"Герой нашего времени" М. Ю. Лермонтова (замысел и воплощение)

Российский государственный педагогический университет

им. А. И. Герцена

О. В. Богданова

«ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»

М. Ю. ЛЕРМОНТОВА

(ЗАМЫСЕЛ И ВОПЛОЩЕНИЕ)

Санкт-Петербург

Издательство РГПУ им. А. И. Герцена

2019

УДК 82-221
ББК 83.3(2РОС=РУС)

Б 73

Научный редактор: доктор филологических наук Л. К. Оляндэр

Рецензент: кандидат филологических наук Е. О. Чаплыгина 

Богданова О. В.

Б 73
«Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова (замысел и воплощение). СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2019. —
51 с. [Сер. 

«Текст и его интерпретация». Вып. 11]

ISBN 978–5–8064–2667–4

Научное издание доктора филологических наук О. В. Богдановой «“Герой нашего 

времени” М. Ю. Лермонтова (замысел и воплощение)» продолжает серию «Текст и его 
интерпретация», посвященную проблемам современного взгляда на развитие русской 
литературы ХIХ–ХХ веков и вопросам своеобразия творчества отдельных писателей.

Издание предназначено для специалистов-филологов, студентов, магистрантов, 

аспирантов филологических факультетов гуманитарных вузов, для всех интересующихся историей развития русской литературы ХIХ–ХХ веков.

ISBN 978–5–8064–2667–4

УДК 82-221

ББК 83.3(2РОС=РУС)

© О. В. Богданова, 2019
© С. В. Лебединский, дизайн обложки, 2019
© Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2019

«...самая тяжкая мука из тех, какими 

страдают люди, — много понимать и быть 
не в состоянии что-либо сделать»

Геродот

I

Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», как известно, 

имел несколько редакций: по утверждению специалистов, как минимум четыре — и следы этих вариантов в той или иной мере хранит в 
себе канонический текст. Сопоставление существовавших редакций и 
сравнение их с окончательным текстом романа позволяет и теперь, 
спустя более полутора сот лет после появления произведения, приоткрывать новые, незамеченные прежде романные смыслы. 

Хорошо известно, что публикация романа происходила поэтапно —

вначале отдельными повестями, затем цельным романом, отдельным 
изданием. Первой была опубликована повесть «Бэла» (с подзаголовком «Из записок офицера о Кавказе») в журнале «Отечественные 
записки» А. А. Краевского (1839. Т. 2. № 3. Отд. 3. С. 167–212). Следом в том же журнале появилась повесть «Фаталист» (1839. Т. 6. 
№ 11. Отд. 3. С. 146–158). И в начале следующего года — повесть 
«Тамань» (1840. Т. 8. № 2. Отд. 3. С. 144–154). Отдельное издание 
романа «Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова. Ч. 1–2» 
вышло в Петербурге в 1840 г. Часть первую составляли главы «Бэла», 
«Максим Максимыч», Предисловие к «Журналу Печорина», «Тамань». Часть вторую — «Княжна Мери», «Фаталист». Второе издание 
романа (СПб., 1841) было дополнено Предисловием к роману1.

1 По наблюдениям специалистов, «Предисловие к роману» первоначально 

было помещено перед второй частью, с отдельной римской нумерацией страниц, 
без указания в оглавлении, так как, вероятно, оно было подверстано к книге в 
тот момент, когда первая часть была уже набрана.

Между тем обращает на себя внимание тот факт, что первона
чально замысел романа выстраивался иначе, чем привычно воспринимать его в каноническом виде. В ранних редакциях романа расположение глав-повестей было иным. 

Согласно наблюдениям исследователей, первая редакция романа 

(1838) включала в себя только повести «Бэла», «Максим Максимыч» 
и «Княжна Мери». Здесь первую часть составляли повести «Бэла», 
«Максим Максимыч», написанные от лица путешествующего по Кавказу офицера и потому имевшие подзаголовок «Из записок офицера». 
Соответственно часть вторая — «Княжна Мери» — носила дневниковый характер, повествование в ней велось от лица главного героя 
Григория Александровича Печорина. 

В последующей редакции (1839) вторую — «исповедальную» —

часть романа составили уже две повести — «Фаталист» и «Княжна 
Мери». Причем повесть «Фаталист» следовала раньше, чем повесть 
«Княжна Мери». 

При этом обе ранние редакции (1838 и 1839 гг.) носили отличное 

от привычного название — «Один из героев начала века».

