О поэме Н. А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо"

Российский государственный педагогический университет 
им. А. И. Герцена 

О. В. Богданова 

О  ПОЭМЕ  Н. А. НЕКРАСОВА 
«КОМУ НА РУСИ ЖИТЬ 
ХОРОШО» 

Санкт-Петербург 
Издательство РГПУ им. А. И. Герцена 
2021 

УДК 821.161.1 
ББК 83.3(2РОС=РУС) 
     Б73 

Рецензенты  — 
доктор филологических наук, проф. Л. К. Оляндэр 
доктор филологических наук, проф. Т. Т. Давыдова 

Богданова О. В. 

Б73
О поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». СПб.: Изд-во 
РГПУ им. А. И. Герцена, 2021. 195 с. [Сер. «Петербургская филологическая школа и образование». Вып. 5]

ISBN 978–5–8064-2855-5

Научно-монографическое издание докт. филол. наук О. В. Богдановой «О поэме 
Н. А. Некрасова “Кому на Руси жить хорошо”» продолжает серию «Петербургская филологическая школа и образование», посвященную проблемам развития русской литературы ХIХ–ХХ вв. и вопросам своеобразия творчества отдельных писателей. 
Издание предназначено для специалистов-филологов, студентов, аспирантов филологических факультетов гуманитарных вузов, для специалистов по истории развития 
русской литературы ХIХ–ХХ вв. 

ISBN 978–5–8064-2855-5

УДК 821.161.1

ББК 83.3(2РОС=РУС)

© О. В. Богданова, 2021
© С. В. Лебединский, оформление обложки, 2021
© Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2021

Наша борьба направлена не против Некрасова и не за него, 
а против того беспринципного и, в существе своем,  
безразличного «приятия» Некрасова,  
которое изучением назвать нельзя... 

Б. М. Эйхенбаум. Некрасов. 1922 г. 

__________________________________________________

__________________________________________________________________________________ 

• 

 
 
 
 
 

 
 
 

«Да ты своим ли голосом поешь?» (Н. А. Некрасов) 

(о литературе и личности поэта) 

 

 

В отечественном литературоведении широко и, кажется, убеди
тельно звучит мысль о продолжении Н. А. Некрасовым традиции 
классической русской литературы1. И, конечно, первым в ряду предшественников Некрасова называется Пушкин. Но не менее основательны и другие суждения, согласно которым Некрасов не продолжатель традиции, а основоположник новой литературы. Однако в 
восприятии последнего утверждения на первый план чаще всего выходит «магия слов», внимание к броскому обороту речи, к признанию 
значительности и значимости наследия поэта-демократа. 

Между тем к суждению о том, что Некрасов стал основополож
ником новой литературы следует отнестись внимательнее и серьезнее 

 

1 Подобную точку зрения неоднократно высказывали В. Е. Евгеньев-Максимов     
(Евгеньев-Максимов В. Е. Творческий путь Н. А. Некрасова / АН СССР; ИРЛИ 
(Пушкинский Дом). М.; Л, 1953. 282 с.; Гин М. М., Евгеньев-Максимов В. Е. Семинарий по Некрасову. Л.: ЛГУ, 1955. 228 с.), Н. Н. Скатов (Скатов Н. Н. «Я лиру посвятил народу своему…»: о творчестве Н. А. Некрасова. М.: Просвещение, 1985. 
174 с.; Скатов Н. Н. Некрасов: Современники и продолжатели: очерки. М.: Сов. 
Россия, 1986. 336 с.; Скатов Н. Н. Некрасов. М.: Молодая гвардия, 1994. 411 с.), 
Б. В. Мельгунов (Мельгунов Б. В. Некрасов-журналист. Малоизученные аспекты 
проблемы / АН СССР; ИРЛИ (Пушкинский Дом). Л.: Наука, 1989. 280 с.), 
Н. Н. Пайков (Пайков Н. Н. Феномен Некрасова: избр. статьи о личности и творчестве поэта. Ярославль: Ярославск. гос. пед. ун-т им. К. Д. Ушинского, 2000. 120 с.), 
Ф. Я. Прийма (Прийма Ф. Я. Некрасов и русская литература / АН СССР; ИРЛИ 
(Пушкинский Дом). Л.: Наука, 1987. 264 с.), А. Ф. Тарасов (Тарасов А. Ф. Некрасов 
в Карабихе. 3-е изд., доп. Ярославль: Верхне-Волжск. кн. изд-во, 1989. 224 с.) и др. 

