человека …»1. 
То есть задача историографии заключается в том, чтобы помочь обществу 
из всей совокупности имеющихся философско-исторических теорий и 
подходов выделить «все то, что позволяет углубить изучение мирового и 
российского исторического процесса»2.  
На современном этапе, прежде всего, актуализируется создание «ис-
торических трудов, свободных от идеологических стереотипов и воздей-
ствия изменчивой политической конъюнктуры»3. 
Историография помогает понять причины тех или иных изменений в 
науке, сущность исторического сознания эпохи и, главное, степень вос-
требованности исторического знания. В этом плане «дань историографии 
никогда не может быть чрезмерной»4.  
Все вышесказанное заставляет современных исследователей акценти-
ровать внимание на изучении, по крайней мере, трех компонентов: теории 
и методологии историографии; истории исторической науки; источнико-
вой базы и методики ее исследования5. 
Однако на этом пути существуют свои трудности. В частности, экспо-
нентный рост числа книг и статей («историография перепроизводства», 

                                                 

1 Ерофеев Н.А. Что такое история. М., 1976. С. 119. 
2 Ковальченко И.Д. Историческое познание: индивидуальное, социальное и 
общечеловеческое // Свободная мысль. 1995. № 2. С. 113. 
3 Назаров О.Г. Борьба за лидерство в РКП(б) и ее влияние на создание номен-
клатурной системы в 20-е годы: Автореф. на соиск. учен. степ. д-ра ист. наук. М., 
2000. С. 1. 
4 Шахматов Б.М. П.Н. Ткачев. М., 1981. С. 6. 
5 Постников Е.С. Российское студенчество на Родине и за рубежом. 1917– 
1927 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. д-ра ист. наук. М., 2000. С. 9. 

по определению Ф.Р. Анкерсмита)1 становится препятствием формированию 
представлений о прошлом. Кроме того, нельзя не согласиться с мнением 
А. Тойнби, что введение в научный оборот ранее неизвестных  
документов или установление новых фактов не ведет автоматически к 
приращению научного знания2. Можно констатировать, что отечественная 
историческая наука накопила некую «критическую массу» исследований 
по различным аспектам истории двадцатых годов ХХ столетия. 
При этом стремительному росту общего объема исторических трудов, к 
сожалению, не всегда сопутствует повышение общего качества работ. 
Изучение повседневных структур и практик ознаменовало собой переход 
от умозрительных схем к истории «подробностей жизни» и способствовало 
объединению в общий предмет отдельных сюжетов и тем. 
Можно даже вслед за рядом авторов осторожно говорить о новой парадигме 
исторического исследования, «при которой факт реальной жизни 
приобретает качественно иное научное значение»3. Однако эти и подоб-
ные заключения требуют весомой доказательной базы. Такой системой 
доказательств могут стать структурирование и анализ содержания обширного 
историографического комплекса, посвященного, в нашем случае, 
нэповской повседневности. 
По крайней мере, три обстоятельства определяют актуальность исследования 
проблемы повседневности в историографическом плане: во-
первых, связь стремления вернуть ранней советской истории статус 
«нормального» исторического периода с определенной переоценкой советской 
истории вообще; во-вторых, необходимость объяснения растущего 
исследовательского интереса к истории советской повседневности (в 
том числе, к ее институциональному осмыслению); в-третьих, несмотря 
на достижения отечественной историографии НЭПа последних двух десятилетий, 
повседневная жизнь советского человека по-прежнему считается «
заповедной территорией с плохо прочитываемыми взаимосвязями и 
индивидуально выстраиваемыми стратегиями освоения социальных норм 
и практик социалистического общежития»4. 
Таким образом, назрела необходимость не только подведения историографических 
итогов 1990-х и особенно 2000-х гг., но и выделения ве-
дущих тенденций изучения нэповской проблематики. Так или иначе, но 
сегодня нэповский социум превратился в своеобразный символ обнов-
ленной историографической традиции, в том числе благодаря обращению 
к повседневному измерению НЭПа. 