С точки зрения современного читателя, кажется, нет существенной 

разницы, будет ли значиться в названии романа герой начала века или 
герой нашего века (времени). Однако для современников Лермонтова 
подобные незначительные изменения были значимыми и принципиальными: в историческом контексте первой половины ХIХ в. эпоха царствования Александра I — 1820-е гг. — разительно отличалась от эпохи 
правления Николая I — 1830-е гг. Водораздел приходился на 1825 г. —
год смерти Александра I и вступление на престол Николая. Для Лермонтова и его современников «герой нашего времени» не был равен 
«герою начала века», ибо в последнем случае речь должна была бы идти 
о высоких помыслах людей преддекабристской и декабристской эпохи, 
а не периода николаевской реакции. То есть выбор хронотопа романа —
прежде всего времени — и его последующие изменения не случайны. 
Место действия романа — Кавказ — концептуально.

Учитывая выше означенные обстоятельства, можно предполо
жить, что первоначально Лермонтов намеревался написать роман о 
герое, одном из тех людей начала века, с которыми ему довелось познакомиться в 1837 г., когда после смерти А. С. Пушкина и в связи с 
появлением предосудительного стихотворения «Смерть поэта» он 
был сослан на Кавказ. Сама ситуация политической ссылки и место 
ссылки — Кавказ — должны были рождать в сознании поэта именно 
такого рода интенции: желание продолжить идейно-творческое 

устремление, начатое стихотворением на смерть Пушкина1, и отразить 
в задуманном (впервые для него — прозаическом) произведении живые 
впечатления от знакомства с подлинными «героями начала века»2. 

По словам Н. П. Огарева, на Кавказе «среди величавой природы 

со времени Ермолова не исчезал приют русского свободомыслия», 
здесь «по воле правительства, собирались изгнанники, а генералы, по 
преданию, оставались их друзьями»3. В 1837 г. Лермонтов писал другу
С. А. Раевскому: «…хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе 
есть люди очень порядочные». Известно, что ссыльный Лермонтов 
встречался с декабристами В. Голицыным, Р. Дороховым, С. Кривцовым, В. Лихаревым, Н. Лорером, М. Назимовым, М. Нарышкиным, 
А. Одоевским, А. Розеном, А. Черкасовым и близкими к декабристским кругам Н. Майером, Н. Сатиным и др.

Именно Пятигорск и Кисловодск давали Лермонтову возможность 

ближе сойтись с героями прежнего времени, реальными личностями героического века, лучше узнать о судьбе ссыльных офицеров, причастных 
к восстанию на Сенатской площади, разжалованных и сосланных на 
Кавказ. Именно эту интенцию знаменовал выбор узнаваемо «родственной», вытекающей из начала века фамилии героя — Печорин (гидроним 
Печора вслед за рекой Онега), так же как и имя персонажа — Григорий 
(от древнегреч. «бодрствующий, неспящий») вслед за благородным Евгением. Именно такой ракурс первоначального замысла дает объяснение 
тому, почему так «таинственна» биография Печорина, почему сохранившаяся в рукописях причина ссылки Печорина на Кавказ из-за дуэли
была вымарана автором и в основной текст романа не вошла4.

1 Заметим, что Кавказ неизменно напоминал Лермонтову и о Пушкине. 

Дом, в котором останавливался Пушкин, находился неподалеку от дома Лермонтова. Не знать этого Лермонтов не мог.

2 Современный исследователь С. Н. Зотов метафорически точно назвал Кавказ 

«идеологической антитезой» российской действительности (см.: Зотов С. Н. Художественное пространство — мир Лермонтова. Таганрог: ТГПИ, 2001. С. 230).

3 Огарев Н. П. Избр. социально-политические и философские произведения: 

в 2 т. М.: Госполитиздат, 1956. Т. 1. [684 с.] С. 381.

4 По словам В. А. Мануйлова, в черновиках «Княжны Мери» на дуэль было 

два прямых указания: «…первая запись Печорина от 11 мая заканчивалась первоначально словами: ”Но я теперь уверен, что при первом случае она спросит: 
кто я; и почему я здесь на Кавказе. Ей, вероятно, расскажут страшную историю 
дуэли, и особенно ее причину, которая здесь некоторым известна…” <…> другое упоминание о дуэли в разговоре Вернера с Печориным: Вернер говорит Печорину: “Княгиня мне стала рассказывать о какой-то дуэли”…» (См.: Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Комментарий. 
Изд. 2-е, доп. Л.: Просвещение, 1976. [280 с.] С. 237). Однако в окончательном 
тексте романа указаний на дуэльную историю нет. 