и осознать, что именно так и происходило в русской литературе середины ХIХ века. Надо признать, что от традиции классической русской 
литературы Некрасов (и К°) отказался полностью и решительно, породив действительно новую и вскоре ставшую мощной ветвь «другой» литературы, начавшей развиваться по иным законам и воплощающей иные идеалы, чем творчество писателей-классиков, представителей русской литературы первой трети ХIХ столетия.  

Признавая, что в середине ХIХ века в общественной жизни Рос
сии столкнулись два диаметрально противоположных идейных течения — условно «консервативное» славянофильство и «прогрессивное» западничество, исследователи тем не менее не осознают необходимости выделить (точнее — разделить) их не только на уровне общественной мысли, но и в истории литературы, вопреки очевидности 
представляя логику развития словесного искусства как единую линию 
русской литературы ХIХ века — от Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя последовательно к Некрасову, Тургеневу, Гончарову, Салтыков-Щедрину и далее к Достоевскому, Толстому, Чехову (и т. д.).  

Однако единство в намеченном ряду литературных имен обеспе
чивается только хронологией, темпоральной причастностью названных 
писателей к тому или иному временному периоду. Общности взглядов и 
преемственности идей между названными писателями нет — потому 
было бы методологически правильно наметить в середине ХIХ века 
разделение единого русла отечественной литературы на два самостоятельных потока, каждый из которых развивался в дальнейшем по собственным законам и на различных этико-эстетических (и идейных) основаниях. Условно в середине ХIХ столетия литературное древо 
русской литературы — в том числе при активном и непосредственном 
участии Некрасова — распа(да)лось на две независимые ветви, каждая 
из которых впоследствии приносила свои плоды и формировала собственные традиции. Вопрос преемственности и продолжения традиций 
между наметившимися самостоятельными ветвями обретал более сложный и одновременно упрощенный характер — по известному математическому закону параллельные линии не пересекаются. 

При самом поверхностном взгляде на эволюцию русской лите
ратуры ХIХ века может показаться, что герои Грибоедова и Пушкина, 
Чацкий и Онегин, так называемые «странные» или «лишние» люди, 
как будто бы открывали дорогу будущим «новым героям», были (или 
могли быть) предтечами литературного типа, возникшего в середине 
ХIХ века. Кажется, именно Чацкий был в русской литературе одним 
из ранних «западников», а Онегин — одним из первых борцов с кре

постным правом (первым в русской литературе «ярем он барщины 
старинной оброком легким заменил»). В повестях Пушкина и Гоголя 
впервые речь зашла о социальной справедливости по отношению к 
судьбе «маленького человека» — о станционном смотрителе Самсоне 
Вырине или титулярном советнике Акакии Акакиевиче Башмачкине, 
героях «почти» из народа.  

Между тем очевидно и другое, что лидирующий в начале ХIХ 

века тип «лишних» людей принципиально отличен от «новых» людей 
середины столетия: первые — герои либерально-аристократической 
дворянской литературы, вторые — порождение литературы разночинной, демократической, (пред)революционной. Признаки отдаленного внешнего сходства героев «лишних» и «новых» — мнимые, иллюзорные, поверхностные. Вряд ли «лишний» Онегин мог бы надолго 
оказаться в кругу приятелей «нового» Базарова, а дружба гончаровских персонажей Обломова и Штольца — скорее единичное и уникальное исключение, чем типичное и узнаваемое явление жизни. Разный тип героя (как базовая категория квалификационной системы) 
неизбежно генерировал и формировал различные русла в литературе — 
условно «дворянское» и «разночинное», то есть те (пра)течения, что в 
середине века получили не вполне категориальную, но ставшую привычной дефиницию славянофильства и западничества. 

