Горьковский интертекст в рассказе С. Довлатова «Креповые финские носки»

Российский государственный педагогический университет

им. А. И. Герцена

О. В. Богданова, Е. А. Власова

ГОРЬКОВСКИЙ ИНТЕРТЕКСТ
В РАССКАЗЕ С. ДОВЛАТОВА

«КРЕПОВЫЕ ФИНСКИЕ НОСКИ»

Санкт-Петербург

Издательство РГПУ им. А. И. Герцена

2018

УДК 82-32
ББК 83.3(2РОС=РУС)

Б 73

Рецензенты: доктор филологических наук О. Ю. Осьмухина,

кандидат филологических наук Е. С. Биберган

Богданова О. В., Власова Е. А.

Б 73
Горьковский интертекст в рассказе С. Довлатова «Креповые финские носки». СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2018. — 19 с. 
[Сер. «Текст и его интерпретация». Вып. 06]

ISBN 978–5–8064–2594–3

Научно-монографическое издание О. В. Богдановой и Е. А. Власовой «Горьков
ский интертекст в рассказе С. Довлатова ”Креповые финские носки”» продолжает серию «Текст и его интерпретация», посвященную проблемам развития русской литературы ХIХ–ХХ веков и вопросам своеобразия творчества отдельных писателей.

Издание предназначено для специалистов-филологов, студентов, магистрантов, 

аспирантов филологических факультетов гуманитарных вузов, для всех интересующихся историей развития русской литературы ХIХ–ХХ веков.

ISBN 978–5–8064–2594–3

УДК 82-32

ББК 83.3(2РОС=РУС)

© О. В. Богданова, Е. А. Власова, 2018
© С. В. Лебединский, дизайн обложки, 2018
© Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2018

Известны слова Сергея Довлатова о влиянии на него зарубежной 

(преимущественно американской) литературы. В одном из интервью 
писатель говорил: «Я вырос под влиянием американской прозы, вольно и невольно подражал американским писателям…»1 Эту черту прозы Довлатова неоднократно подчеркивали и исследователи его творчества (см. многократно цитированные ранее статьи А. Гениса, 
И. Сухих, А. Зайцева, Э. Шафранской, Г. Доброзраковой и мн. др.). 
Однако, как показывает анализ, влияние на Довлатова американской 
литературы носило преимущественно формальный, «формообразующий» характер. Так, по словам А. Гениса, у американских писателей 
Довлатов учился «простоте» и «приоритету языковой пластики над 
идейным содержанием»2. В интервью и статьях Довлатов неоднократно признавался, что, находясь в Америке, старался «адаптировать» форму своих произведений к требованиям американских издателей и читателей — стремился к простоте и понятности, к удобству 
перевода. Потому становится очевидной основная тенденция интертекстуального присутствия в текстах Довлатова: если в его ранних 
произведениях интертекст составлял мощный органичный пласт наррации, обеспечивал глубину художественного восприятия, то по мере 
«американизации» его прозы интертекст отступал на задний план, а 
подчас и вовсе исчезал со страниц его произведений, открывая простор переводческой простоте и интерпретационной доступности. 

Именно такова генерализующая тенденция прозы Довлатова, 

между тем отдельные произведения, в том числе рассказы, созданные 
писателем в последние годы, несут на себе печать выраженного интертекстуального присутствия, «вольного» или «невольного» обра
1 История рассказчика / интервью с С. Довлатовым // Довлатов С. Послед
няя книга: рассказы, статьи. СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 565.

2 Генис А. Сад камней // Генис А. Иван Петрович умер: статьи и расследова
ния. М.: НЛО, 1999. С. 57.

щения к классической литературе — причем не (столько) американской, сколько русской. Примерами таких текстов оказываются новеллы-зарисовки, вошедшие в цикл рассказов «Чемодан».

