Михаил Пришвин и русская культура ХIХ-ХХ веков: диалоги с эпохой

МИХАИЛ ПРИШВИН 

И РУССКАЯ
КУЛЬТУРА 

ХIХ—ХХ ВЕКОВ

ДИАЛОГИ С ЭПОХОЙ

А.М. ПОДОКСЕНОВ

Москва
ИНФРА-М

202МОНОГРАФИЯ

УДК [1+82](470+571)(075.4)
ББК 87.3:83.3(2Рос=Рус)
 
П44

Подоксенов А.М.

П44  
Михаил Пришвин и русская культура ХIХ—ХХ веков: диалоги 

с эпохой : монография / А.М. Подоксенов. — Москва : ИНФРА-М, 
2023. — 324 с. — (Научная мысль). — DOI 10.12737/1246522.

ISBN 978-5-16-016854-8 (print)
ISBN 978-5-16-109425-9 (online)
В монографии исследуется проблема творческого диалога 

М.М. Пришвина с выдающимися деятелями отечественной культуры: 
В.В. Розановым, Д.С. Мережковским, Г.В. Плехановым, И.А. Буниным, 
А.А. Блоком, М. Горьким, Н.О. Лосским, А.Ф. Лосевым. Анализируется 
влияние их философско-мировоззренческих идей на искусство 
писателя.

Адресована культурологам, философам, филологам и всем, кто интересуется 
русской литературой.

УДК [1+82](470+571)(075.4)

ББК 87.3:83.3(2Рос=Рус)

ISBN 978-5-16-016854-8 (print)
ISBN 978-5-16-109425-9 (online)
© Подоксенов А.М., 2021

Р е ц е н з е н т ы:

Коротких В.И., доктор философских наук, профессор Елецкого государственного 
университета имени И.А. Бунина;

Римский В.П., доктор философских наук, профессор Белгородского 

государственного национального исследовательского университета

Введение

Творчество Михаила Михайловича Пришвина (1873–1954) 
относится к тому направлению отечественной литературы, при-
знаком которой выступает органическое родство с философскими 
и мировоззренческими идеями своего времени. Многообразное 
художественное, дневниковое и эпистолярное наследие писателя 
свидетельствует о том, что ему в полной мере присущи те качества 
и черты, которые характеризуют классическую русскую словес-
ность. И сегодня, по мере переиздания публицистики революцион-
ного периода, выхода в свет задержанных из-за цензуры художе-
ственных произведений и особенно многотомного Дневника ста-
новится все более ясно, что перед нами оригинальный мыслитель 
с собственным философским взглядом на мир, природу и общество.
Философичность пришвинского искусства подчеркивается 
почти всеми как дореволюционными, так и советскими и постсо-
ветскими исследователями. Еще в 1911 году Р.В. Иванов-Разумник, 
один из самых проницательных литературных критиков своего 
времени, отмечал, что мысль начинающего писателя идет «от глу-
бины тайников души человеческой… От индивидуального к уни-
версальному, от личности к космосу; но все же на лоне Великого 
Пана нужна и ценна автору живая душа человеческая, нужна ин-
дивидуальность живого существа»1. И через полвека Т.Ю. Хмель-
ницкая, автор первой монографии о Пришвине, заключала, что он 
«никогда не ограничивается изображением увиденного. Он всегда 
философски осмысляет изображаемое. Это не абстрактная, умоз-
рительная философия, а всегда очень внутренняя, со всей психоло-
гической неповторимостью его писательской индивидуальности»2. 
Но хотя о философском характере творчества Пришвина говорили 
многие исследователи, постижение этого аспекта наследия писа-
теля зачастую лишь декларировалось, осуществляясь преимуще-
ственно с позиций односторонних методологических парадигм: 
мифологической, религиозной, фольклорно-сказочной, природно-
этнографической, вульгарно-социологической, соцреалистической 
и т.п., что неизбежно вело к искажению философско-мировоззрен-
ческих взглядов автора.
Выявить основные факторы историко-культурного и философ-
ского контекста, который обусловливает интересующий нас спектр 
взаимоотношений Пришвина с писателями и мыслителями своего 

1 
Иванов-Разумник Р.В. Великий Пан // Иванов-Разумник Р.В. Соч. Т. 2. 
Творчество и критика. СПб., 1913. С. 52.
2 
Хмельницкая Т.Ю. Творчество Михаила Пришвина. Л., 1959. С. 14.

