«Стихи мои! Свидетели живые...» Три века русской поэзии

Л.Л. Бельская

«СТИХИ МОИ! 
СВИДЕТЕЛИ ЖИВЫЕ...»

ТРИ ВЕКА РУССКОЙ ПОЭЗИИ

3-е издание, стереотипное

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2018

УДК 821.161.1-1
ББК 83.3(2=411.2)5/6

Б44

Бельская Л.Л.

Б44
«Стихи мои! Свидетели живые...» Три века русской поэзии /

Л.Л. Бельская. — 3-е изд., стер. — Москва : ФЛИНТА, 2018. — 
360 с. — ISBN 978-5-9765-2471-2.  — Текст : электронный.

Это не история русской поэзии за три века её существования, 
а аналитические очерки, посвящённые различным аспектам 
стихотворства — мотивам и образам, поэтическому слову и 
стихотворным размерам (тема осени, образы Золушки и ласточки, 
качелей и новогодней ёлки; сравнительный анализ поэтических 
текстов).
Данная книга, собранная из статей и эссе, публиковавшихся в 
разных изданиях (российских, израильских, американских, 
казахстанских) в течение тридцати лет, является своего рода 
продолжением 
двух 
предыдущих 
сборников 
«Анализ 
поэзии и поэзия анализа» (Алматы, 1997) и «От слова — к 
мысли и чувству» (Алматы, 2008). Она предназначена как для 
преподавателей и студентов — филологов, так и для 
вдумчивых читателей — любителей поэзии.

УДК 821.161.1-1
ББК 83.3(2=411.2)5/6

ISBN 978-5-9765-2471-2 
© Бельская Л.Л., 2016
© Издательство «ФЛИНТА», 2016

ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора ..............................................................................................................5

«СТИХОТВОРЕНИЯ ЧУДНЫЙ ТЕАТР»:  
СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ПОЭТИЧЕСКИХ ТЕКСТОВ

Загадка «Песни о собаке» ...................................................................................7

Мифические яблоки ..........................................................................................13

«Я ухо приложил к земле» (Ф. Сологуб и А. Блок) .......................................15

Колодец двора — метафора А. Блока и В. Ходасевича .................................19

Прощение или возмездие (два стихотворения о войне) ................................23

«Я в детстве заболел...». Русские поэты о своих детских болезнях .............26

«Весь день хлопочет Золушка...» Образ Золушки в русской поэзии  
ХХ века ..............................................................................................................31

Встреча и прощание с новогодней ёлкой........................................................36

О ПОЭТИЧЕСКОМ ЯЗЫКЕ, СЛОВЕ И ОБРАЗЕ

Поэтическая лингвистика в стихах русских поэтов ХХ века .......................43

Лингвистическая поэтика Иосифа Бродского ................................................53

«Пробавляюсь языком родным»: о поэтике Льва Лосева .............................58

«Тяжёлые звёзды» Ивана Елагина ...................................................................71

ТЕМАТИЧЕСКИЕ ВАРИАЦИИ И ЛИРИЧЕСКИЕ ЦИКЛЫ

Сюжетно-композиционное единство «Персидских мотивов»  
С. Есенина ..........................................................................................................77

«Между прошлым и грядущим» (цикл И. Лиснянской «В пригороде 
Содома») ............................................................................................................84

«Если бы...» — версии и вариации в поэзии Дмитрия Быкова .....................92

«МЫ ОБЩЕЙ ЛИРИКИ ЛЕНТА»

«Пышное природы увяданье». Осень в русской поэзии  
(XVIII—ХХ века) ..............................................................................................99

«Вьётся ласточка сизокрылая...» ...................................................................144

Эпистолярный жанр в русской поэзии: «женские» письма ........................158

«Вновь я посетил...» ........................................................................................163

Качели в русской лирике ................................................................................172

«Жизнь моя, кинематограф...» (Русские поэты о кино) ..............................178

ВСПОМИНАЯ ПРЕДШЕСТВЕННИКОВ

«Беседы» Беллы Ахмадулиной с классиками ...............................................194

«Повторяю за Пушкиным вслед» (Н. Горбаневская и Б. Кенжеев) ...........207

Романтик, воспитанный на литературе (Круг чтения Бориса Рыжего) .....212

СТИХОВЕДЧЕСКИЕ «ШТУДИИ»

Стих поэмы А.С. Пушкина «Домик в Коломне» .........................................221

Из истории двустопных форм русских трёхсложников ..............................230

О становлении частушечной рифмы .............................................................238

Рифмы раннего А. Белого...............................................................................245

ЭТЮДЫ О ПОЭТАХ И ПОЭЗИИ

Очеловечение мира (Рената Муха) ................................................................249

«Я иудеянка из рода Авраама» (Елена Аксельрод) .....................................258

