Первооткрыватели Курских древностей. Очерки истории археологического изучения южнорусского края. Советское краеведение в провинции: взлёт и разгром (1920-1950-е годы)

С.П. ЩАВЕЛЁВ 

ПЕРВООТКРЫВАТЕЛИ   
КУРСКИХ ДРЕВНОСТЕЙ

ОЧЕРКИ ИСТОРИИ АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО 
ИЗУЧЕНИЯ ЮЖНОРУССКОГО КРАЯ 

СОВЕТСКОЕ КРАЕВЕДЕНИЕ В ПРОВИНЦИИ: 
ВЗЛЁТ И РАЗГРОМ (1920–1950-е годы) 

4-е издание, стереотипное

Москва 
Издательство «ФЛИНТА» 
2021 

УДК 947 
ББК 633 (3) 
        Щ14 

Р е ц е н з е н т ы : 

канд. ист. наук, доц. А.В. Жук  (Омский гос. университет) 
канд. ист. наук, проф. А.Н. Курцев  (Курский гос. пед. университет) 
канд. ист. наук, доц. Л.М. Рянский  (Курский гос. пед. университет) 

Щ14          

Щавелёв С.П. 
Первооткрыватели курских древностей. Очерки истории архео-           
логического изучения южнорусского края. Советское краеведение в 
провинции: взлёт и разгром (1920–1950-е годы) [Электронный 
ресурс] : монография / С.П. Щавелёв. – 4-е изд., стереотип. – М. : 
ФЛИНТА, 2021. – 196 с.  

 ISBN 978-5-9765-1149-1 

В монографии продолжается рассмотрение историко-краеведческой мысли
и практики выявления, охраны, популяризации памятников старины в российской
провинции, чьим показательным образцом выступает Курская область. Настоящий выпуск (1 и 2 вышли в 1997 г.) посвящён наиболее спорному, идеологизированному периоду нашей региональной историографии – 1920-м – 1950-м гг. По
архивным и редким печатным материалам продемонстрированы как достижения, 
так и черты упадка послереволюционного краеведения, в конце концов по сути
свёрнутого в ходе борьбы большевиков с лучшими традициями русской культуры. Представлены документальные портреты “последних могикан” просвещённого краеведения в Курске – Г.И. Булгакова, Н.П. Сенаторского, Л.Н. Соловьёва, 
Л.Н. Познякова, В.И. Самсонова, Ю.А. Липкинга и др., прослежено их сотрудничество со столичными учеными – историками и археологами по кабинетному и
экспедиционному исследованию областных древностей. 

Книга адресована как специалистам по истории, археологии, др. гумани
тарным дисциплинам, их преподавателям в средней и высшей школах, сотрудникам музеев, библиотек, архивов, средств массовой информации, так и широкому
кругу читателей, интересующихся прошлым родного края. Может служить учебным пособием по курсам российской истории, культурологии, археологии, краеведения. 

УДК 947 
ББК 633 (3) 

ISBN 978-5-9765-1149-1
© Щавелёв С.П., 2016 
© Издательство «ФЛИНТА», 2016 

Посвящается памяти моего любимого брата — 
Михаила Павловича Щавелёва (1933 – 1986), полярного геолога, одного из первооткрывателей 
золотых месторождений  Колымы и Чукотки. 