времени, чтобы посредством анализа свести различные элементы 
к их внутреннему единству, возможно, если в качестве специфи-
ческого «целого», служащего предметом исследования, будет взят 
мировоззренческий контекст их творческого диалога. Ведь именно 
мировоззрение является универсальной «системой представлений 
о мире и месте в нем человека, об отношении человека к окру-
жающей его действительности и к самому себе, а также обуслов-
ленные этими представлениями основные жизненные позиции 
и установки людей, их убеждения, идеалы, принципы познания 
и деятельности, ценностные ориентации»1. В результате становится 
возможным как учет разнообразных влияний на Пришвина, так 
и осмысление его творчества с позиций интегрирующего фактора, 
включающего в себя целостный комплекс мифологических, рели-
гиозных, философских, политических, нравственных, эстетических, 
экологических воззрений, творческих принципов и ценностных 
ориентиров. Разумеется, осуществление этой задачи предполагает 
тщательный анализ взаимосвязи всех этих различных факторов 
и влияний.
Для того чтобы определить, в чем же именно выражается фи-
лософичность пришвинского творчества, необходимо уточнить 
значение концепта «философская проза». По нашему мнению, для 
философской прозы как особого жанра литературы характерен 
ряд конкретных признаков. Главное — это постановка тех проблем 
бытия, которые являются философскими (например, кантовские: 
«Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу наде-
яться?»), на которые автор дает ответ, художественно постигая мир 
с помощью имеющихся знаний, интуиции или анализа собственного 
экзистенциального опыта. Художественный гений в таком случае 
может позволить автору (как, например, Ф.М. Достоевскому или 
Л.Н. Толстому) встать на один уровень с величайшими филосо-
фами. К философской прозе следует отнести также и произве-
дения, в которых автор целенаправленно применяет те или иные 
философские концепции для художественного постижения мира, 
творчески используя понятийно-терминологический аппарат или 
специфическую методологию, что позволяет доказательно опре-
делить мировоззренческую близость данного автора к позиции 
конкретного мыслителя, к тому или иному философскому учению, 
школе, направлению.
Особенности философско-мировоззренческого дискурса При-
швина станут более понятны, если рассмотреть его искусство в кон-
тексте не только общей идейно-политической и социокультурной 
атмосферы эпохи, но и в контексте общения с отечественными 
мыслителями ХХ века, под влиянием которых происходило раз-

1 
Философский энциклопедический словарь. М., 1989. С. 366.

витие таланта писателя. Ведь именно «в этом управлении талантом, 
в смысле сознательного очищения своего “я” от мусора индивиду-
ального и нахождения его в “мы”, по-моему, и заключается весь ин-
терес писательства. Трудно это ужасно!»1 — говорил сам Пришвин 
о необычайной сложности путей постижения духовной целостности 
человеческого бытия через изображение отдельных внешних форм 
жизни индивида. И здесь вполне уместно вспомнить сказанные еще 
в 1909 году слова Александра Блока, что характерным признаком 
пришвинского творчества является контекстуальная глубина и содержательность: «
От этого его книги, очень серьезные, очень задумчивые, 
очень своеобразные. <…> Отсюда много могут почерпнуть 
и художник, и этнограф, и исследователь раскола и сектантства»2.
Как свидетель бурных исторических событий, Пришвин хотел 
рассказать обо всем, что было пережито им в эпоху социальных 
катаклизмов рубежа ХIХ–ХХ веков, о чем говорят черновые наброски 
задуманного им романа «Начало века», где автобиографический 
герой начинает свой жизненный путь с «утраты родного 
Бога, на место которого последовательно становятся на испытание 
все господствующие учения века»3. Мысль о задуманном в первые 
годы ХХ века, но так и не написанном романе многие годы не давала 
покоя автору, постоянно побуждая возвращаться к намерению 
художественно отобразить тех деятелей отечественной культуры, 
которые встретились на его творческом пути. «Мне захотелось написать 
свою книгу, в которой тоже пройдет целая литературная 
эпоха, но чтобы это было не воспоминание, а роман (3-я книга 
“Кащеевой цепи”). Эпоха 1-й революции. <…> Лица: Мережковский, 
Розанов, Блок, Белый, Брюсов, Бальмонт, Гиппиус, Шестов, 
Савинков, Ремизов, Горький…»4 — в очередной раз обращается 
Пришвин в 1928 году к сюжету романа «Начало века». Правда, теперь 
в отличие от дореволюционного времени на пути реализации 
творческого замысла романа о революционной эпохе и «спутниках 
жизни» вставали уже не столько художественные, сколько идейно-
политические обстоятельства условий существования писателя при 
Советской власти.
Как известно, революционный переворот 1917 года и приход 
партии Ленина к власти ознаменовался кардинальной сменой 
не только культурной политики государства, но и стремлением 
к тотальной идеологизации как всех сфер искусства, так и самого 
творческого процесса. Многие отечественные писатели и мысли-