«Судьбы перемещённое лицо» (Лев Лосев) .................................................266

«Приёмный, но любящий сын поэзии русской» (Борис Рыжий) ............... 282

Человек «двойного сознания» (Давид Самойлов) .......................................288

Библейские и израильские мотивы в поэзии Инны Лиснянской ................297

«БУДЬ ВСЯКИЙ ПРИ СВОЁМ»

«Стихи мои! Свидетели живые...». Русские поэты о своём творчестве  ......304

ОТ АВТОРА

Эта книга составлена из статей и эссе, написанных и опубликованных на протяжении тридцати лет и посвящённых анализу поэтических произведений. Она стала третьим сборником автора по данной 
теме, т.е. получилось нечто вроде трилогии. Мы привыкли к тому, что 
трилогии — три тома, объединённые общими героями, темами и сюжетами, — исключительно привилегия писателей-прозаиков (от 
«Детства», «Отрочества» и «Юности» Л. Толстого до «Русской канарейки» Дины Рубиной).
Но чтобы на такое отважились учёные-филологи, случай редкий.  
Я знаю только один: М.Л. Гаспаров «Избранные труды в трех томах» 
(Т. 1. О поэтах. Т. 2. О стихах. Т. 3. О стихе. М., 1997). Моё же «трёхкнижие» получилось неожиданно и случайно, оно весьма скромно и 
не претендует ни на научную глубину, ни на масштаб гаспаровских 
исследований (от античной до современной литературы). Тем не менее 
пример Михаила Леоновича, моего учителя и оппонента моей докторской диссертации, вдохновил меня на попытку собрать и объединить 
и свои публикации в три тома.
Двадцать лет тому назад у меня вышел небольшой сборник статей 
«Анализ поэзии и поэзия анализа» (Алматы, 1997), в котором утверждалось и доказывалось, что анализировать стихи не менее интересно 
и увлекательно, чем просто их читать, сопереживать и эстетически 
наслаждаться. Через десять лет за первой книжкой последовала вторая «От слова — к мысли и чувству» (Алматы, 2008), и в ней было показано, что путь исследователя и читателя поэзии идёт от слова и образа к эмоциям и раздумьям, а у поэтов — наоборот.
И вот перед вами третий том «“Стихи мои! Свидетели живые...” 
Три века русской поэзии», в котором ставятся проблемы традиций и 
новаторства и прослеживается развитие тем и мотивов, образов, стилей, стихотворных размеров в трёхвековой истории русского стихотворства.
Если в первой книге преобладали короткие заметки-наблюдения 
над отдельными образами и стихотворениями, то во второй стало 

больше историко-сопоставительных статей и добавились эссе не только о поэтах, но и прозаиках, а также рецензии на их мемуары. А в третьем томе популяризаторские филологические очерки дополнились 
стиховедческими работами (о рифмах и размерах). Такая вот сложилась трилогия. Быть может, она заинтересует как филологов, так и любителей поэзии.

Лилия Бельская 
15.04.2015

«СТИХОТВОРЕНИЯ ЧУДНЫЙ ТЕАТР»: 
СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ  
ПОЭТИЧЕСКИХ ТЕКСТОВ

ЗАГАДКА «ПЕСНИ О СОБАКЕ»

Кто не помнит знаменитой «Песни о собаке» Сергея Есенина с её 
пронзительно-щемящей концовкой: «Покатились глаза собачьи / 
Золотыми звездами в снег»? Печальная история о собаке, потерявшей 
своих щенят, растрогала до слёз А.М. Горького, который сказал, что 
Есенин «первый в русской литературе так умело и с такой искренней 
любовью пишет о животных».
А знаем ли мы, когда и как создавался этот есенинский шедевр? 
Он датирован автором 1915 г., но опубликован лишь в 1919 г. Един- 
ственный же сохранившийся автограф предположительно относится 
к 1918 г. Известно также, что в первые революционные годы поэт неоднократно читал своё стихотворение в разных литературных кругах. Может быть, он просто ошибся в датировке одного из самых любимых своих творений? А может, нарочно мистифицировал читателей, чтобы они поверили, будто его «Песнь» написана в пору юности, 
до революции, а на самом деле — совсем в другую эпоху, «в сонме 
бурь и гроз»?
Но не будем задавать риторических вопросов, а лучше вглядимся 
пристальнее и вчитаемся в есенинские дореволюционные стихи. 
Обратим внимание на три стихотворения, помеченные 1915—1916 гг. 
и объединённые одной темой — гибель живого существа по вине человека, — «Корова», «Лисица» и «Песнь о собаке». Герои в них показаны в самый трагический момент: потери детёнышей или собственного умирания — и даны как бы изнутри, в муках и страданиях. 
Корова «думает грустную думу о белоногом телке», которого отняли 
у неё и зарезали. Тяжело раненной лисице всё чудится «в колючем ды