                                                 

1 Анкерсмит Ф.Р. Историография и постмодернизм // Современные методы 
преподавания новейшей истории. М., 1996. С. 142–144. 
2 Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 16. 
3 Сенявский А.С. Повседневность как предмет исторического исследования: 
теоретико-методологические проблемы // Повседневный мир советского человека, 
1920–1940-х гг. Ростов-на-Дону, 2009. С. 11. 
4 Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского 
человека 1920–1940-х гг.: жизнь в условиях социальных трансформаций. Ростов-
на-Дону, 2011. С. 6. 

ГЛАВА 1 
НЭП: БЫТ И ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ СОВЕТСКИХ ГРАЖДАН 
 
1.1. От историографии НЭПа к историографии повседневности 
 
Социально-экономические вопросы истории 1920-х гг. напрямую свя-
заны с проблемами психологии и повседневности, обусловленными 
сложностью социокультурной ткани общества и сохранением традицион-
но-патриархальных основ жизни большинства населения, входивших, как 
отмечают исследователи, в непримиримое противоречие с целями и спо-
собами форсированных преобразований1.  
На формирование данного блока исследований нэповской повседнев-
ности повлиял ряд обстоятельств теоретического и методологического 
плана: 
во-первых, оценка окружающих человека вещей как «сгустков» отно-
шений между людьми, придающих им символический смысл. Тем са-
мым быт соприкасается с миром символов и знаков, составляющих 
пространство культуры;2 
во-вторых, рассмотрение культуры повседневности в качестве ключа 
к пониманию процесса формирования советского человека. Тем са-
мым проблемы нового культурного пространства предстают через со-
отношение борьбы «старого» и «нового», идеологии и прагматики 
НЭПа; 
в-третьих, переосмысление места и роли бытовых практик под влия-
нием методологического инструментария аналитической философии и 
социальной феноменологии. «Оповседневнивание» стало рассматри-
ваться как процесс освоения традиций и закрепления норм;3 
в-четвертых, изменение соотношения понятий «быт» и повседнев-
ность». 
Далеко не последнее место в современных исследованиях занимают 
работы, посвященные проблемам менталитета и общественно-психо-
логической ситуации в стране в 1920-е гг. Причем, если сначала в центре 
внимания находились дискриминируемые (спецпереселенцы, лишенцы, 
жертвы ГУЛАГа) и маргинальные группы, то к середине 1990-х гг. поло-
жение начинает кардинально меняться. Впрочем, несмотря на критику 
концепции «девиантного поведения» Н.Б. Лебиной4, число сторонников 
                                                 

1 Бехтерева Л.Н. НЭП в Удмуртии: о необходимости дальнейших исследова-
ний // Научно-практический журнал «ИДНАКАР»: Методы историко-культурной 
реконструкции. URL: http://www.idnakar.ru. 
2 Кобозева А.В. Культурно-антропологический анализ повседневной жизни 
Москвы: социальные эксперименты первого послереволюционного десятилетия: 
Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. филос. наук. М., 2006. С. 13–14. 
3 Найман Э. За красной дверью — введение в готику НЭПа// Новое литератур-
ное обозрение. 1996. № 20. С. 65. 
4 В частности, А.С. Сенявский подчеркивает, что при таком подходе, соб-
ственно нормальная составляющая городской жизни уходит на второй план, а 
многообразие жизни сводится к патологическим или маргинальным проявлениям 

дихотомии «норма-аномалия» в 2000-х гг. даже несколько выросло1. Хотя 
после вполне понятного увлечения в 1990-е гг. девиантной и маргиналь-
ной тематикой,2 для первого десятилетия XXI в. характерен некий баланс 
между исследованием жизнедеятельности основной массы населения и 
его маргинальных слоев3. 
 