1 
Пришвин М.М. Дневники. 1930–1931. СПб., 2006. С. 258.
2 
Блок А.А. М. Пришвин. У стен града невидимого // Собр. соч.: в 8 т. Т. 5. 
М. — Л., 1962. С. 651.
3 
Пришвин М.М. Ранний дневник. 1905–1913. СПб., 2007. С. 300–301.
4 
Пришвин М.М. Дневники. 1928–1929. М., 2004. С. 184.

тели, не принявшие Октябрьской революции, были вынуждены 
отправиться в эмиграцию, в том числе и упомянутые писателем 
Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, А.М. Ремизов, К.Д. Бальмонт, 
Л. Шестов… Переехавший из революционного Петрограда в подмосковный 
Сергиев Посад В.В. Розанов умер от голода и болезней 
в начале 1919 года. И по той же причине в 1922 году скончался 
А.А. Блок. Оставшиеся же на Родине деятели русской культуры 
почти все в той или иной степени подверглись давлению большевистского 
режима, о чем говорит хотя бы тот факт, что под запретом 
оказалась значительная часть творчества даже Максима Горького, 
официально провозглашенного главным советским писателем, родоначальником 
искусства социалистического реализма.
Пришвин также в полной мере испытал цензурный гнет власти. 
Более того, один из главных вождей большевизма Л. Троцкий в 1922 
году даже провозгласил его творчество «контрреволюционным»1. 
И хотя по счастливой случайности писатель не попал под удар репрессивных 
органов государства, в советском литературоведении 
он многие годы считался «мелкобуржуазным литератором» и подозрительным «
попутчиком» рабоче-крестьянской власти. Поэтому 
ни о каком объективном научном исследовании мировоззренческого 
диалога Пришвина с мыслителями, которых власть признала «врагами 
народа», в эпоху соцреалистического партийно-классового 
литературоведения не могло идти и речи. Да это и понятно: если 
художественные произведения Пришвина порою с трудом еще как-
то преодолевали большевистскую цензуру, то творческое наследие 
В.В. Розанова, Д.С. Мережковского, Н.О. Лосского, И.А. Бунина, 
да и многих других выдающихся представителей русской интеллигенции, 
чьи философско-мировоззренческие взгляды были несовместимы 
с идеологией большевизма, практически весь советский 
период было полностью изъято из отечественной культуры.
Следует подчеркнуть, что для понимания творчества Пришвина 
особую значимость имеет его Дневник — явление уникальное в отечественной 
культуре, как свидетельство человека, жившего полнокровной 
художественной и политической жизнью, бывшего участником 
или свидетелем многих значимых событий последних двух 
десятилетий царской власти, Октябрьского переворота и почти 
четырех десятилетий мучительного и тяжелейшего строительства 
социалистического общества, прерванного Великой Отечественной 
войной. Создаваемый ежедневным полувековым трудом, без ма-

1 
В пришвинском Дневнике 1922 года приводится отзыв Троцкого на по-
сланную ему для рецензии книгу «Мирская чаша»: «Признаю за вещью 
крупные художественные достоинства, но с политической точки зрения 
она сплошь контрреволюционна» (Пришвин М.М. Дневники. 1920–1922. 
М., 1995. С. 267).