ме выстрел». Измученной собаке месяц кажется одним из её погибших щенков.
Есенинские звери не басенные аллегории, не олицетворение человеческих пороков и добродетелей и не предлог для философских раздумий и аналогий с духовной жизнью человека, как, например, Чанг 
у Бунина или каурый жеребец у Клюева: «Вздыхает каурый, как грешный мытарь: / “В лугах Твоих буду ли, Отче и Царь?”. В отличие от 
клюевского жеребца корова у Есенина предаётся не человеческим, а 
коровьим вздохам и видит коровьи сны: «Снится ей белая роща (зелёные верхушки берёз ей не видны. — Л.Б.) и травяные луга»; лисица 
тревожно подымает голову, слыша «звонистую дробь»; собака еле 
плетётся, «слизывая пот с боков», т.е. ведут себя естественно и достоверно. И в то же время это не бездушные твари. Да, они бессловесны, 
но не бесчувственны и по силе своих чувств не уступают человеку. 
Более того, поэт обвиняет людей в бессердечии и жестокости по отношению к «братьям нашим меньшим».
Итак, общность этих трёх стихотворений, особенно «Коровы» и 
«Песни о собаке», несомненна: материнское горе, отнятые дети, «выгонщик грубый» и «хозяин хмурый»; приём умолчания в кульминации и безотрадный финал.

И на колу под осиной
Шкуру трепал ветерок.
И жалобно, грустно и тоще
В землю вопьются рога ...

И так долго, долго дрожала
Воды незамёрзшей гладь.
Покатились глаза собачьи ...

Похоже, что стихи о корове и собаке создавались либо были задуманы в один период времени.
В дальнейшем С. Есенин не раз будет писать о животных, но в центре его внимания окажутся не драматические судьбы собратьев по 
природе, а переживания лирического героя при общении с ними: 
«Милый, милый, смешной дуралей, / Ну куда он, куда он гонится?» 
(«Сорокоуст»); «Дай, Джим, на счастье лапу мне» («Собаке Кача- 
лова»); «Хочешь, пёс, я тебя поцелую / За пробуженный в сердце май» 

(«Сукин сын»); «Каждая задрипанная лошадь / Головой кивает мне навстречу. / Для зверей приятель я хороший» («Я обманывать себя не 
стану»). А вот как рисовал коней молодой стихотворец:

Храпя в испуге на свою же тень,
Зазастить гривами они ждут новый день. <...>
Уставясь лбами, слушает табун,
Что им поёт вихрастый гамаюн.
А эхо резвое, скользнув по их губам,
Уносит думы их к неведомым лугам.

(«Табун», 1916)

Выскажем ещё одну догадку о возникновении замысла «Песни о 
собаке». В 1915 г. в журналах появилось два стихотворения о соба- 
ках — В. Маяковского «Вот так я сделался собакой» (Новый Сатири- 
кон. 1915. № 31) и Г. Анфилова «Собака» (Современник. 1915. № 1). 
Пафос первого — протест против озверения человека: «Весь как есть 
искусан злобой», «Чувствую — не могу по-человечьи», «а у меня изпод губы — клык», «у меня из-под пиджака развеерился хвостище и 
вьётся сзади, большой, собачий». Во втором собака выступает как мистическое существо, рождающее непонятную новую жизнь. Читал ли 
Есенин эти стихи? Думается, да. Потому что его «Песнь о собаке» 
звучит как полемический отклик и на тот, и на другой текст.
Есенин проходит мимо основного мотива Маяковского — отчуждения и отверженности личности в обществе.

И когда, ощетинив в лицо усища-веники,
толпа навалилась,
огромная,
злая,
я стал на четвереньки
и залаял:
Гав! гав! гав!

Есенина же интересуют «очеловеченные» звери, и его собака способна на глубокие чувства, а её горе безмерно и беспредельно, но совершенно недоступно разумению «хмурого хозяина», равнодушно и 
привычно выполняющего обычное в крестьянском быту «дело» — 
«утопление» слепых щенят.

В свою очередь, Маяковский, возможно, полемизировал с Ф. Сологу- 
бом, стихотворение которого «Когда я был собакой» (Новая жизнь. 1913. 
№ 12) тоже было посвящено превращению человека в собаку, но изображало не само это перевоплощение, а смерть собаки-человека, вознесение 
его-её в рай («душа моя в рай возлетит») и беседу с Богом. Оттого предсмертные собачьи муки даны как предвестие будущего блаженства.

Взметнусь я, и взвою, и охну,
На камни свалюся и там,
Помучившись мало, издохну,
И Богу я дух мой отдам.