Мир обыденной жизни и историческое пространство 
 
В современной литературе выделяются различные измерения повсе-
дневной жизни. В частности, с понятием «повседневность» связывают 
два «плана значений», первый из которых определяется «содержатель-
ными» обстоятельствами совместной жизни людей, их взаимодействия-
ми, которые осознаются как частная сфера жизни. Второй план относится 
к «самоорганизации» реальности, способам, с помощью которых осмыс-
ливается и демонстрируется повседневное поведение4. Кроме того, все 
чаще речь идет об аспектах повседневной жизни, в которых «зафиксиро-
ваны обязательные символические способы понимания себя и других»5. 
Как уже отмечалось ранее, в исследованиях в области повседневности 
вообще и советской повседневности, в частности, накоплен определен-
ный теоретический и методологический багаж. Утверждения о том, что 
«именно мир обыденной жизни создает историческое пространство»6 
дополняются рассуждениями о влиянии «онтологической укорененности 
человека» в том, что он ест, как одевается и где живет, на стереотипы его 
мышления, способы действия и структуру социальной реальности7. При 
этом в современной историографии особо подчеркивается, что НЭП 
представлял собой сложное сочетание традиции и новации. К примеру, 
Л.В. Лебедева отмечает, что повседневность основывается на традициях, 

                                                                                                         
См.: Сенявский А.С. Повседневность как методологическая проблема микро- и 
макроисторических исследований (на материалах российской истории ХХ века) // 
История в XXI веке. Историко-антропологический подход в преподавании и изу-
чении истории человечества. М., 2001. С. 29. 
1 См., например: Пашин В.П. Советская Россия в 1920-е годы: власть, соци-
альные аномалии, общество. Курск: Изд-во КГТУ, 2006; Панин С.Е. Повседневная 
жизнь советского города: пьянство, проституция, преступность и борьба с ними в 
1920-е годы (на материалах Пензенской губернии): Автореф. дис. на соиск. учен. 
степ. канд. ист. наук. Пенза, 2002. 
2 См.: Красильников С.А. Указ. соч.; Лебина Н.Б. Теневые стороны жизни со-
ветского города 20–30-х годов // Вопросы истории. 1994. № 2. С. 30–42 и др. 
3 См.: например: Корноухова Г.Г. Повседневность и уровень жизни городского 
населения СССР в 1920–1930-е гг. (На материалах Астраханской области): Авто-
реф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2004; Панин С.Е. Повседневная 
жизнь советских городов… ; Пашин В.П. Советская Россия в 1920-е годы… 
4 Кобозева А.В. Культурно-антропологический анализ повседневной жизни 
Москвы…С. 4. 
5 Худенко А.В. Повседневность в лабиринте рациональности // Социс. 1993. 
№ 4. С. 68. 
6 Лебина Н.Б., Чистиков А.Н. Указ. соч. С. 6. 
7 Щербаков В.П. Homo soveticus в сетях повседневности // Человек постсовет-
ского пространства: Сб. материалов конф. Вып. 3. СПб., 2005. С. 472. 

в качестве которых выступают «определенные общественные установки, 
нормы поведения, ценности, идеи, взгляды, обычаи, обряды». В связи с 
этим, по мнению автора, и интересны 1920-е гг., когда в повседневной 
жизни российской деревни сочетались традиции и черты нового уклада. 
Причем, речь идет о конфликте различных проявлений старого и нового 
и, прежде всего, о возрождении в быту крестьян архаичных черт1. 
Повседневность 1920-х гг. складывалась из целого ряда параметров, 
включая бытовые условия и уровень жизни, семейные отношения и до-
суг. Пространство частной жизни человека этого времени, вплетенное (в 
том числе, сознательными усилиями власти) в общественную ткань 
постреволюционного социума, охватывало несколько пространственных 
измерений: жилище, улицу и досуговые заведения (театр, кинематограф, 
клуб и пр.). При этом изменение бытовых практик стало одной из глав-
ных задач новой власти. Можно отчасти согласиться с тем, что эта по-
пытка трансформации повседневности «перевернула с ног на голову ве-
ковые представления о добре и зле, уничтожила старые традиции и  
повседневные практики»2. Правда, этот процесс разрушения старой и 
формирования новой повседневности, происходивший при активном уча-
стии коммунистической партии и охватывавший разные сферы жизнедея-
тельности и социальные группы населения Советской России / СССР, 
протекал весьма сложно и неоднозначно. Период НЭПа стал временем, 
когда «многое пришлось ломать, многое строить заново», «клубком», в 
котором переплетались все сферы жизни социума3. 
Наиболее противоречиво эти процессы шли в провинции. В частности, 
С.Б. Харитонова показала, как влияло на быт женщин Чувашии создание 
государственных учреждений по охране материнства и детства: яслей, 
молочных кухонь, консультаций и пр.4. В свою очередь, А.Г. Тавризов 
отметил, что фактически до начала 1930-х гг. советское руководство «не 
вмешивалось силой в жизнь туземных обществ» Севера. Хотя, конечно, 
наступление на традиции (под лозунгом борьбы с «вредными бытовыми 
привычками») нарастало на всем протяжении НЭПа5. 
П.В. Романов полагает, что усилия советского государства были 
направлены на формирование нужной ему социальной структуры и иден-
тичности людей. Отмечая противоречивость реализации этих планов вви-
ду интерпретаций на разных уровнях, столкновения с реальностью и ин-
дивидуальными культурными практиками, в целом период НЭПа он оце-
                                                 