Открывая повествование в «Чемодане», Довлатов прибегает к хо
рошо освоенной им «американской» тактике превращения цикла рассказов в «повесть», в объединение текстов не в сборник рассказов, но 
в некое жанрово-стилевое целое (книгу), объединенное (традиционно) 
образом сквозного рассказчика-повествователя и сопровождаемое 
(характерным, например, для Хемингуэя) предисловием-предуведомлением, задающим единый смысловой ракурс всем входящим в «повесть» эпизодам-рассказам1. Именно на это указывает комментарий 
А. Ю. Арьева к собранию сочинений Довлатова: «Рассказы <”Чемодана”> писались в середине 1980-х в Нью-Йорке и представляют собой образец зрелой прозы Довлатова…»2 Отечественный исследователь не квалифицирует «Чемодан» как повесть, но говорит о 
рассказах.

Между тем, с точки зрения поставленной нами проблемы, важ
ным оказывается не столько внешне-композиционное, жанровостилевое или авторско-нарративное оформление рассказов, вошедших 
в «Чемодан», сколько наличие в них сущностно-смыслового интертекста — возможность экспликации претекста, прототекста, оказавшего влияние на глубину восприятия и интерпретации довлатовского 
(пост)текста. В этом смысле редкий для «поздней» прозы Довлатова 
пронизанный интертекстом образец представляет собой рассказ 
«Креповые финские носки».

Казалось бы, забавная «фарцовочная» ситуация, положенная в 

основу фабульной интриги рассказа «Креповые финские носки», 
принципиально анекдотична и может быть соположена с манерой 
раннего А. Чехова («Осколки» Чехонте) или, например, раннего же 
сатирического М. Зощенко (периода «Серапионовых братьев», чуждых пролетарской декларативности и советской демагогии). Однако, 
как это ни парадоксально, в рассказе «Креповые финские носки» в 
качестве основного претекста актуализируется не комический нарратив Зощенко, но «романтический реализм» Максима Горького. 

В случае с рассказом «Креповые финские носки» первоначально 

трудно сказать, «вольно или невольно» Довлатов обратился к горьковскому претексту, но его присутствие в рассказе очевидно и по
1 Ранее творчески использованный Довлатовым в «Зоне».
2 Арьев А. Ю. Биографическая справка. «Чемодан» // Довлатов С. Собрание 

сочинений: в 4 т. СПб.: Азбука, 1999. С. 457.

своему маркировано (хотя мотивация наличия горьковских интертекстем могла (бы) быть и «иррациональной», так как присутствие 
горьковских образов и цитат в ментальности каждого советского человека (даже школьника) носило форму «коллективного бессознательного»).

Так, для каждого советского ученика была узнаваема фраза, от
крывающая рассказ-триптих М. Горького «Старуха Изергиль» —
«Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском 
берегу…»1

Заметим, что Довлатов начинает повествование в «Креповых 

финских носках» (примерно) в том же ключе: «Эта история произошла восемнадцать лет тому назад. Я был в ту пору студентом Ленинградского университета…»2 (с. 291).

Манера сказа, избранная Горьким, на вводном уровне пока еще в 

малой степени обнаруживается у Довлатова, но впоследствии даст о 
себе знать более убедительно. Однако уже один только оборот «в ту 
пору» заставляет почувствовать элемент некоей архаизации (или стилизации), на которую ориентирована наррация Довлатова.

Упоминание того факта, что герой рассказа Довлатова — «сту
дент филфака» (с. 291), тоже, кажется, (пока еще) не маркировано, но 
обращает на себя внимание, так как нарратор не только описывает 
место расположения филфака ЛГУ, но и характеризует науку филологию («Корпуса университета находились… <…> Сочетание воды и 
камня порождает здесь <…> Существуют в мире науки… <…>» 
(с. 291). Затекстовый «филологический» фон даст о себе знать позднее, выстраивая параллельный литературный сюжет, «бессознательно» блуждающий в голове героя рассказа. Персонаж-филолог окажется 
«рефлектором» 
литературных 
проекций, 
проступающего 

горьковского претекста.