Более того, ориентир Лермонтова на начало века угадывался 

уже в том, что, например, в первой опубликованной повести «Бэла» 
в тексте едва ли не сразу возникает имя опального генерала 
А. П. Ермолова, который ко времени написания романа уже давно 
(еще в 1827 г.) указом императора Николая I был отозван с поста 
главнокомандующего Кавказскими войсками и отправлен в отставку 
по подозрению в связях с декабристами и за деятельное и покровительственное участие в судьбах сосланных на Кавказ офицеров. Причем, надо заметить, отсылок к Ермолову в повести не одна. В самом 
начале «Бэлы» о генерале Ермолове упоминает Максим Максимыч: 
«Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче…» (с. 751)1. Вслед за 
тем Лермонтов дает сноску-примечание к словам штабс-капитана: 
«Ермолов» — хотя для современников писателя подобная отсылка 
была избыточной: читателям было ясно, что речь шла об А. П. Ермолове. Однако этого мало. Вскоре странствующий офицер, записывающий детали путешествия с Максимом Максимычем, зачем-то (как 
сказано в тексте — «Кстати…») дает описание Крестовой горы и 
словно бы случайно делает отступление от сюжета, чтобы рассказать 
о некоем кресте, стоящем на горе. И снова в тексте звучит имя Ермолова, по приказанию которого (как будто бы) и поставлен крест. 
Офицер-путешественник даже приводит дату установки креста — «а 
именно в 1824 году…» (с. 763). Близость имени Ермолова и даты 
1824 г. не могла не вызвать в сознании читателей-современников воспоминаний о событиях на Сенатской площади. Имя опального генерала, троекратно повторенное уже на первых страницах повести 
(позднее романа), становилось для читателей того времени знаком 
«скрытых» оппозиционных настроений писателя и вполне определенным указанием на его намерения. То есть даже только эти предварительные наблюдения позволяют высказать предположение, что первоначальный замысел романа, скорее всего, действительно был связан 
с образами героев восстания, декабристов, писатель действительно, 
вероятно, намеревался воссоздавать портрет «одного из героев начала
века».

В этой связи то обстоятельство, что центральным персонажем 

первой повести — «Бэла» — избран «странный» герой, для читателя 
1830-х гг. имело узнаваемо принципиальное значение. Эпитет 
«странный» представал в глазах читателя своеобразным словом
1 Здесь и далее цитаты приводятся по изд.: Лермонтов М. Ю. Герой нашего 

времени // Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений: в 1 т. Калининград, 
2000 [1064 с.], — с указанием страниц в скобках.

сигналом. Дело в том, что героев, подобных Онегину и Печорину, 
только позже назовут «лишними»1. В литературе начала ХIХ в. они 
чаще именовались «странными». И одним из первых признаков 
«странности» персонажа становилась скука — пушкинские «английский сплин» иль «русская хандра». При этом для героя начала века 
скука не была выражением праздности или лености: по словам Пушкина, «скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа»2. 
Именно таковым — странным и скучающим, мыслящим — должен 
был предстать и герой задуманного Лермонтовым романа.

Однако, как показывают различные редакции текста, замысел 

романа претерпевал постепенные изменения: героя начала века сменил герой нашего времени, Герой александровской эпохи был вытеснен героем (антифразис) эпохи николаевской. И повести «Бэла» и 
«Фаталист» — первые по времени создания — в наибольшей степени 
сохранили в образах персонажей черты первоначальных, впоследствии трансформированных интенций.

II

Обыкновенно, размышляя о системе повествователей в романе 

«Герой нашего времени», исследователи говорят о трех герояхнарраторах: (1) Максиме Максимыче, (2) странствующем офицере и 
(3) Печорине. Однако означенная система повествователей требует 
уточнения. На наш взгляд, права Ж. Силади, когда пишет не о трех, 
но о двух повествователях («двух фиктивных рассказчиках»3) —
странствующем офицере-путешественнике и Печорине. Подтверждение тому то, что рассказ Максима Максимыча (в определении Силади, «вторичного рассказчика») хотя и велик по объему, но только записан странствующим попутчиком штабс-капитана и воспроизведен 
им по памяти. Причем запись делается спустя какое-то время, уже за 

1 В том числе Пушкин в рукописях «Евгения Онегина» и Лермонтов в дра
ме «Странный человек». Широкое распространение термин «лишний человек» 
получил только после статьи А. И. Герцена «Very dangerous!!!» (Колокол. 1859. 
1 июня. Подпись: И-р).