1 Лебедева Л.В. Повседневная жизнь пензенской деревни в 1920-е годы: тра-
диции и перемены. М.: РОССПЭН, 2009. С. 3, 130. 
2 Кобозева А.В. Культурно-антропологический анализ повседневной жизни 
Москвы… С. 3. 
3 Есиков С.А. Российская деревня в годы НЭПа… С. 23. 
4 Харитонова С.Б. Становление системы охраны материнства и детства в Чу-
вашии в 20–30-е гг. ХХ в.: общероссийские тенденции и национальные особенно-
сти // Материнство и детство в России XVIII-XXI вв.: Сборник научных статей. 
В 2 ч. Ч. I. М., 2006. С. 192–193. 
5 Тавризов А.Г. Брачное законодательство у малочисленных народов Севера в 
1920-е – 1930-е годы // Материнство и детство в России XVIII–XXI вв.: Сборник 
научных статей. В 2 ч. Ч. I. М., 2006. С. 209, 211, 216–217. 

нивает как возврат к более реалистическим программам социальной за-
щиты1. И.В. Орлова обратила внимание на специфику социальной поли-
тики советской власти в Восточносибирском регионе, большинство меро-
приятий которой проводились спонтанно и носили характер, скорее, ан-
тикризисных мер. При этом социальная политика советского государства 
носила ярко выраженный классовый характер, что консервировало неста-
бильность в обществе.  
Роль государства в 1920-е гг. при проведении мероприятий в социаль-
ной сфере сводилась, в основном, к законодательной функции. Тогда как 
практическое осуществление было возложено на региональные органы 
власти и общественные организации. В силу этого, реализация приори-
тетных направлений социальной политики в годы НЭПа в различных ре-
гионах осуществлялась не одинаково успешно. Но в целом, социальная 
политика в годы НЭПа, особенно с середины 1920-х гг., реализовывалась 
как патерналистская модель. Это обернулось засильем и бесконтрольно-
стью бюрократии, вторжением государства в быт и частную жизнь граж-
дан, создавало предпосылки для принятия неэффективных решений. Еще 
одним следствием патернализма стала социальная пассивность населения, 
упование на государство как на высшую инстанцию в решении всех со-
циальных проблем. В этом контексте в качестве основных факторов, вли-
яющих на «благополучие рабочего населения», автор выделила заработ-
ную плату и жилье2.  
Кардинальный поворот в сторону решения вопросов преобразования 
бытовой сферы наметился в конце 1922 г., когда катастрофически низкий 
уровень жизни и нищету в быту уже нельзя было объяснить чрезвычай-
ной обстановкой Гражданской войны. Одновременно вернувшемуся быту 
«с буржуазно-мещанским налетом» советское государство предполагало 
противопоставить быт «коммунистический». Однако развернувшаяся 
после Апрельского пленума ЦК ВКП (б) 1926 г. кампания по осуществлению «
режима экономии» в значительной степени замедлила процесс 
реформирования. 
Не вызывает сомнений, что социальная политика (как в Центре, так и 
на местах) была значимым фактором формирования нэповской повседневности, 
включая проблемы быта и специфику частной жизни разных 
слоев нэповского социума. Но вряд ли целесообразно считать этот фактор 
решающим. Рассмотрение отражения в современной историографии указанных 
выше сфер бытовой и частной жизни граждан позволит не только 
выявить общие достижения в исследовании данной сферы, но и продемонстрировать 
реконструктивные возможности анализируемых работ. 

