Творчество В.В. Розанова 1900-1910-х годов: феноменология религиозных и художественно-эстетических исканий

Я.В. Сарычев  
 
 
 
ТВОРЧЕСТВО В.В. РОЗАНОВА  
1900–1910-х ГОДОВ:  
ФЕНОМЕНОЛОГИЯ РЕЛИГИОЗНЫХ  
И ХУДОЖЕСТВЕННО-ЭСТЕТИЧЕСКИХ 
ИСКАНИЙ 

Монография 

2-е издание, стереотипное 

 
Москва 
Издательство «ФЛИНТА» 
2017 

УДК 821.161.1 
ББК  83.3(2) 
 C20 

Рецензенты: 

доктор филологических наук, профессор Н. В. Борисова; 
доктор философских наук, профессор В. А. Попков; 
доктор филологических наук, профессор А. Б. Удодов 

 Сарычев Я.В. 
C20       Творчество В.В. Розанова 1900–1910-х годов: феноменология 
религиозных и художественно-эстетических исканий [Электронный 
ресурс] : монография / Я.В. Сарычев. — 2-е изд., стер. — М. : 
ФЛИНТА, 2017. — 163 с.

ISBN 978-5-9765-3380-6 

В монографии рассматривается центральный этап творческой 
деятельности В.В. Розанова, ознаменовавшийся разработкой и 
пропагандой «метафизики пола», смычкой с движением «нового 
религиозного сознания» во всей сумме его идейных детерминаций 
(конец 1890-х — 1900-е гг.), оцениваются мировоззренческие и 
экзистенциально-литературные последствия этого «неохристианского» 
периода, 
предопределившие 
в 
итоге 
содержательную 
форму 
розановской 
прозы 
1910-х 
гг. 
Диалектическое 
соотношение 
принципов религиозного визионерства, эстетики и поэтики писателя, 
равно как и сам творческий феномен Розанова, получают в 
исследовании качественно новую интерпретацию. 
Для преподавателей и студентов гуманитарных специальностей 
вузов, а также всех интересующихся духовными процессами, 
происходившими в русской культуре. 

УДК 821.161.1 
ББК  83.3(2) 

ISBN 978-5-9765-3380-6
© Сарычев Я.В., 2017
© Издательство «ФЛИНТА», 2017

СОДЕРЖАНИЕ 
 
 
ВВЕДЕНИЕ ............................................................................................................ 4 
 
ГЛАВА ПЕРВАЯ  
«МЕТАФИЗИКА ПОЛА» И «МЕТАФИЗИКА ХРИСТИАНСТВА» 
В.В. РОЗАНОВА В КОНТЕКСТЕ ПРОБЛЕМАТИКИ «НОВОГО 
РЕЛИГИОЗНОГО СОЗНАНИЯ»................................................................... 12 
 
Раздел 1. «Две головы»: «половая метафизика» В. В. Розанова в свете 
эротической гносеологии «Третьего Завета» ................................................... 12 

Раздел 2. Антихристианство В. В. Розанова: концепция «Темного Лика» .......... 55 
 
ГЛАВА ВТОРАЯ  
«СВЯЩЕННОЕ ПИСАНИЕ». ПРОЗА В. В. РОЗАНОВА 1910-х ГОДОВ ...... 75 
 
Раздел 1. «Уединенное» и «Опавшие листья»: идейно-композиционная 
организация. «Религиозный стиль»  .................................................................. 75 

Раздел 2. «Батальон и Элеватор»: «общественная» тема и проект 
«другой литературы» в прозе 1910-х годов ……………………………... ... 120 
 
ЗАКЛЮЧЕНИЕ  ................................................................................................  
 
ПРИМЕЧАНИЯ ................................................................................................. 151 

ВВЕДЕНИЕ

Изучение литературы русского модернизма конца XIX — начала XX

веков так или иначе, в той или иной степени, но неизбежно сопряжено с 
необходимостью рассмотрения феномена «религиозно-философского ренессанса», который существенным образом отразился на модернистском 
искусстве данного периода. В силу того перед литературоведческой 
наукой объективно встает проблема соотношения и диалектического взаимодействия религиозного и художественного модернизма в духовных 
исканиях эпохи в целом и в творчестве конкретных русских писателей. 
Разрешение этой проблемы становится наиболее насущным в отношении 
тех из них, чья литературная деятельность самым непосредственным и 
очевидным образом соприкасалась с вопросами философии и религии, 
была насыщена напряженными мировоззренческими поисками.