А шутовская, пародийная концовка окончательно снимает заметный вначале драматизм: «Ну, какая я дворняжка, / Я искусство люблю, я — поэт».
Весьма вероятно, что и Есенину попалось на глаза это стихотворение, так как в том же номере журнала была помещена рецензия на хорошо знакомый ему сборник С. Клычкова «Потаённый сад». Отметим 
и случайную, быть может, перекличку: сологубовский «камень в висок», брошенный «подгулявшим проказником», оборачивается в есенинской «Песне» «камнем в смех» вместо подачки.
Если стихи Маяковского и Сологуба могли вызвать у Есенина скорее всего бессознательное отталкивание, то «Собака» Анфилова, по 
всей вероятности, послужила толчком для создания «Песни о собаке» 
и подсказала исходную ситуацию: утром, в заброшенном сарае, на 
старом тряпье собака рожает щенят.

В одиноком сарае нашла
Кем-то брошенный рваный халат,
Терпеливо к утру родила
Дорогих, непонятных щенят.
Стало радостно, сладко теперь
На лохмотьях за старой доской,
И была приотворена дверь
В молчаливо рассветный покой.
От восторга в парче из светил
Уходили ночные цари.
Кто-то справа на небе чертил
Бледно-жёлтые знаки зари.

Содержание анфиловского стихотворения сводится, по существу, 
к одному факту — появлению на свет «дорогих, непонятных щенят», 
которому придан мистический смысл (молчаливый покой рассвета, 
знаки зари, таинственный некто — набор символистских атрибутов, 
успевших превратиться к тому времени в штамп). А для Есенина 
этот факт, лишенный всякой загадочности и выспренности, является 
лишь отправным пунктом, завязкой повествования. И собака, бывшая у Анфилова поводом для религиозно-этических ассоциаций, 
становится главной героиней есенинского текста. Нет в нём ни недосказанности, ни символического подтекста, ни слащавости и умиления при виде терпеливой и счастливой собаки-роженицы — всё подчёркнуто прозаично: не родила, а ощенила; не одинокий сарай, а 
ржаной закут; не на халате, а на рогоже.

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала,
Причёсывая языком,
И струился снежок подталый
Под тёплым её языком.

Сходно и одновременно контрастно завязывается действие в 
обоих текстах. И это со-противопоставление особенно ощутимо в 
последней строке первой строфы: сходство конструкции и контраст смысла — «дорогих, непонятных щенят» и «рыжих семерых 
щенят».
Начинается «Песнь о собаке» нарочито буднично, как бытовая 
зарисовка, но сама эта будничность опоэтизирована: рогожи златятся, снежок подталый струился, она их ласкала (а не лизала). 
Спокойный, эпический тон начальных строф не предвещает разыгравшейся дальше трагедии. Но уже в третьем катрене с его предупреждающим «А вечером...» (ср. «До вечера...»), прерывистой интонацией и затруднённым ритмом слышится смутная тревога.  
А повторённое в третий раз «семерых», усиленное «всех», грубопросторечное «поклал» подчёркивают угрюмую непреклонность в 
действиях хозяина.

А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышёл хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.

Автор не даёт описания убийства, отказавшись от кульминационной сцены. Он заменяет её одной многозначительной деталью, увиденной как бы самой собакой, не осознавшей сути происшедшего или 
прибежавшей на место преступления слишком поздно.

По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать...
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.

«Песнь о собаке», как и другие есенинские ранние стихи о животных, передаёт авторские чувства не непосредственно, в лирическом 
монологе, а опосредованно, через повествование и описание. И эмоциональная сила заключительных строк создаётся не патетическими 
возгласами, а страшным в своей выразительности гиперболическим 
образом — собачьи глаза, вытекшие от горя.
Так, в разработке «собачьей» темы Есенин отталкивался от поэтовпредшественников и скорее следовал традициям русской прозы в показе животных «изнутри» — история лошади или собаки, пережитая 
ими и рассказанная как будто от их лица (Л. Толстой, Чехов, Куприн). 
А есенинская боль за поруганное материнство была созвучна горьковскому гимну во славу материнской любви: «Прославим женщинуМать, неиссякаемый источник всепобеждающей жизни!» (легенды о 
матерях в «Сказках об Италии»). Не случайно Горького так тронула 
судьба есенинской собаки-матери.
Замысел «Песни о собаке», как нам кажется, возник не позднее 
1915—1916 гг., но, наверное, долго вынашивался и не сразу оформился. Поэт тщательно работал над ним, совершенствовал, шлифовал и не 
торопился отдавать в печать. Следы этой продолжительной работы 
видны в стилевой «неровности» (от закута к «синей выси») и шероховатости (глядела она звонко и скуля, «и глухо, как от подачки, когда 
бросят ей камень в смех»); в синтаксической инерции (начальные 
А...А...А...; когда, когда, когда); в ритмических перепадах от акцентного стиха к дольнику; в появлении наряду с частыми у раннего Есенина