                                                 

1 Романов П.В. «Человек всегда имеет право на ученье, отдых и на труд». Советская 
социальная политика, 1920–1940-е гг. // Повседневный мир советского 
человека, 1920–1940-х гг. Ростов-на-Дону. С. 43, 49. 
2 Орлова И.В. Реализация социальной политики Советского государства в годы 
НЭПа: по материалам Енисейской и Иркутской губерний: Автореф. дис. на 
соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Иркутск, 2007. С. 16–19. 

Историография повседневности НЭПа является составной частью, по 
меньшей мере, двух историографических комплексов: историографии 
повседневности в широкой плане и собственно историографии НЭПа.  
Необходим учет еще одной группы работ, а именно, по теории и методологии 
историографических исследований. Именно на стыке этих 
направлений сформировалось в последние годы специфическое проблемное 
поле нэповской повседневности. 
История повседневности своему рождению обязана, по меньшей мере, 
двум обстоятельствам: «антропологическому повороту» в исторических 
исследованиях и складыванию социальной истории. Работы данного 
направления, составной частью которого в России стала история повседневности, 
заложили широкое проблемное поле, во многом зависящее от 
определения феномена повседневности. Российское «открытие» повседневности 
произошло в 1990-е гг. как некий вызов пониманию истории 
«как рационально обустроенной стратегии освоения прошлого». При 
этом, как отмечают исследователи, в отличие от представителей социальных 
наук (прежде всего, социологии повседневности), историческое видение 
повседневности развивалось в обратном направлении: от концепту-
ализации к описательности1. 
Первоначально, прежде всего, под влиянием западной историографической 
традиции повседневность, ставшая объектом междисциплинарных 
исследований, понималась как область социальной реальности. Ее специфика 
объяснялась наличием «полной неопределенности»2. Но в 2000-е гг. 
были предприняты попытки выделить набор признаков, характеризующих 
специфику повседневной жизни: будничность и привычность; доходящая 
до цикличности повторяемость событий; локализация типичных 
пространств (квартира, офис, аудитория и пр.); устойчивость, выражающаяся 
в постоянстве окружающих вещей, социальных статусов и ролей; 
сочетания консерватизма, отражающего исторический опыт, и новаций, 
определяющих основные направления социальной трансформации; всеохватность, 
то есть способность проникать во все сферы человеческой 
жизнедеятельности3. 
Приметой времени стали весьма осторожные оценки возможности и 
границ применения понятия «повседневность» в качестве научной кате-
гории и предмета анализа прошлого. Так, Т.П. Хлынина, считающая ис-
торию повседневности не столько увлечением и конъюнктурной модой, 
сколько «неким вызовом истории как рационально обустроенной страте-
гии освоения прошлого», тем не менее высказывает опасения относи-

                                                 

1 Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского 
человека 1920–1940-х гг… С. 27, 336. 
2 См., например: Ионин Л.Г. Социология культуры. М., 1996; Козлова Н.Н. 
Социология повседневности: переоценка ценностей // Общественные науки и 
современность. 1992. № 3 и др. 
3 Касавин И.Т., Щавелев С.П. Анализ повседневности. М., 2004. С. 15–16; 
Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского че-
ловека 1920–1940-х гг…. С. 10–11. 