лейшей надежды на публикацию в условиях большевистского 
режима, Дневник имеет объем около 600 печатных листов, из ко-
торых в новейшее время с 1991 по 2015 год опубликовано 16 томов, 
охватывающих период с 1905 по 1950 год. Дневнику отдавалось 
многое из творческого потенциала, и Пришвин отмечал в 1951 году: 
«Наверно, это вышло по моей литературной наивности (я не лите-
ратор), что я главные силы свои писателя тратил на писание своих 
дневников», а годом позже скажет, что «если очистить их от неудач, 
и так бы сделать лет за десять, и очищенное собрать в один том, 
то и получится та книга, для которой родился Михаил Пришвин»1. 
Поэтому понятно, что как самостоятельное художественное про-
изведение Дневник имеет законное право именоваться с большой 
буквы.
Феномен таланта Пришвина как писателя и мыслителя — это 
умение, с одной стороны, перевести события внешнего мира в ху-
дожественно-эстетическую систему образов искусства, а с другой — 
выразить духовный мир в понятийной системе научного знания. 
Текст Дневника диалогичен и полемичен, ибо автор не просто сви-
детельствует о своем времени, но рассуждает, спорит и оценивает 
революционную эпоху, выступая против самих устоев советского 
политического режима. Если официальный образ Пришвина как 
«русского советского писателя» формировался на основе допу-
щенных цензурой произведений, то его невидимый, по выражению 
Достоевского, образ «подпольного человека» мог существовать 
только нелегально и потаенно. Отсюда искаженность истинного 
облика писателя, активно участвовавшего в жизни как видимой 
части айсберга советской культуры, так и опасной подводной части 
айсберга — контркультуры, которая подвергалась политическим го-
нениям, вела к физической гибели.
Диалогизм и полемизм — это характернейшая черта творчества 
и миропонимания Пришвина, и только через внимательный анализ 
этого отличительного свойства пришвинского дискурса возможно 
постижение его поэтики, всегда погруженной в реальный контекст 
бытия, населенного конкретными людьми, которых он любит или 
недолюбливает, с которыми дружит или спорит, а с иными всю 
жизнь ведет мировоззренческий диалог. Поэтому значимость ре-
зультатов исследования творчества писателя будет прямо пропор-
циональна степени погруженности в историко-культурный кон-
текст эпохи, который определяет характерные смыслы и значения 
событий, действий и замыслов персонажей в художественных про-
изведениях автора. Поскольку для творчества Пришвина харак-
терен синтез художественного и философского начал, то главной 

1 
Пришвин М.М. Дневники. 1905–1954 // Собр. соч.: в 8 т. Т. 8. М., 1986. 
С. 549, 576.

задачей данной монографии является исследование влияния на ми-
ровоззрение писателя тех философов и мыслителей, с которыми 
были связаны его жизнь, и, в свою очередь, рассмотрение того, как 
это влияние обнаруживается в художественном бытии, в поступках 
и размышлениях персонажей в различных произведениях худож-
ника.

Глава I
МИХАИЛ ПРИШВИН И ИВАН БУНИН: 
МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ 
ЖИЗНЕННОГО И ТВОРЧЕСКОГО ПУТИ 
(ДЕТСКИЕ И ГИМНАЗИЧЕСКИЕ ГОДЫ)