От автора 

В оформлении обложки использована фотография Знаменского собора в Курске 1894 г. (в том году, 8 марта, там была взорвана злоумышленниками прославленная икона Знамения Божьей матери (Курская Коренная); а интерьеру храма взрывом были причинены устранимые поврежедения). Это изображение — один из выразительных символов судеб памятников местной старины.  
Вокруг бывшей на этом месте деревянной церкви построен в 
1612-1615 гг. Рождественский, с 1649 г. переименованный в Знаменский 
монастырь. В 1650 г. церковь Знамения Божьей матери здесь перестроили, 
для чего, по указу царя Алексея Михайловича, на древнем Ратском городище под Курском “курскими разного звания людьми, с оных палат [оставшихся от запустевшего города X–XIV вв.] ломан был кирпич и дикий 
камень”. В 1815–1826 гг. обветшавшее здание Знаменского собора было 
разобрано и возведено заново, в архитектурных традициях русского классицизма. Строительство велось на добровольные пожертвования дворянства Курской губернии и граждан города Курска. 
После революции 1917 г. собор был закрыт; в 1930-х гг. превращён в 
кинотеатр. Во время Великой Отечественной войны полуразрушен, а после 
неё перестроен в качестве кинотеатра “Октябрь”. При этом архитектурный 
облик сооружения сильно изменился — куполу был придан более “светский характер”; исключены четыре малых купола, обрамлявшие подкупольный барабан, и две колокольни над западным порталом. В 1992 г. здание было возвращено Курской епархии Русской православной  церкви; 
ныне, после реставрационных работ и повторного возведения колокольни, 
является действующим храмом. 
Объединяя вокруг себя здания Дворянского собрания (ныне Дома 
офицеров), мужской гимназии (сейчас электроаппаратного завода), дома 
архиерея (теперь Областного краеведческого музея), Знаменский собор 
создаёт неповторимый силуэт центральной части города, является ядром 
его архитектурного пространства. На ярком примере этого памятника видны как безвозвратные потери, так и нерушимые традиции исторической 
памяти города Курска и его округи. Перед нами немой, но выразительный 
свидетель всех основных эпох истории Курского края, о собирателях, хранителях и исследователях которых рассказывают выпуски этого моего издания. 

П Р Е Д И С Л О В И Е  
 
 
Этот — третий выпуск моей работы по истории курской археологии 
посвящён периоду после Октябрьской революции: с 1917 г. и до 1950-х гг., 
когда тоталитарное устройство СССР начало перерождаться в авторитарное. Для историографа близкое к его биографии время всегда крайне сложно для исследования и изложения. Отмеченные десятилетия истекающего 
столетия еще далеко “не остыли” от политических страстей запредельного 
накала, личных трагедий практически в каждой русской семье, неоднократных ломок всей отечественной культуры. Однако промедление с фиксацией исторической памяти относительно новейшей истории грозит невосполнимой потерей ценной для нас и для потомков информации о делах 
и днях наших предшественников на ниве разработки отечественных древностей. 
 
В рамках избранной темы прежде всего следует обсудить правомерность периодизации, согласно которой построена, в частности, и эта моя 
книжка. В советской историографии рубеж Октября 1917 г. полагался само 
собой разумеющимся и важнейшим, началом Новейшей истории человечества. В частности, началом перехода к очередному этапу эволюции науки 
об исторических древностях в нашей стране. В “Истории советской археологии” А.Д. Пряхина заключалось: “Первый период в развитии советской 
археологии (до середины 30-х гг., согласно цитируемому автору — С.Щ.) 
завершился оформлением основ принципиально нового, коренным образом 
отличающегося от всех существовавших до тех пор, научного направления” [1]. 
 
Подобная периодизация господствовала в нашей историографии до 
начала 1990-х гг. В последние годы, однако, возможность прямого переноса вех политического развития на область истории науки и культуры ставится под сомнение. Так, исследователь сибирской археологии В.И. Матющенко подчеркивает черты преемственности (организационной, методической, кадровой) между до- и пореволюционными отрезками работы с 
историческими древностями в России. Получается, что “период от Октября 
1917 г. до конца 1930-х гг. в истории отечественной и сибирской археологии в том числе не имеет самостоятельного значения, а ближе всего стоит к 
дореволюционному периоду своей истории” [2]. Та же мысль высказывалась более прямо: вплоть до середины 30-х гг. то, что осталось в русской 
археологии после потрясений революции, гражданской войны и хозяйственной разрухи, “было тем же, что и до революции” [3]. 
 
Оба отмеченные взгляда на время перелома от старой русской археологии к новой, советской ныне представляются по-разному преувеличенными. Ведь советская археология “перековывалась” на марксистсколенинский лад куда сложнее и дольше. Не только сильные, но и слабые ее 
стороны оказались парадоксально причинены именно “табуированием” (по 
яркому выражению Г.С. Лебедева) дореволюционной археологии как “не

марксистской” [4]. Наблюдение же В.И. Матющенко и его единомышленников на сей счет ближе к истине, но неполно. Наряду с временным и частичным сохранением накопленного до революции идейного, институционального, кадрового потенциала, отказавшиеся от эмиграции наши археологи 1920-х гг. жили и действовали уже в совсем другой стране, которая 
даже не называлась больше Россией. 
 