«Лишние» люди начала ХIХ века, пройдя трагические события 

14 декабря 1825 года и пережив глубокое разочарование1 (или поздно 
родившись), оставляли службу и удалялись в деревню (ср. двоюродный брат Скалозуба из «Горя от ума» Грибоедова: «…он службу 
вдруг оставил, в деревне книги стал читать…»), фактически приближаясь к образу жизни Обломова, пролёживающего жизнь на диване и 
по логике традиционных («консервативных») представлений о жизни 
примыкающего к лагерю славянофилов. А рядом с ними в обществе 
начинали отвоевывать позиции допущенные к образованию государевым указом Николая I разночинцы, не имевшие поместных угодий и 

 

1 Напомним суждение Грибоедова о «передовом» Чацком. Драматург никогда не верил, что «сто человек прапорщиков» могут «изменить весь государственный быт в 
России…» И позже он же о декабристах: «Я говорил им, что они дураки…» Сходным образом и Пушкин, во многом симпатизировавший декабристам и близким к их 
кругам, сравнивал последних с «шутами»: «И я бы мог, как шут…» (см. об этом подробнее: Богданова О. В. «Сценическая поэма» А. С. Грибоедова «Горе от ума» // 
Богданова О. В. Современный взгляд на русскую литературу ХIХ — середины ХХ 
века. СПб., 2017. С. 5–44; Богданова О. В. «Наше описание вернее…» (А. С. Пушкин: 
образы Петра и бедного Евгения в «Медном всаднике») // Там же. С. 45–74). 

солидного наследного состояния, но готовые собственными усилиями 
и непомерными амбициями достичь равного со старинными дворянами положения. Напомним клятвенное обещание Штольца отцу о том, 
что он придет с рекомендательным письмом к Рейнгольду только тогда, когда у него самого будет четырехэтажный дом в Петербурге. 
Если богатому и родовитому Обломову достаточно было снять квартиру в Гороховой улице (заметим, как и четырехсотлетнему дворянину Пушкину на Мойке), то разночинному бессребренику Штольцу 
для доказательства его респектабельности необходим был собственный каменный дом в столице.  

Социальная дифференциация, происходившая в обществе и по
ставившая в позицию конфронтации (а не преемственности или традиции) старое и новое — не отцов и детей (психологический аспект), а 
дворянство и разночинство (идейный аспект) — видимо в историческом ракурсе, но малозаметно для современников начинала вычерчивать границы различных литературных пространств. То, о чем размышляли писатели, приближенные к идеям славянофильства, категорически 
не смыкалось и не коррелировало с тем, что занимало умы приверженцев западничества. 

Между тем в общественном сознании все еще сохранялось 

представление о необходимости единства российского социума и о 
единой русской литературе. И хотя художественное видение писателей наследников литературы первой трети ХIХ века и молодых писателей пореформенного времени (весьма условно, славянофилов и западников) развивалось в различных (идейно-)эстетических системах, 
тем не менее в обществе предпринимались попытки совместить общественные, политические, этические представления одних и других, 
что в художественном творчестве порождало особую разновидность 
социальной литературной утопии. И речь в данном случае идет не о 
знаменитом романе-«утопии» Н. Г. Чернышевского «Что делать?» 
(1863), а об утопических представлениях продолжателей классического пласта русской литературы, предпринимавших попытки соединить 
идеалы пушкинской эпохи с идеалами времени некрасовского. Прежде всего это произведения И. А. Гончарова и И. С. Тургенева, писателей, кажется, стоящих на позиции между славянофилами и западниками, между либералами-дворянами и разночинцами-демократами. 

Именно «Обломов» (1859) Гончарова и «Отцы и дети» (1862) 

Тургенева, привычно аттестуемые как романы реалистические, на самом деле, подобно роману Чернышевского, в перспективе исторического восприятия были маркированы утопическими идеологемами, 

оказались пронизанными идеалистическими мечтаниями и прекраснодушными прожектами1. Необыкновенно близкие друг другу (неслучайно у современников возникал резонный вопрос о заимствованиях, вплоть до плагиата), близкие даже в художественных деталях, 
оба романа художественно проектировали некую ожидаемую будущность, когда русский человек должен будет соединить в своей натуре 
основы традиционного дворянского мировосприятия (прежде всего — 
духовно-аристократического, ментально-интеллектуального), унаследованного от уходящих корнями в древнюю историю предков, с формирующимся в обществе представлением о недостатке деятельного и 
делового начала в русском национальном характере и, следовательно, 
о необходимости компенсации выявленного дефицита. 