2 Из письма А. С. Пушкина К. Ф. Рылееву. Вторая половина мая 1825 г. Из 

Михайловского в Петербург (См.: Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. / под общ. ред. 
Д. Д. Благого, С. М. Бонди, В. В. Виноградова, Ю. Г. Оксмана. М.: Художественная лит-ра, 1962. Т. 9. Письма 1815–1830. 494 с. С. 157).

3 Силади Ж. Тайны Печорина (семантическая структура образа героя в ро
мане М. Ю. Лермонтова) // М. Ю. Лермонтов: Pro et contra: антология. Т. 2. 
СПб.: РХГА, 2014. 998 с. С. 626.

пределами главы «Бэла». В начале следующей главы — «Максим 
Максимыч» — путешественник-рассказчик сообщает: «Мне объявили, что я должен прожить тут <во Владикавказе> еще три дня, ибо 
“оказия” из Екатеринограда еще не пришла и <…> я, для развлечения, 
вздумал записать рассказ Максима Максимыча о Бэле…» (с. 769). То 
есть фактическим нарратором «Бэлы» тоже оказывается странствующий и записывающий офицер.

Sic: по аналогии подобным «вторичным» (или «внутренним») 

рассказчиком в «Бэле» может быть назван и Казбич — с его достаточно яркой и выразительной историей Карагеза или песнейпритчей о коне, о возлюбленной и о горской воле. Его рассказ Азамату тоже дается посредством воспоминания и последующей записи, к тому же литературно обработанной — «Я прошу прощения у 
читателей в том, что переложил в стихи песню Казбича, переданную мне <по-прежнему странствующему офицеру>, разумеется, 
прозой…» (с. 756).

То есть сам Максим Максимыч в качестве рассказчике в романе 

прямо нигде не выступает, он действительно «фиктивный» нарратор.

Но как бы то ни было — считать Максима Максимыча самостоя
тельным рассказчиком-нарратором или нет — важным остается вопрос: в чем состоит художественная функция образа Максима Максимыча? 
зачем 
писателю 
понадобился 
простодушный 
герой
рассказчик штабс-капитан? 

Ответ как будто бы прост: передать первые и самые предвари
тельные впечатления от образа главного героя Печорина, который 
впоследствии будет уточнен и усложнен восприятием других сознаний — светского путешественника и исповедью самого Печорина. 
И это отчасти справедливо, однако не исчерпывает роли и художественной функции образа Максима Максимыча: они шире и традиционнее.

Обращение к простодушно-сказовой манере бывалого героя, «на
стоящего кавказца»1, оказывается важным формальным приемом 
у Лермонтова. Старый служака Максим Максимыч, впервые знакомящий читателя с главным героем романа, создает не только, а точнее —
не столько образ самого Печорина (которого он мало понимает и потому воспринимает как «странного» (с. 753) человека), сколько позволяет писателю объективно и точно, посредством наблюдений быва
1 «Кавказец» — очерк Лермонтова, написанный в 1840–1841 гг. Черты ге
роя-кавказца, бывалого служивого офицера, который все годы провел в службе 
на Кавказе, напрямую соотносимы с чертами образа Максима Максимыча.

лого кавказца воссоздавать атмосферу малознакомого русскому читателю «дикого» Кавказа. 

Первоначально складывается впечатление, что рассказ ведется в 

традиционном литературном романтизированном («марлинизированном» — А. С. Пушкин) ключе, когда в духе «кавказских повестей» 
А. А. Бестужева-Марлинского «старый кавказец» вырисовывает атмосферу «дикого народа» (с. 753), среди которого едва ли не каждый 
«бестия» (с. 751, 758, 761 и др.), «бес» (с. 756), «черт» (с. 751, 757), 
«дьявол» (с. 760), «разбойник» (с. 752, 757, 758 и др.), «гяур» (с. 755), 
«отчаянная башка» (с. 752), где «каждый день опасность» (с. 753), где 
кровь в жилах героев «разбойничья» (с. 764), где даже лошадь —
«разбойничья» (с. 755). Значительная доля выразительных эмоциональных эпитетов словно почерпнута бывалым штабс-капитаном из 
литературных (романтических преимущественно) произведений, заимствована из них. Так, в очерке «Кавказец» Лермонтов пишет об 
этом: «До восемнадцати лет он <будущий “настоящий кавказец”> 
воспитывался в кадетском корпусе <…> потихоньку в классах читал 
“Кавказского пленника” и воспламенился страстью к Кавказу» 
(c. 828). Поэма Дж. Байрона «Гяур» попадает в тот же контекст. Оттого в «Бэле» столь силен отлитературный background. 