 
Точнее объясняет обсуждаемую, действительно противоречивую си- 
туацию А.А. Формозов. В специальном разборе имеющихся периодизаций  
развития отечественной археологии он выделяет в текущем столетии такие  
пики качественного перелома в этом процессе, как, во-первых, годы революции, гражданской войны, и, во-вторых, сталинский “разгром археологических учреждений в 1929–1931 гг.” При этом А.А. Формозовым учитываются и моменты плодотворной преемственности (скорее вопреки, нежели благодаря революции), и моменты мертвящей негации в отношении 
прежней культуры со стороны “культуры пролетарской”. Важен также 
призыв этого исследователя конкретизировать обсуждаемую проблему — 
ведь “наряду с общей периодизацией отечественной археологии можно 
предложить и не во всем совпадающие с ней периодизации для истории 
археологии в отдельных регионах...” [5]. Один из таких региональных вариантов — применительно к южнорусскому краю намечался в свое время 
мной [6], в соответствии с ним выстроены и данные очерки. 
 
Хотя собранные здесь материалы курской историографии советского 
периода представляются характерными не только для ЦЧО-области, всего 
юга России, но в значительной степени для нашей провинции, прежде всего европейской, вообще. Оформившиеся там в конце XIX – начале ХХ вв. 
центры историко-археологических исследований (о них шла речь в предыдущем выпуске этой работы) с большими или меньшими потерями пережили военно-революционное лихолетье и во второй половине 20-х гг. испытали определенный подъем своей исследовательской и просветительской активности. Он оказался насильственно оборван на рубеже 1920-х–
30-х гг., когда большинство археологов-краеведов было так или иначе репрессировано по прямому приказу большевистских властей. Последующие 
почти полвека региональная археология во многих областях СССР так и не 
смогла возродиться как таковая. Их древности если изучались, то главным 
образом приезжими из столичных центров специалистами академических 
учреждений.     
 
За намеченной периодической схемой — судьбы нескольких поколений русских ученых и краеведов. Правдиво сказать об их вкладе в изучение и спасение отечественных древностей стало возможным сравнительно 
недавно. Честно говоря, вряд ли кто из коллег по историографическим исследованиям даже в “перестраиваемом” СССР мог надеяться на подобную 
свободу мысли и слова еще лет десять-пятнадцать назад. Но теперь, я, по 
крайней мере, не чувствую за собой права “добру и злу внимать равнодушно” при изложении событий, случившихся с теми поколениями сооте

чественников, что непосредственно предшествовали моему собственному 
и со многими колоритными представителями которых мне довелось лично 
общаться. В том числе тогда, когда они в черных бушлатах заключенных 
шли и шли по моей родине — Магадану. “Родина — не Родина, а одно жильё / Если захоронено слово про неё...” (В. Корнилов).  
 
Как и предыдущие два (Курск, издательство КГМУ, 1997), этот выпуск моей работы основан прежде всего на архивных материалах, хранящихся главным образом в самом Курске (ГАКО) и впервые вводимых в 
научный оборот. К документальным и печатным источникам в настоящем 
исследовании полноправно присоединились устные сообщения свидетелей 
и участников излагаемых событий. Ими щедро делились со мной многие 
люди, так или иначе причастные к историческим древностям. Здесь должно помянуть добрым словом моих учителей по историческому факультету 
Курского педагогического института — Юрия Александровича Липкинга 
(1904–1983) и Константина Федоровича Сокола (1932–1993); руководителей первой в моей жизни археологической практики Эраста Алексеевича 
Сымоновича (1919–1983) и Анну Ивановну Алихову-Воеводскую (1902–
1989), а также археологов следующих поколений — Анну Ивановну Пузикову, Александра Владимировича Кашкина, Юрия Юрьевича Моргунова 
(Москва), Николая Алексеевича Тихомирова, Ольгу Николаевну и Владимира Васильевича Енуковых, Александра Николаевича Апалькова, Александра Васильевича Зорина, Алексея Анатольевича Федина (Курск), Евгения Александровича Шинакова (Брянск), Анатолия Дмитриевича Пряхина, 
Анатолия Захаровича Винникова, Александра Павловича Медведева и Михаила Владимировича Цыбина (Воронеж), любезно отвечавших на мои 
расспросы об их экспедициях по Курскому Посеймью и сопредельным 
территориям, помогавшим мне иными указаниями и редкой литературой.     
 
