Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография

С
Е
Р
И
Я

 
И
С
С
Л
Е
Д
О
В
А
Н
И
Я

К
У
Л
Ь
Т
У
Р
Ы

DER EINFALL 
DES LEBENS

Theorie als geheime
Autobiographie

D I E T E R  T H O M Ä
U L R I C H  S C H M I D
V I N C E N T  K A U F M A N N 

Carl Hanser Verlag

M Ü N C H E N

ВТОРЖЕНИЕ 
ЖИЗНИ

Теория как тайная 
автобиография

Д И Т Е Р  Т О М Э
У Л Ь Р И Х  Ш М И Д
В Е Н С А Н  К АУ Ф М А Н Н

Перевод с немецкого
МИХАИЛА МАЯЦКОГО

 
Издательский дом
Высшей школы эконом ики

М О С К В А ,  2018

2-е издание (электронное)

УДК 82-4
ББК 83.3(0)6
Т56
Составитель серии 
ВАЛЕРИЙ АНАШВИЛИ
Дизайн серии 
ВАЛЕРИЙ КОРШУНОВ

Т56
Томэ, Д., Шмид, У., Кауфманн, В.
Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография 
[Электронный ресурс] / Д. Томэ, У. Шмид, В. Кауфман ; пер. 
с нем. М. Маяцкого ; Нац. исслед. ун-т «Высшая школа экономики». — 2-е изд. (эл.). — Электрон. текстовые дан. (1 файл 
pdf : 336 с.). — М. : Изд. дом Высшей школы экономики, 
2018. — (Исследования культуры).  — Систем. требования: 
Adobe Reader XI либо Adobe Digital Editions 4.5 ; экран 10".
ISBN 978-5-7598-1608-9
Если к классическому габитусу философа традиционно принадлежала сдержанность в демонстрации собственной частной 
сферы, то в XX веке отношение философов и вообще теоретиков к 
взаимосвязи публичного и приватного, к своей частной жизни, к 
жанру автобиографии стало более осмысленным и разнообразным. 
Данная книга показывает это разнообразие на примере 25 видных 
теоретиков XX века и исследует не столько соотношение теории с 
частным существованием каждого из авторов, сколько ее взаимодействие с их представлениями об автобиографии. В книге предложен интересный подход к интеллектуальной истории XX века, 
который будет полезен и специалисту, и студенту, и просто любознательному читателю.

УДК 82-4
ББК 83.3(0)6

Деривативное электронное издание на основе печатного издания: Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография [Текст] / Д. Томэ, У. Шмид, 
В. Кауфман ; пер. с нем. М. Маяцкого ; Нац. исслед. ун-т «Высшая школа 
экономики». — М. : Изд. дом Высшей школы экономики, 2017. — 336 с. — 
(Исследования культуры). — ISBN 978-5-7598-1538-9.

В соответствии со ст. 1299 и 1301 ГК РФ при устранении ограничений, установленных техническими средствами защиты авторских прав, правообладатель вправе 
требовать от нарушителя возмещения убытков или выплаты компенсации.

Перевод подготовлен при участии агентства editRuss.

ISBN 978-3-446-24914-1 (нем.)
ISBN 978-5-7598-1608-9
© Carl Hanser Verlag Munchen 2015
© Перевод на русский язык, 
оформление. Издательский дом 
Высшей школы экономики, 2017

СОДЕРжАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .7

ПОЛь ВАЛЕРИ (1871−1945): Я СОзДАю СВОю ТЕОРИю . . . . . . . . . . .18

ДьёРДь ЛУКАч (1885−1971): ТРИУМф ТОТАЛьНОСТИ  . . . . . . . . . . . .28

ЛюДВИг ВИТгЕНШТЕЙН (1889−1951): КРИСТАЛЛ И ХАОС . . . . . . . .43

зИгфРИД КРАКАУэР (1889−1966): чЕЛОВЕК КАК ДыРА  . . . . . . . . . . .56

ВАЛьТЕР БЕНьЯМИН (1892−1940): гОРЯчИЙ И ХОЛОДНыЙ
РАССКaзчИК . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .71

ВИКТОР ШКЛОВСКИЙ (1893−1984): ВыСАжЕННыЙ МАТРОС . . . . .82

МИХАИЛ БАХТИН (1895−1975): НЕ-Я ВО МНЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .91

АНДРЕ БРЕТОН (1896−1966): СТЕКЛЯННАЯ КРОВАТь . . . . . . . . . . . .105

жОРж БАТАЙ (1897−1962): гРЯзНАЯ ПОСТЕЛь. . . . . . . . . . . . . . . . . . .117

МИШЕЛь ЛЕЙРИС (1901−1990): МЕжДУ ТАВРОМАХИЕЙ
И КОМЕДИЕЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .129

ТЕОДОР АДОРНО (1903−1969): РУКОПОжАТИЕ СВИНьИ . . . . . . . . .139

жАН-ПОЛь САРТР (1905−1980): СВОБОДА КАК эРзАц . . . . . . . . . . .153

ХАННА АРЕНДТ (1906−1975): ДЕВУШКА С чУжБИНы . . . . . . . . . . . .165

МОРИС БЛАНШО (1907−2003): ЕСМь ЛИТЕРАТУРА . . . . . . . . . . . . . . .178

КЛОД ЛЕВИ-СТРОСС (1908−2009): КАК СТАНОВЯТСЯ
СТРУКТУРАЛИСТАМИ? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .189

РОЛАН БАРТ (1915−1980): НЕчИСТыЙ СУБъЕКТ . . . . . . . . . . . . . . . . .203

юРИЙ ЛОТМАН (1922−1993): АРИСТОКРАТ
В СТРАНЕ СОВЕТОВ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .217

