Свобода и запрет. Культура в эпоху террора

михаил рыклин.свобода и запрет

VS.

Михаил Рыклин 

СВОБОДА И ЗАПРЕТ 

Культура в эпоху террора

ЛОГ О с  / ПРОГРЕсс-ТРАДИЦИЯ 
МОсквА 

2008

Издание выпущено в рамках издательского 

гранта РГНФ № 07-03-16049

Рыклин М.

Свобода и запрет. Культура в эпоху террора.  
М.: Логос, Прогресс-Традиция, 2008. –  296 с.

Речь в этой книге идет об интеллектуальных проектах, относящихся, казалось бы, к очень разным сферам: о писательском 
проекте Варлама Шаламова и философском проекте Мераба 
Мамардашвили, о художественном проекте Кабакова, о писателе 
Набокове и филологе Лотмане, – но вместе с тем объединенных одной тональностью: противостояния, прорабатывания последствий 
интеллектуального и физического террора, пережитого в ХХ веке 
русской культурой. 

ISBN 5-8163-0084-9

© М.К. Рыклин, 2008. 
© Издательство “Логос” (Москва) –  серия „VS.“ (2008).
© “Прогресс-Традиция”, Издательство “Логос” –   настоящее издание 

УДК 316.4
ББК  66.3
         Р 11

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие. Об этой книге 
– 7

Глава 1. Жизнь за пределами жизни
Клейменый, но не раб 
– 19
Проклятый орден 
– 33

Глава 2. Философия сознания
Сознание как пространство свободы 
– 61
Нежный ветер 
– 85
Стратегии паука (Сознание и сингулярность) 
– 113

Глава 3. Семиотика и литература
Неуловимая структура 
– 131
Комментарий к двум комментариям 
– 149

Кинезис in no man’s land 
– 162
«Колыбель качается над бездной...» 
– 173

Глава 4. Подведение итогов

«Воздух культуры».
Советский опыт в западном контексте 
 
– 193

Приложение 1: Философия на перепутье 
– 257

Приложение 2: Эссе об эссе 
– 279

Об этой книге

Речь в этой книге идет об интеллектуальных проектах, 

относящихся, казалось бы, к очень разным сферам: о писательском проекте Варлама Шаламова и философском проекте Мераба Мамардашвили, о художественном проекте 
Кабакова, о писателе Набокове и филологе Лотмане. Неужели 
всех этих людей, живших и живущих в разных странах, писавших на разных языках, выразителей самых разных взглядов, объединяло лишь то, что они выросли в России (или в 
СССР) и были носителями русской культуры? 

Я соединил их в одной книге потому, что, во-первых, 

каждый из этих проектов в свое время был для меня значим 
и составляет часть интеллектуальной биографии, и, во-вторых, в силу того, что все они, прямо или косвенно, впитали 
в себя, отразили последствия террора, развязанного большевистской революцией. Ни одна европейская культура не 
подвергалась в ХХ веке столь длительной и радикальной 
чистке, как русская, ни в одной стране правящая партия не 
навязывала культуре свою волю столь бескомпромиссно и ни 
одна европейская страна не отгораживала себя от остального 
мира на такое длительное время. 

Задача этой книги, составленной из текстов, написанных 

в разное время и по разным поводам, печатавшихся на разных языках, – поведать об интеллектуальных следствиях 
террора, о проблемах – философских, художественных, литературных, филологических, культурологических, – которые вызревают в этих исторически специфических, в чем-то 
уникальных обстоятельствах. 

Вывод, к которому я пришел, перечитывая собранные в 

этой книге тексты, сводится к тому, что проблемы русской 
культуры, связанные с опытом террора, сохраняются и проявляются поверх известных географических границ, далеко 
за пределами зоны распространения русского языка. И хотя 
само слово «террор» редко употребляется в этой книге, его 

Михаил Рыклин

призрак незримо витает над анализируемыми проектами. 

Когда в 1954 году вчерашний узник ГУЛАГа Варлам 

Шаламов начал писать свои «Колымские рассказы», он 
свидетельствовал из ситуации безнадежности, против течения времени; ни один из его рассказов не был напечатан 
в СССР при жизни автора. Когда в конце 60-х годов Мераб 
Мамардашвили поставил задачей сделать так, чтобы европейская метафизика заговорила на русском языке, он также 
говорил с нами, тогдашними студентами, из ситуации одиночества; в контролируемой партийной идеологией культуре его речь, публичная по определению, не имела никакого 
шанса на признание. Столь же андеграундное, или полуподпольное, существование вели тогда в СССР и другие герои 
этой книги. 

Это наводит на мысль: сделать нечто существенное в тер
рористической культуре можно, лишь рискуя быть стертым 
и неуслышанным, ставя на карту все в ситуации, представляющейся – по крайней мере на момент начала проекта – безнадежной. 

Такова цена воспризнания в столь специфических обсто
ятельствах.

Другой темой, проходяшей через всю книгу, является судь
ба интеллектуальных проектов выходцев из России на Западе. 
Почему одни из них получают признание, а другие – нет? Почему любая наррация, связанная с большевистским террором, 
любой самый трогательный или душераздирающий рассказ 
обречены наталкиваться на сопротивление, на обилие контрсвидетельств в безбрежном архиве Октябрьской революции, 
создававшемся поколениями европейских интеллектуалов? 

В собранных в этой книге текстах я стараюсь задавать 

вопросы тем, кому они посвящены, исходя из того, что поставленные в них проблемы существеннее решений, которые 
предлагают авторы, что их проекты незавершены, возможно, даже незавершаемы. Интенции авторов являются частью 
проектов (и в этом качестве их, естественно, следует учитывать), но далеко не исчерпывают их. 