Особенно многим эта моя работа обязана Александру Александровичу Формозову. Он первым в серии статей и в книге [7] объективно и ярко 
осветил советский период истории русской археологии. Как показывают 
непредвзятые отклики на эти труды, в них изложена весьма эвристичная 
“система оценок, касающихся факторов, определивших специфику этого 
периода” [8]. Его советы и поправки относительно того периода развития 
отечественной науки, активным участником и ведущим историком которого сам он является, оказались незаменимым подспорьем для многих моментов нижеследующего изложения. 
 
Разумеется, всю ответственность за приводимые дальше факты и 
оценки автор несёт единолично. Я буду признателен всем тем, кто пожелает что-то добавить или поправить в рассказе о советских изыскателях исторических древностей Курского края. 
 
 
1 мая 2002 г. 

Г Л А В А  I  
 
ОБРЕЧЕННЫЙ АРЬЕРГАРД: 
ДЕЛА, ПЛАНЫ, РАЗГРОМ ОБЩЕСТВА  КРАЕВЕДОВ  
В КУРСКЕ 1920-х – начала 30-х гг. 
 
Он копал, подлец, что ни попадя, 
И на полный срок в лагеря попал, 
Чтобы знали все, что закаяно 
Нашу Родину с-под низа копать! 
... 
Но будут мои отголоски 
Звенеть и до Судного дня ... 
И в сноске, – вот именно, в сноске 
Помянет историк меня. 
 
А.А. Галич. Когда-нибудь дошлый историк  
 
Будь же он проклят, этот Саруман! Я дружил со многими из тех деревьев, что погибли безвременной смертью от рук его слуг.  Каждое  из  них  шумело  на свой, 
особый лад. Теперь их голосов не слышно. На месте 
поющих рощ остались только пни да колючки. Я молчал, терпел – и упустил время. Теперь всё! Хватит! 
 
Дж. Р.Р. Толкиен. Тве твердыни. II, 4. 
 
 
 
Краеведческое движение в первое послереволюционное десятилетие 
стало заметным явлением культурной, общественной жизни нашей страны. 
Его историографическое исследование только начинается. Вышедшие в 
свет за последние годы книги о “золотой десятилетке” советского краеведения выполнены в основном по печатным и архивным материалам центральных органов этого движения, рассматривают главным образом их занятия с документальными памятниками [1]. Вклад первых советских 
краеведов в археологию, их участие в разработке — поиске, охране, публикации памятников материальной культуры остается недостаточно ясным. Рассмотрение данного вопроса по отдельным регионам — необходимый подход к его решению. 
 
Перипетии революции и гражданской войны, в Курске достаточно 
бурные, расстроили, конечно, историко-краеведческую работу, но не остановили ее полностью. Одни любители-энтузиасты этого дела сменялись 
другими. Фактически возглавлявший Губстаткомитет (ГСК) с конца прошлого века его секретарь Николай Иванович Златоверховников (1865 – после 1923), он же правитель дел Губернской учёной архивной комиссии 
(ГУАК), почёл за лучшее отступить из Курска вместе с Добровольческой 
армией А.И. Деникина в ноябре 1919 г. Другой плодовитый курский исто

рик — Анатолий Алексеевич Танков (1856–1930), напротив, тогда же, в 
1917 г. возвратился в родной город, но после революции ни разу, похоже, 
не выступил в печати, в различных списках краеведов не значился. Его 
главный труд — “История курского дворянства” — остановился на опубликованном в 1913 г. первом томе, включавшем обзор служебной организации на Курщине с древнерусских времен. При ссылках на эту работу советские краеведы избегали приводить ее название, указывая просто: “монография А.А. Танкова”. 
 
Перебрались в другие города С.В. Быков, Александр Александрович 
Кандауров (оставив дома в Курске свою нумизматическую коллекцию), 
Л.А. Квачевский, Константин Петрович Сосновский, прочие чиновные 
члены прежних кружков курских краеведов. 
 