В числе творческих феноменов, вобравших в себя и отразивших ос
новные умственные, социокультурные, «ментально-литературные» тенденции века, безусловное значение имеет и фигура В. В. Розанова. Уникальное, единственное в своем роде философско-творческое сознание Василия Розанова неоднократно оказывалось в центре внимания современников1 и последующих интерпретаторов. С именем Розанова в науке связывается попытка сознательного моделирования новой художественноэстетической традиции, достаточно оригинальной даже на весьма прихотливом фоне направлений и течений модернистской словесности. А если 
посмотреть на проблему «другой литературы» Розанова с историкофилософской точки зрения, то, вдобавок к тому, обнаружится непосредственная смычка его «метафизики пола» с платформой «нового религиозного сознания» — идеологического и культурного движения, ассоциированного с именами Д. С. Мережковского, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философова, литераторами и общественными деятелями их круга, некоторыми символистами, испытывавшими тяготение к «неохристианской» парадигме, 
предполагавшей, помимо «Третьего Завета», и собственно эстетическое 
расширение — вопрос о «новых формах творчества»2. А посему без всестороннего анализа розановского наследия невозможно в полном объеме 

осмыслить некоторые важные особенности идейно-литературного развития рассматриваемого периода.

Между тем предметный научный анализ творческого феномена Ро
занова неизменно сталкивается с определенными трудностями, самая очевидная из которых состоит в проблематичности позиционирования этого 
писателя и мыслителя в рамках традиционно сложившихся представлений 
о философии и литературе Серебряного века, что, в свою очередь, едва ли 
не с роковой неизбежностью влечет за собой разъятие внутренне целостного (цельного) розановского «я» на «философскую» и «литературную» 
составляющие и известную однобокость, редукционизм анализа. Иная 
трудность относится к постижению (осмыслению и описанию) самой «феноменологии» творческого процесса в закономерной логике развития, развертывания; в некотором смысле Розанов, если использовать его характеристику по адресу К. Н. Леонтьева, до сих пор предстает «неузнанным 
феноменом», несмотря на все обилие написанного на «розановскую» тему.

Это тем более знаменательно ввиду сложившейся на данный момент 

своеобразной «моды» на Розанова. «Розановедческих» изысканий (вкупе с 
примыкающими сюда полуэссеистическими «мнениями») необычайно 
много: реестр статей проблемного и ознакомительного плана, разного рода литературных справок, архивных публикаций, тезисов, предисловий и 
комментариев к переизданиям розановских сочинений с трудом поддается 
учету. Но вот монографические исследования на данном фоне единичны3. 
Показательно и то, что книги известных розановедов по большей части 
тяготеют или к биографическому контексту, отливаясь в форму «жизнеописания» Розанова (А. Н. Николюкин и В. А. Фатеев4), или предполагают 
жанрово-стилевую аналитику розановской прозы 1910-х годов, в лучшем 
случае — с «суммарным» обзором предшествующих периодов творческого развития (А. Д. Синявский5). Ведущая тенденция современного розановедения состоит в абсолютизации тезисов о «многоликости», «противоречивости» и «парадоксальности» Розанова, свободной непоследовательности и «амбивалентности» (даже какой-то «вненаходимости») его мысли6, 
творческом произволе и эклектизме («мозаичности»), «игре с читателем» 
как имманентных писательских установках и слагаемых розановского 
«жанрового мышления». Самое любопытное, что основы подобного подхода закладывались еще в дореволюционный период. Для антирозановски 

настроенных публицистов 1890-х и 1910-х годов7 было характерно отвержение какой-либо идейной ценности философско-теоретических построений Розанова и смещение акцента с предметной сферы идей в сторону психологии (подчас и «патологии») личности писателя и его творчества. Розанов предстал здесь «голым Розановым»8, странным «явлением» 
с «разлагающимся» сознанием, «органическим пороком» моральной сферы, без всяких «положительных мыслей», но с маниакальной жаждой оригинальничания, скандала и «самообнажения», — воплощенным носителем 
«карамазовщины», «смердяковщины» и «передоновшины». Параллельно 
были введены в оборот и такие знакомые характеристики, как «беспримерная игра
святыми понятиями», «паутинное плетение мелочей», 