тельно чересчур широкого толкования повседневности1. Еще более осто-
рожен в своих оценках А.С. Сенявский, предостерегающий исследовате-
лей повседневности против «излишней переоценки значимости их пред-
мета при изучении истории общества». Для него повседневность — «все-
го лишь один «ракурс» рассмотрения общества, не способный дать ре-
шающей информации для понимания его исторической динамики, а лишь 
дополняющий, конкретизирующий научные подходы, вскрывающие его 
сущность»2. 
Как уже указывалось выше, современный историографический период 
породил большое разнообразие определений повседневности. С одной 
стороны, повседневность определяется как «целостная социокультурная 
реальность, совокупность жизненных укладов, привычных социальных 
взаимодействий»3. С другой стороны, под повседневностью понимаются 
«неритуализованные формы индивидуального и социального поведения, 
отличающиеся неоднородностью, нормативностью, повторяемостью и 
синтетичностью способов деятельности». В свою очередь, конститутив-
ным элементом повседневной жизни выступает обыденное сознание как 
«набор житейских суждений, представлений, оценок, переживаний, 
убеждений и т.п.»4. Кроме того, в литературе выделяются два значимых 
аспектах повседневности: «содержательные» обстоятельства совместной 
жизни людей и аспекты «общежительности» повседневной жизни, в ко-
торых фиксируются «обязательные символические способы понимания 
себя и других»5. Н.И. Козлова обратила внимание на то, что повседнев-
ные практики не воплощаются в официальных институтах и образуют 
«свободные зоны», защищенные или, как минимум, защищающиеся с 
разной степенью эффективности от институционального давления. Исхо-
дя из этого, она категоризировала повседневность как поле создания и 
функционирования различных символических систем и особого идеоло-
гического языка, с помощью которого мир «переписывается» так, чтобы 
его структуры выглядели естественными6.  
В последние годы сложился еще один подход к определению повсе-
дневности. К примеру, по мнению П. Штомпки, отметившего рождение 
«социологии социальной экзистенции» (третьей после социологии ценно-
стей и действия), повседневность нуждается в уточнении своих «негатив-
ных черт», то есть тех жизненных форм, к которым она не сводится. Из-
                                                 

1 Хлынина Т.П. Повседневный мир советского человека эпохи раннего тота-
литаризма: от концептуального осмысления к жанру исторического коммента-
рия // Повседневный мир советского человека, 1920–1940-х гг. Ростов-на-Дону, 
2009. С. 19. 
2 Сенявский А.С. Повседневность как предмет исторического исследования: 
теоретико-методологические проблемы … С. 10. 
3 Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского 
человека 1920–1940-х гг… С. 20. 
4 Михайлова М.В. Семья и быт в представлениях населения Европейской части 
России в 1920-е годы: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 
2003. С. 10. 
5 Худенко А.В. Повседневность в лабиринте рациональности… С. 68. 
6 Козлова Н.Н. Социология повседневности: переоценка ценностей … С. 48. 

вестный польский социолог сформулировал три таких «не»: повседневность 
не противостоит «священному», не ограничена деятельностью простых 
людей и не сводится к частной жизни1.  
Отдельному обсуждению в научной и публицистической литературе 
подверглись разные аспекты советской повседневности. С 1990-х гг. в 
российское исследовательское поле постепенно вовлекались такие феномены, 
как очередь и коммуналка, нижнее белье и «пьяная культура», досуг 
и отдых советских людей. Одновременно стало активно изучаться 
повседневное существование разных групп советского социума, поме-
щенных в различные социальные контексты: школу и вуз, армию и про-
изводственную деятельность. Особо, в связи с этим, хочется отметить 
начатую издательством «РОССПЭН» серию «Социальная история России 
ХХ века», первой книгой которой стало издание, подготовленное коллек-
тивом историков и архивистов в жанре «документальной истории»2.  
Важным шагом в развитии истории повседневности стал ряд конфе-
ренций, проведенных совместно Научным Советом РАН «Человек в по-
вседневности: прошлое и настоящее» и Московским государственным 
университетом сервиса (ныне Российский государственный университет 
туризма и сервиса) и посвященных различным сторонам повседневной 
жизни3. Обращение внимания на умонастроение и нормы жизнедеятель-
ности разных слоев населения привело к тому, что только за 2005– 
2009 гг. были подготовлены более 30 диссертационных работ, поставив-
ших объектом исследования повседневную жизнь городского населения 
первой трети ХХ столетия4. 
Нельзя не отметить в связи с этим и первое комплексное исследование 
Н.Б. Лебиной повседневности советского города 1920–1930-х гг.,5 в кото-
рой автор предложила рассматривать повседневную жизнь с точки зрения 
сравнения нормы и аномалии. К сожалению, заданный формат приори-
тетного изучения аномалий во многом определил общий вектор изучения 
нэповской повседневности. В частности, вышедшая в 2012 г. в серии 
«История сталинизма» книга В.А. Савченко «Неофициальная Одесса эпо-
                                                 