Создавая систему персонажей рассказа, центральный герой —

участник событий — в экспозиции3 обозначает «пунктир» любовной 

1 Здесь и далее цитаты из произведений М. Горького приводятся по изд.: 

URL: <ilibrary.ru М. Горький Собрание сочинений>

2 Здесь и далее цитаты приводятся по изд.: Довлатов С. Чемодан // Довла
тов С. Собрание сочинений: в 4 т. СПб.: Азбука, 1999. С. 287–406, — с указанием страниц в скобках.

3 Экспозиция в рассказе Довлатова структурно не выделена, но она отчет
ливо угадывается, рассказ словно бы распадается на две части: экспозиционную 
(Ася и рассказчик) и основную (Фред и рассказчик). По сути это две микроистории, соприкасающиеся между собой, но сюжетно не пересекающиеся.

истории (образ Аси) и выписывает характеры-типы, которые ее окружали (это «были <…> инженеры, журналисты, кинооператоры. Был 
среди них даже один заведующий магазином», с. 292). Довлатов иронизирует: с точки зрения юного героя обстоятельственный акцент 
«даже» есть выражение восхищения и уважения, с точки зрения повествователя — наречие «даже» служит выражению снисходительной 
(с позиции возраста и жизненного опыта) иронии. Зоны голоса автора 
и героя не совпадают: тогда — это романтизированные рассказчиком 
необычайно респектабельные (как казалось) состоятельные люди, 
«сейчас — это нормальные пожилые евреи» (с. 292). Подразделение 
хронотопа на «прежде» и «теперь» привносит в довлатовский текст 
аксиологический ракурс — возможность одни и те же события оценить с различных точек зрения, в разных временных координатах.

Между тем важно, что юному герою-студенту респектабельные 

представители Асиного окружения кажутся «сильными и привлекательными» (с. 292), людьми с налетом некой таинственности и «загадочности» (с. 292). Отсюда естественно ощущение героем себя «чужим» в этом обществе и желание быть (стать) «в этом кругу своим 
человеком» (с. 292). Экспозиционная часть рассказа словно бы мотивирует неординарность той ситуации, в которой окажется герой в основной части повествования, обусловливает правдоподобие и реалистичность попадания обычного героя в необычные для него обстоятельства.

Условно говоря, в диспозиции рассказа формируется контраст
противоречие «я ↔ они», не столько отражающий реальное положение вещей, сколько эксплицирующий литературный (привитый литературой) рецептивный настрой героя-младшекурсника, еще недавнего 
советского школьника, теперь студента-филолога. Довлатов мастерски дезавуирует антитетичность ситуации (обстоятельств), иронически подчеркивая и одновременно снижая высокий пафос означенного 
псевдоконфликта. Между тем мнимое двоемирие, прорисованное в 
экспозиции, позволяет автору набросать образ наивного, незрелого, 
малоопытного героя1, которому предстоит вступить в истинно авантюрные, а оттого более комичные обстоятельства основной части рассказа. 

Своеобразный переход от экспозиции к основной части обеспе
чивается у Довлатова приемом «природно-психологического параллелизма», когда герой-рассказчик (согласно образу мыслей студента
1 Иронико-романтическим маркером героя становится заявление о том, что 

он (в условиях экспозиционно описанных обстоятельств) «всерьез планировал 
ограбление ювелирного магазина» (с. 292).

филолога) сравнивает будущие — надвигающиеся — события с тучей 
(«наплывал<и>, как туча», с. 292), эксплицируя филологический (литературный) образ-мотив — то ли лермонтовских «Туч», то ли пушкинской «Последней тучи», словно бы подготавливая читателя к 
грозным (грозовым) событиям, но в действительности обозначая иронический ракурс восприятия изображаемого, своеобразной (само-) 
рефлексии.

Итак, в экспозиции рассказа герой на фоне состоятельных знако
мых Аси чувствует себя нищим («Жизнь, которую мы вели, требовала 
значительных расходов», с. 292). Он нуждается в деньгах настолько, 
что «узнал, что такое ломбард, с его квитанциями, очередями, атмосферой печали и бедности» (с. 292). Герой «нищенствует» или — «босячествует». Последнее слово, кажется, даже больше подходит к рассказовой довлатовской ситуации, учитывая то, что центральным 
звеном авантюрной ситуации оказываются (креповые финские) носки, 
которые «метонимически» связываются с босыми ногами. 

