Поэзия как судьба: мирообразы Варлама Шаламова

Л.В. Жаравина

ПОЭЗИЯ КАК СУДЬБА

МВШМонография

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2019

УДК 821.161.1-1
ББК 83.3(2=411.2)6-8Шаламов В.
Ж34

Жаравина Л.В.
 
 
Поэзия 
как 
судьба: 
мирообразы 
Варлама 
Шаламова 
[Электронный ресурс]: монография / Л.В. Жаравина. — М. : 
ФЛИНТА, 2019. — 248 с.

ISBN 978-5-9765-4012-5

В монографии исследована поэзия Варлама Шаламова в аспекте выражения творческой самоидентификации автора. Рассмотрено 
своеобразие его поэтического мира, пропущенного сквозь призму 
автобиографизма и дихотомии поэзия / проза. Выявлены некоторые 
точки соприкосновения с поэзией Серебряного века, русского зарубежья, авангардизмом. Основной акцент сделан на трансформации 
мотивно-образного комплекса поэзии А. Блока как нравственно-эсте тической доминанте (тема «страшных лет России», модификации 
образа Прекрасной Дамы «семидесятой широты», феномен детства 
и детскости). С учетом опыта самого Шаламова и его научных интересов в порядке эксперимента представлен анализ стихотворного 
текста в русле структурно-семиотических исследований второй половины XX в. Охарактеризован вклад поэта в процесс формирования нового типа художественной образности, который получил поддержку в постклассической эстетике и методологии: обосновывается 
целесообразность понятий эквивокации и поэтического виртуала, на 
философско-религиозном уровне и в свете вероятностной логики 
раскрыта природа образа-парадокса.
Для филологов, специалистов гуманитарного профиля, учите лейсло весников, а также всех, интересующихся историей отечественной 
культуры.
УДК 821.161.1-1
ББК 83.3(2=411.2)6-8Шаламов В.

ISBN 978-5-9765-4012-5 
© Жаравина Л.В., 2019
© Издательство «ФЛИНТА», 2019

Ж34

ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора  ..........................................................................................................4

ГЛАВА  1. «Я понял правду и душу поэзии»:
проблема авторской самоидентификации  ...............................................8
1.1. «Горизонт ожидания» и реальность: проблемы рецепции
поэзии Варлама Шаламова  ......................................................................8
1.2. Автобиографизм лирики Шаламова
в аспекте дихотомии поэзия / проза  ......................................................39

ГЛАВА  2. «Мы — дети страшных лет России»:
Александр Блок и Варлам Шаламов  ......................................................78
2.1. А. Блок на «колымском дне»  .................................................................78
2.2. Прекрасная Дама «семидесятой широты»:
женский образ в поэзии Шаламова  ....................................................100
2.3. «Новой сказки оборот»: флуктуации детской темы
в творчестве Блока и Шаламова  .........................................................124

ГЛАВА  3. «Поэт без тайны не поэт»:
мастерство «высокой квалификации»  .................................................152
3.1. Лирический образ в динамике художественной тропологии:
от метафоры к эквивокации  ................................................................152
3.2. Логика и поэтика парадокса: «доброе зло», или «злое добро»,
в поэзии XX века  ..................................................................................170
3.3. «Двояковыпуклая линза» Варлама Шаламова
в поэтическом пространстве виртуала  ...............................................193
3.4. «Вослед» Шаламову: опыт анализа стихотворного текста
(в порядке эксперимента)  ....................................................................210

ПРИМЕЧАНИЯ  ...........................................................................................230

ОТ АВТОРА

«Поэзия — это судьба, а не ремесло» (1) — эта формула 
воспроизводилась Варламом Шаламовым неоднократно в самых различных контекстах. К сожалению, «колесо» его литературной судьбы было подчас так же трагически непредсказуемо в своих поворотах, как и судьбы житейской. Современный 
читатель, без особых усилий достав с книжной полки «Колымские рассказы», имеет практически полную возможность 
приобщиться к беспрецедентному переживанию экзистенциального ужаса. Но рядом с рассказами обычно стоит том со 
стихами, большая часть которого составлена на основе поэтических сборников, выходивших с 1961 по 1977 г., что обеспечивало их свободный доступ к массовой читательской аудитории 
намного раньше прозы. Однако эта часть творческого наследия 
длительное время воспринималась как «довесок» к лагерному 
повествованию, не более. Правда, в последние годы положение 
существенно меняется к лучшему.
«Может ли стихотворение в момент появления выглядеть 
как стихотворение, и только потом определяется его настоящая 
цена?» — задавал, казалось бы, не вполне удобопонятный вопрос сам автор (5, с. 60). Конечно, он имел в виду под стихотворением «в момент появления» лишь стихотворный текст в 
традиционном (базовом) формате, что еще не делает его произведением искусства, тем более произведением поэтическим.
Даже при погружении в уже, казалось бы, «освоенный» 
мир шаламовской прозы часто отмечают противоречия и интеллектуальные затруднения, которые уготовлены неискушенному читателю. Имеются в виду «путаница» с именами, противоречивость 
интерпретации 
нравственно-поведенческой 
модели одного и того же персонажа, «злоупотребление» повторами и т.п. Что же тогда говорить о слове поэта, по определению неоднозначном и предполагающем не только вдумчивое 
прочтение, но и активность эмоционально-интеллектуальной 
и духовной деятельности «квалифицированного читателя», о 