ГСК как формальная, но все же часть губернаторской администрации, оказался автоматически распущен вместе с ней, а вот ГУАК, как организация общественная, продолжала существовать до 1922 г., числясь уже 
при исполкомовском подотделе по делам музеев и охране памятников искусства и старины [2]. Последним председателем Учёной архивной комиссии в Курске оказался заведующий этим подотделом Матвей Васильевич 
Васильков (окончивший Московский археологический институт со званием 
учёного археолога), а его товарищем (выражение “заместитель” прочно 
вошло в деловое словоупотребление только с 1930-х гг.) и консультантом 
подотдела по истории — член ГУАК  Г.И. Булгаков. Они даже в самый 
разгар военно-революционных потрясений умудрялись время от времени 
проводить общие собрания Комиссии, принимать в неё новых членов, переписываться с уездными краеведами, совершать исследовательские экскурсии — на богатую подъемным археологическим материалом “дюнную 
стоянку” в курском пригороде Мокве; по осмотру старинных “палат Ромодановских”, прочих памятников архитектуры города. 
 
 Знания и личные связи Булгакова и других любителей местной старины оказались незаменимым подспорьем для новых, большевистских руководителей культуры в губернии. Совместными усилиями музейному 
подотделу и дышащей на ладан ГУАК удалось сберечь от разграбления и 
уничтожения немало подведомственных им материалов. “В 19–20 гг., — с 
законной гордостью вспоминал Г.И. Булгаков, — зачастую сотрудники 
подотдела (и члены комиссии) на крышах вагонов выезжали на места, чтобы спасти ценные памятники и документальные источники (например, 
М.Н. Еськов и В.В. Сафронов). Был случай (в д. Мокве, в дворце Волковых, бывшем Нелидовых) — на другой день после увоза памятников здание уже горело. В Ивановском (Льговского уезда, в дворце Барятинских) 
[музейные — С.Щ.] сотрудники в 1919 г. застали такую картину: группа 
граждан, хозяйничавших в дворце, затеяла оригинальную игру — по стопке тарелок от огромного сервиза (человек на 200) били с размаха кулаком — кто разбивал всё, тот считался выигравшим. Часть сервиза была 
спасена”[3] и вместе с остальным фарфором, мебелью, картинами, сереб

ром, хрусталем, бронзой, мраморными скульптурами, нумизматической 
коллекцией и прочими, еще не разграбленными окрестными жителями раритетами, переправлена в Курский музей, работавший, напомню, с 1903 г. 
при ГУАК.  
 
Советская биография курского музея — живая иллюстрация поэтического призыва В.В. Маяковского: 
 
 
 
 
 
Белогвардейца 
 
 
 
 
Найдете – и к стенке. 
 
 
 
 
А Рафаэля забыли? 
 
 
 
 
Забыли Растрелли вы? 
 
 
 
 
Время 
 
 
 
 
Пулям 
 
 
 
 
По стенам музеев тенькать. 
 
 
 
 
Стодюймовками глоток старьё расстреливай! 
 
 
 
 
          
 
 
    (Радоваться рано. 1918).  
 
Советские учреждения вытеснили музей из занимаемого с 1905 г. 
помещения бывшей казенной палаты и еще целых 11 раз переселяли, пока 
в конце концов не втиснули в церковь ликвидированного женского монастыря (Верхне-Троицкую), в свою очередь закрытую. Все пореволюционные годы музей, даже, что называется, сидя на чемоданах, с нищенским 
финансированием, умудрялся не только пополнять фонды, но и проводить 
экскурсии (М.Н. Еськов — по археологии; П.Ф. Политковский — по старинному оружию, сам Г.И. Булгаков — по этнографии). Так что “музей 
знала и ценила учащаяся молодежь, особенно студенты Курского института народного образования, неоднократно помогавшие в переноске музейных витрин из одного дома в другой”[4]. 
 