Как известно, образ «босяков» был введен в русскую литературу 

М. Горьким и стал главным типом героя горьковских рассказов конца 
1890-х — начала 1900-х годов, так называемого «босяческого» периода творчества «буревестника революции». Именно герой-босяк воплощал горьковский романтический идеал, стал главным персонажем 
его ранних романтизированных рассказов «Челкаш», «Макар Чудра», 
«Старуха Изергиль» и др. 

В этой связи обращает на себя внимание то обстоятельство, что 

после завершения «экспозиции» («Короче, все было ужасно», с. 293), 
Довлатов очень приближенно к горьковской манере повествования 
(вновь из «Старухи Изергиль») начинает: «Однажды я бродил по городу…» (с. 293). Сравним у Горького: «Однажды вечером <…> я и 
старуха Изергиль остались под густой тенью виноградных лоз…» 
Кажется, что совпадение «Однажды…» может быть случайным, но 
впоследствии станет ясно, насколько случайным.

Первым и наиболее ярким героем-босяком Горького стал образ 

вора и контрабандиста Григория Челкаша из рассказа «Челкаш», появившегося в журнале «Русское богатство» в 1895 году. Образ Гришки Челкаша — это романтически понимаемый Горьким образ свободного человека, избавленного от обывательских привязанностей и 
примитивных житейских обязанностей, свободный как ветер, сильный, красивый, смелый, отчаянный. «Гришка Челкаш, старый травленый волк, хорошо знакомый гаванскому люду, заядлый пьяница и 
ловкий, смелый вор». 

Романтическая сущность образа подчеркивается сходством героя 

с птицей, c хищным ястребом: «сухой, длинный, нагнувшийся вперед», он был похож «на птицу, готовую лететь куда-то, смотрел во 
тьму вперед <…> ястребиными очами и, поводя хищным, горбатым 
носом, одной рукой цепко держал ручку руля».

Основу образа вора и контрабандиста Челкаша составляет кон
цепт «свобода» — Гришка знал свободу, он постиг ее цену, ему нужна только свобода и ничего больше. В понимании свободы герой 
Горького абсолютно асоциален, ни от кого не зависим, отчасти даже 
(по общепринятым нормам) аморален. Он выше всех общественных и 
личностных «предрассудков».

В намерении создать образ романтического героя, Горький от
крывает рассказ «Челкаш» таинственно-загадочным диалогом, который происходит между Челкашом и каким-то «коренастым малым», 
разговором, который понятен только им и не доступен окружающим:

«— Флотские двух мест мануфактуры хватились... Ищут.
— Ну? — спросил Челкаш, спокойно смерив его глазами.
— Чего — ну? Ищут, мол. Больше ничего.
— Меня, что ли, спрашивали, чтоб помог поискать?»
В рассказе Горького так и остается загадкой, кто украл «ману
фактуру» — Челкаш или «таможенный сторож» Семеныч — ощущение тайны и загадки необходимо Горькому, чтобы в большей степени 
наэлектризовать атмосферу, созидающую романтизированный образ 
героя-вора, персонажа Героя (у Горького — Человека).

Обращает на себя внимание, что в рассказе Довлатова разговор, 

который состоялся в ресторане «Чайка»1 между фарцовщиком Фредом, знакомым главного героя, и официантом, тоже полон таинственности:

«— Ну как?
— Да ничего.
Юноша разочарованно приподнял брови:
— Совсем ничего?
— Абсолютно.
— Я же вас просил.
— Мне очень жаль.

1 С одной стороны, название ресторана «Чайка» — реальное название ре
сторана, который располагался в Ленинграде на канале Грибоедова неподалеку 
от Невского проспекта, с другой — название «Чайка» поддерживает «морской» 
фон довлатовского рассказа, плотнее связывая его с горьковским приморским
пейзажем. 