Жизнь и творчество Ивана Алексеевича Бунина (1870–1953) 
и Михаила Михайловича Пришвина (1873–1954), двух великих 
земляков, имеет множество совпадений: оба учились в мужской 
классической гимназии г. Ельца и покинули ее, не окончив курса, 
оба стали писателями и жизнь их завершилась с разницей в два 
месяца. Если же говорить об их творческой судьбе, то, образно говоря, 
Иван Бунин — это вынесенный революцией на чужбину чистокровный 
орловский рысак, сумевший взять главный приз международного 
литературного дерби — Нобелевскую премию 1933 
года. Пришвин же подобно ломовой лошади1 русской культуры десятки 
лет в условиях большевистского режима тянул нелегкий воз 
внешне подвластного цензуре писателя, а втайне — духовно свободного 
летописца, лично свидетельствуя в своем Дневнике о трагических 
реалиях советского послереволюционного бытия.
Бунин всегда с особой гордостью подчеркивал породистость 
своих семейных корней: «Я знаю только то, что в Гербовнике род 
наш отнесен к тем, “происхождение коих теряется во мраке времен”. 
Знаю, что род наш “знатный, хотя и захудалый” и что я всю жизнь 
чувствовал эту знатность, гордясь и радуясь, что я не из тех, у кого 
нет ни рода, ни племени»2. Несомненно, гордость за родословную 
наложила свой отпечаток на восприятие действительности, прямо 
или косвенно обусловливая мировоззренческий выбор как линии 
поведения писателя, так и определение путей выхода из много-
образных, противоречивых и запутанных ситуаций его во многом 
драматичного жизненного пути. Пришвин же знатностью своей 
родословной, идущей от купцов и ремесленников, никогда не гор-
дился и сызмальства понимал, что жизненный путь придется про-
бивать собственным трудом, который только и может определить 
настоящую значимость человека среди других людей.

1 
Сравнение это представляется вполне уместным, особенно в контексте слов 
Владимира Маяковского о самом себе, да и о каждом, кто трудится, не по-
кладая рук: «Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему 
лошадь».
2 
Бунин И.А. Жизнь Арсеньева // Собр. соч.: в 8 т. Т. 5. М., 1996. С. 23.

Для понимания исходных детерминант, которые изначально 
предопределяли своеобразие отношения к действительности обоих 
художников, наиболее важным представляется сравнительный 
анализ «Кащеевой цепи» и «Жизни Арсеньева». Оба писателя ра-
ботали над этими произведениями многие годы, стараясь в худо-
жественной форме не только отобразить своеобразие своего жиз-
ненного пути, но и показать как путем усвоения семейного опыта, 
гимназического и общественного бытия происходит становление 
личности.
Следует отметить, что сопоставительное исследование именно 
этих романов имеет важное методологическое значение, которое 
еще не в полной мере нашло свое отражение в пришвиноведении 
и буниноведении. Речь идет о мировоззренческом контексте «Ка-
щеевой цепи» и «Жизни Арсеньева», над которыми писатели ра-
ботали в расцвете таланта и в своем самом зрелом возрасте, когда 
уже во многом определилось характерное своеобразие их творче-
ского метода. Поэтому романное бытие главных героев и многочис-
ленных персонажей этих книг имеет то существеннейшее значение, 
что с позиций уже сложившегося понимания жизни общества 
и отношений между людьми оба художника ретроспективно оце-
нивают течение дней своей юности. И здесь возникает вопрос как 
о достоверности памяти, так и о неизбежных наслоениях на текст 
позднейших мировоззренческих интерпретаций давних событий. 
Не случайно в «Кащеевой цепи» автором акцентируется, по сути, 
герменевтическая проблема исторической изменчивости смысла 
слов, когда в полемическом диалоге с учителем Розановым гимна-
зисту Курымушке неожиданно приходит мысль: как же получается, 
что «вдруг самая ходячая фраза явится ему в своем первом смысле, 
а то обычное значение куда-то скроется»1. Отсюда понятна та ме-
тодологическая задача, которую ставит перед собой Пришвин: при 
повествовании о событиях своего детства всячески стараться со-
хранять верность исторической правде жизни героев, «независимо 
от горячего текущего времени»2.
Очевидной трудностью, с которой сталкивается исследователь 
«Кащеевой цепи» и «Жизни Арсеньева», является то, что, читая 
их, мы погружаемся в чрезвычайно насыщенную искусством, ре-
лигией, политикой и идеологией атмосферу духовной жизни как 
самих героев, так и всего общества. Поэтому здесь важно аде-
кватно подойти к интерпретации большого количества нюансов 
текста, смысл и значение которых свойствен той исторической 
эпохе, в которой жили и творили писатели. Правда, в этой труд-
ности имеется и преимущество: сама временная дистанция ре-

1 
Пришвин М.М. Кащеева цепь // Собр. соч.: в 8 т. Т. 2. М., 1982. С. 68.
2 
Там же. С. 55.