Надо заметить, что в революционную пору музей пополнялся не 
только обычными способами — скупки и пожертвования экспонатов, но и 
особенно активно таким путем, как реквизиции антиквариата у “классово 
чуждых элементов”. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Несколько архивных дел ГАКО за 1919–20 гг. [5] содержат перечни 
такого рода контрибуции, переданной на музейное хранение из губернского уголовного розыска. Чего тут только нет! Масса старых монет: десятки 
золотых и платиновых, тысячи серебряных и медных, включая копейки 
разных царей (Бориса Годунова, Михаила Федоровича, Петра I и др.), монеты последующих самодержцев. Кроме отобранных порознь раритетных 
денег, несколько нумизматических коллекций большого объема — из дворянских имений (рыльского Марьина Барятинских; Шварца в Щигровском 
уезде); “6 мест музейных вещей, отобранных у Кандаурова” — нумизмата 
ГУАК (упомянутого в числе эмигрантов выше); еще одного курского собирателя — Данзаса; и т.п. Кроме того, из “Угро” поступали еще корзины, 
мешки, ящики, узлы — с фарфором, иконами, картинами, мелкой пластикой, ювелирными украшениями и т.п. “предметами художественного ха

рактера”. Показательно, что все эти, по сути валютные ценности, указаны в 
ведомостях приёмки кучно, обобщенно — местами багажа. 
 
Зато менее ценные вещицы реестрированы подробно: книги, гравюры, картины-репродукции, портмоне, четки, веера, трубки, звонки, пресспапье, статуэтки, чернильницы, кружки для пива, ложки, иконы-списки, 
ладанки, образки, пепельницы, лампадки, распятия, солонки и т.д., и т.п. 
Сколько же квартир курских обывателей — мещан, чиновников, священнослужителей, купцов и т.п. “классовых врагов” надо было ограбить чекистам, чтобы свалить в музейную кладовую всю эту личную, в основном 
трудовую, собственность простых русских людей!.. За строками музейной 
ведомости перед нашими глазами встает ободранный киот, выпотрошенный сундук, опустошенный книжный шкаф, сметенный письменный стол... 
Впрочем, реквизированная “у буржуев” стильная мебель также распределялась между музеем и советскими учреждениями. 
 
Вряд ли все отобранные комиссарами у мало-мальски зажиточных 
курян редкости дошли до музея. Сохранилось замечательное свидетельство 
одной из жертв подобных реквизиций — Сергея Германовича Пушкарева, 
видного русского историка-эмигранта, а в 1918 г. недавнего выпускника 
курской гимназии, студента Харьковского университета. Оставшись в начале Гражданской войны вместе с больной матерью в их имении Прохоровке Корочанского уезда Курской губернии, он сумел сберечь господский 
дом от немедленного разграбления. Во время очередного обыска комиссар 
— “высокий энергичный человек в солдатской шинели с револьвером у 
пояса” “очень долго и тщательно копался в шкафу со всякой всячиной. В 
одной из коробок у меня хранилась большая и полная коллекция почти из 
20-ти серебряных рублей, от Петра I до Николая II. Открыв коробку, он 
сказал: “А, ето старые деньги! Ето не может быть у частной собственности, 
ето надо у музей”, и пересыпал рубли в свой карман. Не знаю, дошли ли 
они до музея, — заключает историк, — но, как писал один чиновник у 
Щедрина, “сумлеваюсь штоп”[6].      
 
Такова была внешняя обстановка зарождения советского краеведения в этой, достаточно типичной для российской провинции, губернии. 
“18-й год был убийственно голодным для бедноты, — констатировал 
А.М. Ремизов 
в 
автобиографическом 
повествовании 
“Взвихренная 
Русь”, — 19-й — холод и смерть.  
 
Обыски и анкеты вымуштровали и самых расхлябанных простецов: 
всякий теперь исхитрялся, как бы провести или обойти предусмотрительно; а от постоянного голода окончательно обвыкли на воровстве”[7]. А вот 
свидетельство беспартийного очевидца того самого места и времени, о котором здесь идет речь: “Весной 1919 г. губернский Курск еще не был тронут разрушениями Гражданской войны, но являясь, по существу, прифронтовым городом, выглядел изрядно потрепанным. Заборы, разделявшие 
обывательские усадьбы, разобраны на топливо; разбитые булыжные мостовые залиты огромными лужами; витрины ... забиты фанерой; на путях