котором много размышлял Шаламов. Но даже и в этом случае 
«секреты», которые есть у каждого подлинного творца, «открываются не сразу» (6, с. 530). У Шаламова-поэта их было 
предостаточно.
Блестяще сформулировал свою позицию знаменитый филолог Вяч.Вс. Иванов на международной научной конференции 
«Судьба и творчество Варлама Шаламова в контексте мировой 
литературы и советской истории» (2011). Вспоминая о времени, когда Б.Л. Пастернак по-соседски дал ему на просмотр присланную с Колымы рукописную «Синюю тетрадь», уже тогда 
он пришел к выводу: «Я думаю, что то, как в прозе описывает 
Шаламов, открыто и откровенно, и свой опыт, и опыт других, 
попавших в этот ад, — это относительно более простая задача 
для исследователя, для литературоведа. А вот понять, как это 
сказалось на поэзии Шаламова, мне представляется более сложной задачей, поскольку в поэзии, а Шаламов был настоящим 
поэтом, переработка жизненных впечатлений, биографического 
материала, необходимого для лирического поэта, осуществляется достаточно сложным образом» (2, с. 33—34). Самоощущение 
автора было адекватным: «Я смею надеяться, что “Колымские 
тетради” — это страница русской поэзии, которую никто другой 
не напишет, кроме меня» (7, с. 341).
И все же: о каких «секретах» шаламовской поэзии может 
идти речь? Предваряя дальнейшие рассуждения, скажем: «секретах» неожиданных, непредсказуемых, экстраординарных. 
Так, стихотворение «Птицелов», написанное после Колымы, однако включенное в «Колымские тетради» в качестве «важной» 
страницы «поэтического дневника», Шаламов сопроводил комментарием, в котором писал о многих «ловушках», поставленных жизнью, «и эти ловушки надо было, во-первых, угадать, 
почувствовать, предвидеть, во-вторых, избежать, а в-третьих, 
воспеть, определить в стихи» (3, с. 452). Да и сами стихотворения, как мы увидим, своей архитектоникой часто представляют собой лабиринты со множеством тайных лазеек, из которых 
далеко не просто найти выход. Не случайно Шаламов уподо

блял процесс чтения «детской игре»: один ищет спрятанное, 
другой приговаривает: «Тепло. Теплее. Холодно. Горячо!» (6, 
с. 21). Или еще более поразительные высказывания: «Нормальный читатель не доверяет стихам»; «Стихи — это боль, мука, 
но и всегда — игра» (там же, с. 501, 502). «Распаковка» смысла подобных постулатов, формирующих творческое кредо, но 
«не схватываемых традиционными рационалистическими построениями» (3, c. 28), и будет стоять в центре предлагаемого 
анализа конкретных поэтических произведений Варлама Шаламова, а также в процессе обсуждения вопросов его поэтического мастерства, «техники» поэзии, чему он придавал огромное 
значение. Конечно, «тайны искусства» до конца непостижимы, 
поскольку уходят корнями не только в личный жизненный и литературный опыт автора, но и в глубины национальной и мировой культуры.
Шаламов сопоставлял истинную поэзию с «алгебраическим рядом, алгебраической задачей». Разумеется, каждый из 
нас свободен в своем восприятии произведений искусства. Но 
тот факт, что нередко в поэтическую «алгебру» вносится «своя 
арифметика», делаются «свои жизненные, арифметические подстановки» (6, с. 30), можно трактовать двояко: и как свидетельство отсутствия соответствующих знаний (в чем, разумеется, 
несправедливо упрекать всех и каждого: незнание преодолимо), 
и (что гораздо плачевнее) как следствие низкого уровня общей 
просвещенности и культуры. Мы убеждены: понимание эстетического и духовно-нравственного своеобразия поэзии Шаламова 
формирует читателя, способного найти в ней многие принципиально значимые ответы на предельные вопросы бытия и сознания XXI в.
Практически у каждого большого поэта есть стихи, обращенные к его Музе. Есть они и у Шаламова:

Если сил не растрачу,
Если что-нибудь значу,
Это сила и воля — твоя.