возведенная «в принцип» «обывательщина», «атрофия чувства связанности, слиянности с человечеством» и т. п.9 Абсолютное большинство критиков, конечно, руководствовалось сиюминутными целями общественнополитической борьбы, но наряду с подобными мотивами выступала и объективная потребность истолкования (разумеется, в приемлемых для 
«партийной» печати координатах) фигуры писателя как «любопытного 
культурного типа», отличного от признанных норм «общечеловеческого 
типа»10. Вся эта совокупная методология «понимания» творческого феномена Розанова и перешла, довольно плавно, в ряд пореволюционных концепций, явственно обнаружив себя в границах формального метода и 
изысканиях сторонников литературного авангарда11, в отечественном эмигрантском литературоведении и в западной русистике12. 

В самом деле, во множестве разнохарактерных составляющих твор
чества Розанова, в сложных перипетиях этапов
его литературно
философского пути, в динамике авторского замысла на каждом из этапов 
нетрудно запутаться, отчего, как наиболее приемлемый выход, возникает 
соблазн списать все на «разноцветную мозаику розановской мысли»13. Но 
подобное решение ведет лишь к тому выводу, что Розанов понимал предмет своей литературной деятельности (что, о чем и почему он пишет) гораздо хуже, нежели его интерпретаторы. 

Определенную «проблемность» представляет собой и распространен
ный способ позиционирования Розанова — «метафизика пола» по отношению к писателю Розанову. Суть воззрения вновь очень удачно показывает

отклик одного из малоизвестных публицистов начала прошлого века: «Розанов — весь в поле, весь в браке, в производстве потомства <...>

Ведь это — уже поэма, прославление жизни, религиозный экстаз ее 

творчества. <...> Розанов срывает покровы со сладкого, но стыдного 
предмета и... поет любовь, как новый вакхант, но осложненный философией. <...>

…он — непричесан, дик, сумбурен, огромный талант рассыпается, 

как гранит — на мелкие булыжники... Но и в них — много оригинальности, остроумия, необычности. <...>

Пол, пол, пол — в этом смысл Розанова <...>
Язык притч, кроткий, образный, религиозный.
Религия пола и Розанов — пророк ее»14. 
Этого же взгляда в его необходимом логическом развитии («пол» 

как жанрово характерный продукт — «поэма», «притча» — творческого 
самовыражения, «осложненного философией» и известными житейскими 
«обстоятельствами» Розанова) придерживается большинство нынешних 
розановедов. Но при внешней простоте и выигрышности подобной позиции в тенденции она чревата смысловой редукцией творческого феномена 
Розанова, ибо подспудно предполагает снятие центральных проблем розановского творчества через абсолютизацию тезиса (верного, но недостаточного) о многосоставном, полимерном характере литературного «дара» 
писателя. Вдобавок можно привести и чисто историческое возражение: 
«проблема пола» не возникает в розановском сознании изначально, и весь 
«ранний» этап идейно-литературного развития (1880-е — середина 1990-х 
гг.) задается совершенно иной «жанрово-тематической» конфигурацией, 
видимым образом не предполагающей ни «пола», ни «самовыражения» по 
типу «Уединенного».

Все подобные замечания предполагают постановку на очередь

принципиального вопроса о логике творчества Розанова. Показательно, 
что и сам Розанов вполне отчетливо видел контуры собственной критической «утилизации», сетуя на «непроницательность нашей критики»: «...все 
статьи обо мне начинаются определениями: «демонизм в Р.». И ищут, 
ищут. Я читаю: просто — ничего не понимаю. «Это — не я». Впечатление 
до такой степени чужое, что даже странно, что пестрит моя фамилия. 
Пишут о «корове», и что она «прыгает»... а главное... «по ночам глаза све

тят зеленым блеском». Это ужасно странно и нелепо, и такое нелепое я 
выношу изо всего, что обо мне писали...»15. Разумеется, и здесь проще сослаться на «игру с читателем», но исторически и теоретически вернее будет окинуть целостным взглядом этапы «самодвижения» розановской 
«литературы», понять и оценить логику данного процесса. Но для этого 
надо определить некий «общий знаменатель». 