В гончаровском романе автор любовался «голубиной нежностью» и «хрустальной душой» мечтателя Обломова, поэтизировал 
сказочное царство неторопливой и мирной Обломовки, противопоставлял им прагматизм и рационализм «человека бюджета» немца 
Андрея Штольца, более всего на свете боящегося мечтать и тратящего 
дни «как рубли», умеренно и аккуратно. Характерологическое пространство в одном случае сфокусировано вокруг образа чистого 
небесного голубя, в другом отталкивается от представления о породистой английской лошади, состоящей из одних костей и мускулов. Образно-символические сравнения не оставляют сомнения в том, каков 
высший идеал художника Гончарова, каково его представление об 
исконно русском характере. Однако либеральное великодушие и 
врожденная толерантность провоцируют писателя к созданию образа 
«нового» человека, героя будущего, который соединит в себе прошлое и настоящее и определит грядущее. Таковым героем в романе 
Гончарова должен будет стать юный Андрей Обломов, по корням 
аристократ и дворянин, мягкий и добросердечный барин, похожий на 
своего отца Илью Ильича (в силу вступает ономасиология «говорящей фамилии» Обломов), по воспитанию и образу жизни (как можно 
предположить) должный вобрать в себя долю практицизма и деловитости «приемного отца» и воспитателя Штольца. По Гончаровуутописту, русский национальный характер должен будет в скором будущем трансформироваться, вместить в себя черты немца-западника 
и породить новую натуру, органично слив воедино обломовское и 
штольцевское.  

1 Об этом подробнее см.: Богданова О. В. Новые грани романа И. С. Тургенева 
«Отцы и дети». СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2018. 

В весьма близком ракурсе разрешает финал романа «Отцы и де
ти» и Тургенев. Подобно Гончарову, Тургенев возлагает будущие 
надежды России на юного Николеньку Кирсанова — по корням аристократа и дворянина, наследника доброго и «мягкого барича» Николая 
Петровича, по воспитанию — сына Кати Локтевой, рано познавшей 
жизненные трудности, и сибарита Аркадия, хотя бы на время приобщившегося к идеалам рационалистичного нигилиста Базарова. «Самоломаный» Базаров трагически-случайно умирает в романе Тургенева, 
но оставляет воспоминания по себе, те важные человеческие уроки, которые восприняли от него отец и сын Кирсановы и которые (можно 
предположить) будут эксплуатированы в процессе воспитания подрастающего Николеньки, нового героя, могущего соединить в вызревающем характере исконно-кирсановское и чужеродно-базаровское. 

Оба художника — и Гончаров, и Тургенев — искренне ратуют 

за будущность России, ее судьбу и динамическое обновление русского национального характера. В попытке скорректировать и улучшить 
настоящее оба прозаика в пределах художественного произведения 
(предельно аккумулировано — в эпилоге романов) проектируют утопию, надеясь примирить противоположности, соединить несоединимое, направить в единое русло векторы разнонаправленные. Подобно 
аристократу Николаю Кирсанову, протянувшему руку «лекаришке» 
Базарову — в желании понять нигилиста, но и в надежде быть понятым 
им, Гончаров и Тургенев моделируют «наивные» финалы романов, в 
которых за величайшим творческим даром писателей-реалистов можно 
не разглядеть утопическую составляющую художнических надежд. Оба 
писателя в искренней и живой заботе о будущем России уповают соединить в характерах выписываемых героев славянофильство и западничество, опереться на дворянский либерализм (нередко и сегодня 
именуемый как консерватизм) и дополнить его разночинным демократизмом, по виду деятельным, активным и прогрессивным. 

Многими годами позже, на рубеже ХIХ и ХХ веков, талантли
вому Чехову доведется наблюдать итог гончаровско-тургеневских 
«утопий» — явственно услышать «звуки топора», раздающиеся в 
«дворянских гнездах», где вырубаются прекрасные наследные «вишневые сады». Надежды Гончарова и Тургенева на возможность сохранения Россией собственного национального пути — посредством 
«обновления» национального характера — не сбылись: в своих намерениях и поступках Базаровы, Штольцы, Лопахины оказались много 
более деятельными и решительными, чем Обломовы, Кирсановы, Раневские. Допущенные в дворянские усадьбы в качестве гостей и дру