— Но я могу рассчитывать?
— Бесспорно.
— Хорошо бы в течение недели.
— Постараюсь.
— Как насчет гарантий?
— Гарантий быть не может. Но я постараюсь.
— Это будет — фирма?
— Естественно.
— Так что — звоните.
— Непременно.
— Вы помните мой номер телефона?
— К сожалению, нет.
— Запишите, пожалуйста.
— С удовольствием.
— Хоть это и не телефонный разговор.
— Согласен.
— Может быть, заедете прямо с товаром?
— Охотно.
— Помните адрес?
— Боюсь, что нет...
<И так далее>» (с. 294).
Сюжетные ситуации в горьковском и довлатовском рассказах на 

удивление «типологичны». 

В довлатовском Фреде начинают угадываться черты горьковско
го Челкаша, правда, у Довлатова они не столько присущи самому образу-характеру, сколько навеяны романтическим (филологическим) 
сознанием воспринимающего субъекта, героя-рассказчика. Это не автор, как в случае с Горьким, а бедствующий герой-студент с уважением и завистью смотрит на уверенного в себе и невозмутимо спокойного фарцовщика. «Он <Фред> держался просто и естественно. Я всегда 
завидовал тем, кому это удается» (с. 293).

Многие обстоятельства (конкретные и мелкие детали) из рассказа 

Горького словно перетекают в текст Довлатова. При этом современный прозаик, с одной стороны, явно и намеренно акцентирует «точки 
схождения», с другой — насыщает эти соположения и переклички 
иронией и комизмом. 

Подобно тому, как горьковский Челкаш нуждается в помощнике 

и находит его в молодом крестьянине Гавриле, недавно пришедшем 
на заработки из деревни, так и Фред, случайно встреченный на 
Невском проспекте героем-рассказчиком и одолживший ему деньги, 

ищет в нем подельника-фарцовщика, на которого можно положиться 
и который будет не столь глуп и безответственен, как Рымарь. 

Кажется, что введение Довлатовым образа Рымаря «размывает» 

связь с рассказом Горького, где доминируют только два персонажа. 
Однако это не так. Дело в том, что у Горького тоже есть третий персонаж — прежний сподручный Челкаша Мишка Рыжий — внесценический персонаж, которому отдавило ногу «чугунной штыкой» и который оказался в больнице. Довлатовский Рымарь и вбирает в себя 
черты Рыжего, замену которому искал Челкаш в лице Гаврилы: 

«— Вот что скажи, — продолжал Челкаш, не выпуская из своих

цепких пальцев руки Семеныча и приятельски-фамильярно потряхивая ее, — ты Мишку не видал?

— Какого еще Мишку? Никакого Мишки не знаю! Пошел, брат, 

вон! а то пакгаузный увидит, он те...

— Рыжего, с которым я прошлый раз работал на “Костроме”, —

стоял на своем Челкаш.

— С которым воруешь вместе, вот как скажи!»
У Довлатова Рымарь (возможно, тоже рыжий, если положиться 

на фонетическую корреляцию), подобно горьковскому внесценическому персонажу, помогал Фреду проворачивать «работу» и на фабульном уровне рассказа ему тоже подыскивается замена. Ситуация в рассказах Горького и Довлатова опять оказывается сопоставимо близкой.

Почти вслед за горьковским текстом Фред (подобно Челкашу) 

приглашает героя-рассказчика (подобного Гавриле) «поработать» 
вместе.

У Горького: 
«— Слушай, сосун! Хочешь сегодня ночью работать со мной? Го
вори скорей!

— Чего работать? — недоверчиво спросил парень.
— Ну, чего!.. Чего заставлю... Рыбу ловить поедем. Грести бу
дешь...»

У Довлатова:
«— Хотите в долю? Я работаю осторожно, валюту и золото не 

беру. Поправите финансовые дела, а там можно и соскочить. Короче, 
подписывайтесь…» (с. 296).

В обоих случаях окончательный сговор между «товарищами»1

происходит за столом, во время обеда, на который приглашает нового 
приятеля «сильный» герой.

1 Горький М. Челкаш // URL: <ilibrary.ru М. Горький Собрание сочинений>