В этом — песни значенье,
В этом — слов обличенье,
Немудреный секрет бытия.

Ты ведешь мою душу
Через море и сушу,
Средь растений, и птиц, и зверей.

Ты отводишь от пули,
Ты приводишь июли
Вместо вечных моих декабрей.

Ищешь верного броду,
Тащишь свежую воду
К моему пересохшему рту.

И с тобой обрученный,
И тобой облученный,
Не боясь, я иду в темноту.

И на небе — зарницы,
Точно перья жар-птицы
Неизвестных еще островов.

Это — мира границы,
Это — счастья крупицы,
Это — залежь сияющих слов (3, с. 320—321; «Поэзии»).

Благодарю за помощь в техническом оформлении книги Марию Валерьевну Компанеец.

ГЛ А В А  1

Я ПОНЯЛ ПРАВДУ И ДУШУ ПОЭЗИИ:
ПРОБЛЕМА АВТОРСКОЙ САМОИДЕНТИФИКАЦИИ

1.1. «Горизонт ожидания» и реальность:
проблемы рецепции поэзии Варлама Шаламова

Когда в 1967 г. в московском отделении издательства «Советский писатель» вышел третий по счету сборник стихов Варлама Шаламова «Дорога и судьба», одним из первых в эмигрантской печати откликнулся на него Георгий Адамович в 
парижской газете «Русская мысль». Конечно же, он был более 
свободен и независим в своих оценках и суждениях, чем, например, О.Н. Михайлов, тонкий и квалифицированный критик, 
высоко оценивший книгу. Но последний (как вспоминал впоследствии) переслал машинописный вариант статьи Адамовича 
Шаламову и вскоре получил от него «развернутое послание», 
где тот «выразил ясно и твердо свое кредо — кредо гражданина 
и художника» (14, с. 5).
Поблагодарив О.Н. Михайлова за благожелательный отклик в 
«Литературной газете», Шаламов охарактеризовал и парижскую 
рецензию: «<...> рецензия умна, значительна, сердечна и — раскованна». Одна только мысль вызвала внутренний протест. На 
слова: поэт «готов махнуть рукой на все былое», Шаламов резонно заметил: «Я вижу в моем прошлом и свою силу, и свою 
судьбу, и ничего забывать не собираюсь. Поэт не может “махнуть рукой” — стихи тогда бы не писались». Однако далее было 

замечено: «Все это — не в укор, не в упрек Адамовичу <...>» 
(6, с. 530). Позиция автора «Колымских рассказов», выступившего в качестве стихотворца, не требует комментария: ее обоснованность очевидна. Забыть колымский ад, где «физические и 
нравственные мучения были уродливейшим и теснейшим образом переплетены» (4, с. 255), разумеется, невозможно. Но как ни 
парадоксально, и парижского рецензента также можно понять. 
Зарубежная аудитория без ведома, тем более без согласия Шаламова еще до выхода рецензируемого поэтического сборника 
была знакома с его прозой. Публикации в 1966 г. четырех рассказов в нью-йоркском «Новом журнале» положили начало другим; на протяжении практически двадцати лет отдельные произведения печатались в Западной Германии («Посев», «Грани»), 
во Франции («Русская мысль», «Вестник русского студенческого христианского движения»); в 1978 г. «Колымские рассказы» с 
предисловием М. Геллера вышли в Лондоне, затем — в 1980-е 
годы в Париже. Сначала зарубежный читатель знакомился с 
прозой писателя на языке оригинала, но с 1967 г. стали активно 
появляться иностранные переводы, в основном англоязычные 
(4, с. 27—28; 5, с. 197—214; 18, с. 211—214). Из данного факта 
большей или меньшей осведомленности западной читающей публики и исходил Г. Адамович. Признав формальное «преимущество новизны и открытия» советской каторги за А.И. Солженицыным, он дал ясно понять, что художественное свидетельство 
Шаламова «хуже, безотраднее, безнадежнее солженицынского» 
и Запад ищет отражения пережитого в поэтических образах. Однако (логически заострим мысль рецензента) ищет и... не находит. «О его (Шаламова. — Л.Ж.) участи, о его сравнительно недавнем прошлом — ни слова» (цит. по машинописной копии из 
архива Шаламова: 7, с. 347—348).
Закономерен «классический» вопрос: кто виноват и почему?
Ответов, как увидим, будет несколько, но начнем с наименее 
ожидаемого. Виноват сам автор, решившись на эпатажное заявление: «Не удержал усилием пера / Всего, что было, кажется, вчера <...> Но прошлое, лежащее у ног, / Просыпано сквозь 