Мировоззренческая и общественно-политическая эволюция Розано
ва в целом, в своей «магистрали» известна: это последовательная смена 
трех этапов. Ранний консервативно-«славянофильский», условно говоря, 
период 
1880—1890-х 
годов 
(до 
начала 
активной 
«религиозно
сексуальной» пропаганды) на рубеже веков вытесняется «неохристианским», ознаменовавшимся смычкой Розанова в идеалах и верованиях с 
кругом Мережковских, деятельной разработкой «метафизики пола» и 
борьбой с «метафизикой христианства» (конец 1890-х и 1900-е гг.). Попутно происходит смычка с «декадентством» — «новыми течениями» 
русской литературы, а также с «освободительными» течениями, прежде 
однозначно отвергаемыми. С конца же 1900-х и особенно в 1910-е гг., в 
полной связи с наметившимся и прогрессирующим разрывом с идеологией 
«нового религиозного сознания» в версии Мережковских (точнее, по причине эволюции воззрений прежних «друзей» в сторону социалрадикализма), вновь происходит резкое нарастание неких «неославянофильских» и «неоконсервативных» тенденций, что комбинируется с...
нарочитым «разложением литературы» и «самовыражением». Согласимся, довольно необычная конфигурация творческой судьбы, но все же 
она не лишена своей, особой логики: именно «новое религиозное сознание» как религиозно-философская доктрина, идеология, общественное 
движение и эстетическая реальность становится для Розанова тем узловым моментом, «золотым сечением» и водоразделом, в «призме»
которого «зеркально» отображаются (и до известной степени причудливо совмещаются) ранний и итоговый отрезки (этапы) творческого 
пути. Можно дать и несколько иную интерпретацию: изначальные творческие импульсы и замыслы Розанова, пройдя через «горнило» «нового 
религиозного сознания» и, по всей вероятности, не теряя при этом некоторых своих «предустановленных» системных качеств, в итоге сложно 
модифицируются, видоизменяются, оборачиваясь той неповторимой ав

торской «субъектностью» и эстетикой, что хорошо известны по розановским штудиям.

Комплексу вопросов и проблем, сопряженных с парадигматикой и 

«феноменологией» означенных процессов, и посвящена настоящая работа.

Сам момент перехода Розанова от «старого» к «новому» религиоз
ному сознанию (и параллельно — к модернистскому типу творчества), совершившийся на рубеже XIX — XX веков, показателен даже в психологическом отношении. В конце 1896 года, сразу по завершении довольно нелицеприятного спора с декадентами-символистами16, Розанов, на тот момент еще последовательный «живой консерватор», сторонник «русского 
направления», пишет своему новообретенному другу, энтузиасту «молодой поэзии» и «философских течений» в ней П. П. Перцову: «Спасибо 
Вам за привет, дорогой Петр Петрович, — спасибо, или, точнее, привет 
Вам на новом пути17… кой Вы почувствовали, на который перешли. Да 
укрепит Вас Бог на этом пути…»18. Парадокс в том, что адресат письма 
перешел со старого прогрессивно-народнического «пути» на модернистско-декадентский, но с неким сохраненным для себя «славянофильским» 
оттенком. Этим совмещением Перцов оказывался особенно близок Розанову, и он стремится поскорее обратить поклонника в неофита собственной веры: «…мы призываем очищающую… грозу; мы зовем черную, монашескую, старо-русскую, церковную революцию против революции 
хлыщей и пижонов, вальсирующих и канканирующих над задавленною, 
оплеванною ими Россией»19.

В историко-хронологическом смысле подобные тирады ознаменовали

последние, предсмертные конвульсии национал-православного сознания 
Розанова. «Черную революцию», начатую им в 1894 году (даже в 91-м, сразу вслед за К. Леонтьевым)20, теперь, под конец века, предоставлялось довершать былым условным соратникам по «русскому направлению»; умственному же взору Розанова открывалась иная перспектива, грезилась 
иная «религиозная революция». Потому и отношение к ненавистным 
«хлыщам и пижонам» становится более диалектичным: из общей их массы 
вычленяются «религиозно углубившиеся» субъекты. Те самые «декаденты», которые ранее представлялись Розанову не иначе как «какими-то онанистами-гадами»21, при ближайшем рассмотрении оказались вполне презентабельными «творцами» «своего содержания». Розанов усиленно, до 

назойливости, тянется к «импотентному» прежде для него Мережковскому 
(теперь они понимают друг друга «с полуслова», до мельчайших «точек по 
известному пути») и его дражайшей половине: «…обнимаю Вас и Вашего 
«alter ego» Дм. Сер., — пишет он тому же Перцову, — а Зинаиде Николаевне — желаю расцвести под южным небом, и еще запеть:

…люблю себя как Бога

— стишок, почему-то мне ужасно нравящийся. Тут есть наивность признания и глубина чувства, м. б. мысли даже». «Да, батюшка, я стал любить 
декадентов; они своими «фиолетовыми руками» сделали то, чего не мог 
сделать Катков своими громами, Страхов своей рассудительностью, образованностью и тихой борьбой. Потянуло новым в воздухе; мы входим в 
эпоху «тривиум» и «квадривиум», т. е. III — VI — VIII века по Р. Х. <…> 
Собственно я был яростным консерватором не по любви к консерватизму, 
но по ненависти к либерализму <…> Но видя, что «фиолетовые» руки 
восторжествовали и либерализм сам «спасается куда можно» — я становлюсь внутренно свободным. Да, больше сумрака, больше неясности! 
больше поэтического, больше святого! К черту политика и да здравствует 
арфа; о, если бы не проклятый холодный север: я бы вышел со службы и 
стал Lazzaroni. <…>

Иные дни — иные сны.

Но мы тоже начнем 

Иные сны»22.

Публикуя в 1903 году письма Леонтьева в «Русском вестнике», Роза
нов уже окончательно (как ему тогда казалось) прощался с консерватизмом, радикально размежевывался с ним. Письма сопровождались вполне 
«неохристианским» по духу предисловием и соответствующими комментариями, а также не менее любопытным «послесловием», где виновниками и 
одновременно жертвами «ледникового периода» русской истории — национально-консервативного и религиозного стояния — были «назначены» К. 
Леонтьев и Вл. Соловьев. «Но так ли они были оба правы? Есть ли вообще 
основание для… пессимизма?» — патетически и риторически вопрошает 
Розанов «историю» и вслед за тем безудержно погружается в свои «иные 

сны»: «Явно, что главные узлы истории даже и не завязывались… Ничего в 
истории непонятно — значит, вся она еще в будущем. <…>

Два-три века сереньких людей и сереньких событий… не говорят… 

о «конце» всемирных событий. <…> Целые миры цивилизации… еще 
не… посмотрели друг на друга. Все еще замкнуто, сомкнуто. Какие новые, громадные, неожиданные картины могут быть выброшены из жерла 
всемирной истории, когда придут в настоящее касание эти кардинальные 
ее камни. <…> «Я бы обрадовался секте скопцов», — говорил Л-в… Но 
почему не взять секту обратную, столь же живучую, страстную, мистическую? <…> вот мы уже найдем источники для «рек воды живой», 
еще не пролившейся». «Мистицизм», по мысли Розанова, надо «двинуть» 
«не по пути скопчества, но по противоположному пути, — к окончанию 
того «ледникового периода»... Тогда все пойдет не к ссыханию, не к отчаянию… а к расцвету, к дождю, к радуге, увиденной Ноем…»23.

«Ледоход» Розанова в начале нового века и впрямь впечатляет вооб
ражение. «Отлет» от реальности, от сколько-нибудь реалистичного взгляда на мир и «историю» идет по восходящей параболе, и даже прямо творится основоположником новой, оргийной «мистической секты», первооткрывателем «источников воды живой». Этот жутковатый «полет» над 
«бездной вверху» (оборачивающейся «бездной внизу») со всей очевидностью свидетельствовал ни о чем ином, как о процессе мутации традиционного сознания у перманентного «религиозного пророка».

Нет, однако, никаких оснований целиком отождествлять охвативший 

Розанова «потоп» новых мыслей и чувств с неповторимой сферой розановской «субъектности». Тот «сдвиг» сознания, что очевиден даже в 
непосредственном восприятии, был последовательным и ранее уже предопределенным сдвигом в сторону именно нового религиозного сознания. 
И здесь, напротив, имела место своя особая предметность как «теории», 
так и центральных «объектов» ее приложения. Дело не только в том, что в 
круг «людей нового религиозного сознания» (дефиниция Мережковского24) Розанов вошел на равных правах и как «власть имеющий», со своими 
«темами», «метафизикой пола» и «метафизикой христианства». Суть и в 
том, что совпал сам тип особо-гностического сознания, что и предопределило общее направление дальнейших поисков.