1 Штомпка П. В фокусе внимания повседневная жизнь. Новый поворот в со-
циологии // Социс. 2009. № 8. С. 10. 
2 Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 
1918–1932 гг. / Отв. ред. А.К. Соколов. М.: РОССПЭН, 1997. 
3 См.: Человек в российской повседневности: Сборник научных статей. М.: 
СТИ МГУ сервиса, 2001; Российское студенчество: условия жизни и быта (XVIII–
ХI вв.). Всероссийская научная конференция. Сборник научных статей. М.: Изд-во 
МГОУ, 2004; Проблемы истории сервиса: здравоохранение, культура, досуг. Все-
российская научная конференция: Сборник научных статей. М.: Изд-во МГОУ, 
2004; Москва и Подмосковье: праздники и будни. Всероссийская научная конфе-
ренция: Сб. науч. ст. М.: ИРИ РАН; МГУС, 2005; Материнство и детство в России 
XVIII–XXI вв.: Сборник научных статей. В 2 ч. М.: МГУС, 2006 и др. 
4 Федоров А.Н. Социальные процессы в российском губернском городе в 
условиях революции и Гражданской войны: 1917–1920 гг. (На материалах Центрального 
промышленного района): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. 
наук. М., 2010. С. 8. 
5 См.: Лебина Н.Б. Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии, 
1920 – 30 годы. СПб.: Нева, 1999. 

хи НЭПа (март 1921 – сентябрь 1929)» и презентованная как история социальных 
групп, «срез политических настроений той эпохи и условий 
жизни в мегаполисе», в большей степени акцентирована на аномалиях 
НЭПа, включая традиционные для работ такого плана проституцию и 
хулиганство1. Однако интересен вывод автора, что Одесса, покалеченная 
двадцатыми годами, всячески сопротивлялась унификации своей повседневности, 
создавая мифы и пытаясь «сохранить свое истинное лицо». 
Нельзя не согласиться и с постулатом этой и аналогичных работ о связи 
НЭПа с возрождением нормальных бытовых практик, а его свертывания — 
с переходом к аномальным практикам. 
При этом ряд исследователей обратили внимание на трудности, связанные 
с исследовательской формализацией разнообразных проявлений 
советской повседневности2. А некоторые авторы даже заговорили о про-
фессиональном бессилии перед «хорошо знакомым, но все еще плохо 
категорируемым пространством» повседневной жизни3. 
Впрочем, столь категоричные заявления не препятствовали попыткам 
преодолеть указанные трудности путем вычленения отдельных составля-
ющих повседневного мира советского человека. К числу последних в со-
временной литературе обычно относят: 
• структуры повседневности, воплощенные в фундаментальных со-
циальных потребностях и соответствующих социальных институ-
тах; 
• повседневное поведение и речевые практики; 
• стратегии выживания и адаптации людей; 
• рутинные формы сознания и социальные практики; 
• схемы типологизации объектов социального мира. 
Российские исследователи внесли определенный вклад и в развитие 
теоретических, методологических и историографических основ изучения 
повседневности. В частности, некоторые авторы считают, что для изуче-
ния такого сложного социального феномена как повседневность «ин-
струментария исторической науки недостаточно, и в ее исследовании 
определенную роль должны сыграть приемы и методы, используемые 
такими науками, как философия, социология, культурология, психология 
и социальная антропология»4. 
Т.П. Хлынина следом за Н.Н. Козловой5 определяет 1920–1930-е гг. 
как «слом повседневности». При этом она подчеркивает, что советский 
человек не был изначально укоренен в создаваемой на его глазах новой 

                                                 

1 Савченко В.А. Неофициальная Одесса эпохи НЭПа (март 1921 – сентябрь 
1929). М., 2012. С. 6, 272–281. 
2 См., например: Орлов И.Б. Советская повседневность: исторический и со-
циологический аспекты становления. М., 2010. С. 282. 
3 Кринко Е.Ф., Тажидинова И.Г., Хлынина Т.П. Повседневный мир советского 
человека 1920–1940-х гг…. С. 27–28. 
4 Старцев A.B. Грани повседневности // Города Сибири XVII – начале XX в. 
Вып. 2. История повседневности: Сборник научных статей / Под ред. В.А. Скуб-
невского, Ю.М. Гончарова. Барнаул, 2004. С. 18. 
5 Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи … С. 14.