Свобода и запрет

Читателю важно знать, каким временем датированы эти 

тексты; то обстоятельство, что писались они в стремительно 
меняющейся исторической ситуации не могло не отразиться 
на их содержании. В них я пытался зафиксировать свою позицию в меняющемся поле властных отношений. Хотя критерии интеллектуальной политизации мало похожи на те, которые применимы к сфере профессиональной политики, все 
разбираемые проекты по-своему преломляют свое время, 
являются политическими в интеллектуальном смысле этого 
слова. Зная, что на этот счет есть разные мнения, я не связываю научность с монополией на специальное знание; знание 
не существует вне осознания собственной относительности 
и, главное, вне соответствующего ему типа письма. За пределами точных наук речь от имени всеобщего, как правило, 
не создает преимущества, а пытается скрыть недостатки. 
К тому же подобная речь также находится в поле власти, 
маркирована своим отношением к ней даже больше, чем 
конкурирующие формы дискурса (например, разбираемая 
в этой книге попытка деполитизации семиотических исследований внутри Тартуской школы поставила ее в ситуацию 
взаимодополнительности и зеркальности по отношению к 
вытесняемой господствующей идеологии, другими словами, 
не уменьшила, а скорее усилила интеллектуальную зависимость от последней; именно на текстах представителей этой 
школы самоупразднение советской идеологии перед распадом СССР сказалось наиболее болезненно). 

В культурном плане советская история, повторяю, в чем
то уникальна. Ни в одной европейской стране в ХХ веке 
правящая партия, подмявшая под себя государство, не брала 
культуру под полный, практически монопольный контроль. 
Никогда в Новое время право творить не обусловливалось 
таким числом внешних, неукоснительно исполняемых предписаний, и никогда случайные культурные преференции 
массы не становились через посредство партии не подлежащими обсуждению императивами для производителей культуры. В сталинское время интериоризация этих императивов 

Михаил Рыклин

и предписаний делала возможным физическое выживание 
интеллигенции. В 30-е годы ХХ века в СССР был истреблен 
слой интеллектуалов, и в этой книге прослеживается, как, 
начиная с середины 50-х годов, он постепенно начал возрождаться, с какими проблемами его родоначальники (Шаламов, 
Мамардашвили, Кабаков, Лотман) и их последователи сталкивались на разных этапах и почему о них так непросто рассказать в западной интеллектуальной среде. Разбираемые в 
этой книге проекты – за исключением тех, которые по тем 
или иным причинам осуществлялись на Западе – в основном 
проводились в жизнь в противовес существующим культурным институтам, в лучшем для их авторов случае при слабом и случайном содействии с их стороны. Это отличает их 
от проектов западных интеллектуалов, даже наиболее критических. Другое отличие состоит в том, что и признание 
они находили довольно поздно, а некоторые оказываются 
востребованными лишь в наше время. СССР был страной 
с сильной идеологией, а сильная идеология – это машина 
по стиранию памяти о том, что существует параллельно с 
ней, а тем более – ей противостоит. Авторам альтернативных проектов трудно не только получить признание, но и 
просто утвердиться в собственном существовании не только 
по внешним, но и по внутренним причинам. На пути проекта Шаламова стоял «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, во 
многом противоположный ему по направленности; он получил всемирное признание уже в 70-е годы и надолго определил параметры понимания лагерного опыта сталинского 
времени. На пути проекта Мамардашвили стояла и стоит его 
устная форма, лишь ограниченно доступная письменному 
переводу. Проекты Набокова, Якобсона и Кабакова получили на Западе значительное или даже всемирное признание, 
но некоторые их специфические черты, интересующие меня 
в этой книге (прежде всего отношение к опыту революции и 
террористическим практикам новой власти), часто оказывались непонятыми и просто незамеченными. 

Вывод, к которому я прихожу, прост: поскольку Октябрь

Свобода и запрет

ская революция виделась значительной части цивилизованного мира событием мирового масштаба, поскольку в СССР, 
по мнению очень многих, делалось великое общее дело, 
совершалось событие, имеющее общечеловеческий смысл, 
любое контрсвидетельство, любая наррация, связанная с 
революцией, либо не прочитываются вообще, либо натыкаются на серьезное сопротивление. Сколь значительными ни 
были бы жертвы, люди, совершающие свое дело от имени 
Мирового Духа, всегда спишут их за счет величия задачи 
и беспрецедентности связанного с ее разрешением опыта; 
жертвы, принесенные на алтарь дела, признанного благим, 
без труда находят сначала историческое, а потом и логическое оправдание. Поэтому путь прямого свидетель-ствования 
жертв о пережитом, путь признания оказывается в таких 
случаях закрытым. 

Интересующие меня проекты – опыты более сложного 

и эффективного непрямого свидетельствования, заставляющего с собой считаться именно благодаря завоеванной дистанции, местами (как у Шаламова) даже нарочитой, подчеркиваемой отстраненности. Они показывают, что всеобщее 
изначально не существует вне личного усилия. И оно всегда 
контекстуально. Запреты, связанные с экзистенциальным и 
политическим измерением гуманитарного знания, обретают смысл лишь в специфическом контексте тоталитарных 
идеологий. При малейшей возможности выйти за пределы 
подобных идеологий, требования к гуманитарному знанию 
меняются: оно оказывается обязанным эксплицировать свои 
основания и выйти за пределы комментария (пусть негативного) к идеологии. На примере комментариев Юрия Лотмана 
и Владимира Набокова к «Евгению Онегину» я старался показать, что комментатор не ограничивается (даже если он это 
явно декларирует) простой передачей знания о произведении и его времени, а неизбежно вносит в изложение свои, 
избыточные по отношению к сообщаемым сведениям смыслы; просто то, что Набоков объявляет открыто (что роман в 
стихах Пушкина является частью его биографии), у Лотмана