пальцы, как песок, // И быль живая поросла быльем, / Беспамятством, забвеньем, забытьем...» (25, с. 15). Конечно (и в этом нет 
ничего предосудительного), можно на первый план выдвинуть 
спасительную для психики способность человека отстраняться 
от пережитой трагедии, действительно «махнуть рукой». «Обременительная штука — память», — сказал как-то поэт (5, с. 305). 
Более того, известен авторский комментарий к этому, одному из 
«опорных», стихотворений сборника «Дорога и судьба»: «Искусство жить — это искусство забывать. Память всегда готова 
предать человека. Я много помню, но это — миллиардная доля 
того, что я видел» (3, с. 491). Да и в другом стихотворении, опубликованном позднее, сказано: «Память скрыла столько зла — / 
Без числа и меры. / Всю-то жизнь лгала, лгала. / Нет ей больше 
веры» (3, с. 54).
В таком случае справедливо ли вообще предъявлять парижскому рецензенту какие-либо претензии? На наш взгляд, вопрос 
риторический. Еще в большей степени риторичен он по отношению к отечественному читателю. Мало того, что последний не 
заметил следов каторжного прошлого в опубликованных стихах; 
самое имя автора массовой аудитории практически ничего не говорило. Если Г. Адамович, назвав свою рецензию «Стихи автора “Колымских рассказов”», мог рассчитывать на определенную 
ответную реакцию и понимание, то для миллионов россиян, далеких от самиздата и потому без вины виноватых, прозаические 
произведения оставались книгой «за семью печатями» вплоть 
до конца 1980—1990-х годов, точнее — до 1992 г., когда увидел 
свет двухтомник «Колымских рассказов» в серии «Крестный 
путь России» (изд-во «Советская Россия»).
А между тем «секреты читательской психологии» (5, с. 288) 
очень волновали автора. Но они, в свою очередь, во многом обусловлены «секретами» самой поэзии, наличием тех «ловушек», 
о которых говорилось выше.
Это «ловушки» разного рода. И хотя филологический инструментарий при всей своей специфической направленности 
способен проникать в «тайное тайных» поэтического образа, 

к сожалению, бывают обстоятельства, объективно сверхсложные. В данном случае имеются в виду проблемы текстологического плана. Поскольку они требуют специальных разысканий, 
мы коснемся вопросов атрибуции шаламовских текстов лишь 
в той мере, в какой они отражены в 3-м томе семитомного собрания сочинений Шаламова (2004—2005, 2013), а также в комментариях, переписке, записных книжках, дневнике писателя, 
в публикациях архивных подборок, вошедших в составленный 
В.В. Есиповым сборник «Варлам Шаламов. Неизвестные стихи» 
(2015) и образовавших значительный по объему раздел «Стихи 
разных лет» в пятом выпуске «Шаламовского сборника» (2017).
В принципе данного материала достаточно для полновесного 
историко-литературного анализа, но, разумеется, с известной долей условности. Условность порождена прежде всего отсутствием или неточностью датировок большинства стихотворений. Это 
касается всех пяти прижизненных поэтических сборников — от 
первого «Огниво» (1961) до последнего «Точка кипения» (1977). 
Ситуация осложняется еще и тем, что если отсутствие дат, как 
и их неточность, для исследователя — факт, явно нежелательный, то поэт часто склонен оценивать его не столь однозначно. 
Разумеется, Шаламов считал «нарушением единого тона» одновременное включение стихов до- и постколымского периодов 
творчества (6, с. 530). Он хорошо понимал: «При установлении 
точной хронологии каждого моего стихотворения — читателя ждет, мне кажется, убедительная картина мира» (5, с. 110). 
В эссе «Кое-что о моих стихах» <1969> он действительно пытался детально воспроизвести процесс компоновки «Колымских 
тетрадей», считая вопрос датировки ключевым. Но материал сопротивлялся, и намерение осталось нереализованным. Возникает тот же самый вопрос: кто виноват и почему?
«Меня часто спрашивают товарищи, — пытался объяснить 
Шаламов, — почему в твоих стихотворениях нет датировки — 
обстоятельство, которое им кажется важным. Для меня же — 
при медленном движении издательского колеса <...> этот вопрос 
не представляется важным. Датировка, под которой в сборниках