Но постепенно истории опытного и привычного наблюдателя 

Максима Максимыча обретают все более реалистичный и правдоподобный характер. Герой описывает картины обыденной жизни
горцев — со знанием и в точных деталях воссоздает их нравы и обычаи, пение и танцы, состязания и игры, свадьбу, «джигитовку» и проч. 
Речь героя наполняется народными формулами и выражениями, 
изобилует местными «татарскими» (тюркскими) названиями, включает фольклорные обороты1 и др. Жизненный опыт и наблюдательность 
позволяют герою замечать и разъяснять приметы, следить за поведением скрытных горцев, заранее разгадывать их намерения. Со всей 
убедительностью бывалого кавказца штабс-капитан не только точно 
воспроизводит традиции горских народов, но и позволяет художнику 
посредством сознания привычного человека стереть литературные 
штампы романтизированного изображения жизни кавказских племен. 
Неслучайно на фоне молодого, восторженного и неопытного литера
1 Песенно-сказовый слог и ритм передан странствующим литератором со 

слов Максима Максимыча, например, в рассказе о коне Казбича, о легендарном 
Карагезе («Карагез летит, развивая хвост, вольный, как ветер…»). Или в его традиционных горских фольклоризмах-сравнениях о красоте юной девы и грации 
славного скакуна, о тонкости стана юноши и стройности тополя. И др.

тора-путешественника («всего год на Кавказе»), Максим Максимыч 
выглядит подчеркнуто немногословным и сдержанным1. Неслучайно 
на вопросы о «необыкновенных» (с. 754) традициях горцев Максим 
Максимыч отвечает просто: «Как же они празднуют свадьбу? —
спросил я у штабс-капитана. — Да обыкновенно…» (с. 754). Восторг 
и восхищение странствующего путешественника («Я с благоговением 
посмотрел на штабс-капитана…») гасятся знанием и опытом искушенного и практичного Максима Максимыча.

В конце 1830-х гг. Лермонтов вслед за Пушкиным был устремлен 

к новой и современной манере письма, к реалистическому взгляду на 
жизнь и изображаемые события2. Однако задачей писателя не было 
познакомить читателя с этнографическими и национальными особенностями кавказцев-мусульман, пусть даже и в новом — реалистически обытовленном — ракурсе. Обращение к опыту настоящего кавказца, обладателя «ясного здравого смысла» (с. 761), позволяло 
писателю реализовать (и преодолевать) еще одну романтическую (почти утопическую) традицию, сложившуюся в сознании тогдашнего 
светского общества и широко отраженную в литературе. 

Речь идет о том, что в начале ХIХ в. обращение к теме Кавказа 

нередко было связано с идеей «естественного человека» Ж.-Ж. Руссо. 
По мысли писателя-просветителя, моральное превосходство «природного» человека над человеком «цивилизационным» определяется тем, 
что первый руководствуется чувствами и сердцем, второй — рефлексирует, стремится не быть (жить), но черпать впечатления и резонерствовать по их поводу. «Все выходит хорошим из рук Творца», но все 
«вырождается в руках человека», — подводит итог своим размышлениям Руссо3. В этой связи изображение реального и подлинного, а 
не приукрашенного романтизированного мира «природного» человека позволяло писателю еще раз (в уже «обновленных» условиях) 
испытать светского героя, погрузить его в среду «естественных» 
людей, кавказских горцев, и проследить за художественным «экспериментом».

1 На одной странице эпитет «молча» повторен три раза (с. 751).
2 В самой выразительной форме представленными очерковой и художе
ственной прозой А. С. Пушкина — его сдержанно-документированным «путевым дневником» «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» и едва ли 
не первыми в русской литературе подлинно реалистическими «Повестями покойного Ивана Петровича Белкина».

3 Руссо Ж. Ж. Эмиль, или О воспитании // Руссо Ж. Ж. Избранные соч.: 

в 3 т. Т. 1. М.: Художественная лит-ра, 1961. 852 с. С. 24.