МИШЕЛь фУКО (1926−1984): ПОРОгОВОЕ СУщЕСТВО . . . . . . . . . . .230

СТэНЛИ КэВЕЛ (р. 1926): гОЛОС В ХОРЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .246

ПьЕР БУРДьё (1930−2002): ЕРЕТИчНыЙ КАРьЕРИСТ . . . . . . . . . . . . .260

жАК ДЕРРИДА (1930−2004): ШИфРы И ТАЙНИКИ . . . . . . . . . . . . . . . .270

гИ ДЕБОР (1931−1994): НИКАКОгО ПРАВА НА ПОНИМАНИЕ . . . .281

СьюзЕН зОНТАг (1933−2004): ПИСьМО И ОРгАзМ. . . . . . . . . . . . . . .293

юЛИЯ КРИСТЕВА (р. 1941): КИТАЯНКА Из БОЛгАРИИ . . . . . . . . . . .307

НАДЯ ПЕТёфСКИ (1942−2013): Я — эТО НЕ ТОЛьКО ДРУгОЙ . . . .319

ВВЕДЕНИЕ
«В
торжение жизни» — этим названием мы играем в двойную игру. С одной стороны, мы представляем дело так, 
что жизнь подстерегает теорию, вторгается в ее царство, вносит в нее неразбериху. С другой — нам кажется, что теоретику 
жизнь, что называется, «приходит в голову», вторгается в нее 
подобно какой-то волшебной мелодии или какому-то почти забытому воспоминанию. Вторжение обычно агрессивно, внезапно, непредвиденно. Оно поражает, нарушает планы, вовлекает в 
действия, не спрашивая о согласии. жизнь настигает, жизнь испытывает, но — жизнь и вкушают. Отношения между теорией и 
жизнью — сфера опасности и наслаждения.
Большинство теоретиков со своей жизнью на Вы, подходят 
к ней со всяческими предосторожностями, eсли не брезгливостью, и с очевидным трудом говорят и пишут о себе. Многие 
теоретики столь же охотно говорят о мире (или о том, что «имеет место»), сколь неохотно о себе. Они одновременно велеречивы и молчаливы. Свою задачу они видят в том, чтобы высказать 
общезначимое, утаив личное. Они разворачивают плотную и 
тщательно сотканную понятийную сеть и прячутся сами, подобно подкарауливающим жертву паукам. Они не хотят сами 
попасть в свою словесную паутину; единственной добычей их 
сети должен оказаться мир.
В ХХ веке эта сдержанность, скрытность была отброшена 
многими теоретиками. Теперь они театрально, иногда раздражающе-навязчиво выводят на сцену собственную жизнь, бесконечно разбираются с собой, воюют со своим я, словом, делают 
из авто- и просто биографии важную тему своего теоретизирования. В этой книге мы хотим проследить некоторые из путей, 
проторенных этими мыслителями, и показать, как возможность 
и невозможность теории связана с автобиографическим поворотом каждого из них.
Существуют две расхожие стратегии осмысления отношений 
между теорией и автобиографией: проецирование и редукция. 
Если выбирают проецирование, то обычно видят в самоинсценировании автора не что иное, как теоретическую разминку, 
упражнение, этюд. Автор конструирует самого себя, подстраивает свою жизнь под интересы теории. Его я есть лишь эффект, 

Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография

а автобиография — результат проецирования со стороны теории. Если же выбирают путь редукции, то сама теория, как ее 
разрабатывает автор, предстает выражением жизненной фрустрации (или наслаждения от жизни или же «искусства жить»). 
Теория оказывается сведенной к автобиографии.
Авторы этой книги решили отказаться от обеих стратегий. 
Объявить я результатом теоретической работы или же, наоборот, считать теорию побочным продуктом личного поиска 
представляется нам равно спорным. Мы, с одной стороны, не 
расцениваем жизненные проекты теоретиков, рассматриваемых в этой книге, как зависимые переменные их теоретических 
предпосылок, но и, с другой, не пытаемся подглядеть за ними 
в замочную скважину, чтобы из их жизненных обстоятельств 
вывести их теоретические предпочтения. Мы обратимся скорее 
к местам на стыке между жизнью и письмом, к пограничным 
ситуациям, застигшим тех, кто постоянно пытался сладить с собой, а заодно разобраться в себе и в мире. Нас занимают те, кто, 
будучи людьми, становятся теоретиками, или те, кто, чувствуя 
себя в теории, как дома, пытаются тематизировать самих себя. 
Нас интересует вопрос: как теория и автобиография поясняют 
друг друга — как отражаются в автобиографии основные теоретические воззрения, и наоборот? Почему (некоторые) теоретики выводят самих себя на всеобщий обзор и, заговорив о 
собственной жизни, нарушают общее молчание?
Нарушая молчание, они порывают еще и с законом, господствовавшим в сфере духа в течение многих столетий, законом, 
по которому, если мыслитель что-то хочет сказать, он должен 
говорить не от себя и не о себе; он должен делать вид, что о нем 
совсем не идет речь, что его, собственно, вообще не существует.
Когда Дэвид юм опубликовал свои трактаты «О деньгах» и 
«О многобрачии и разводе», никто не искал в них сведений о 
его состоянии и сексуальном поведении. Когда Иоганн готлиб 
фихте писал о Я (и о не-Я), он не выступал академическим эгоцентриком, а имел в виду Я в нас всех. Когда эмиль Дюркгейм 
анализировал феномен самоубийства, он не взвешивал, а не 
стоит ли и ему опробовать изучаемое на себе. Когда Макс Вебер 
в своем знаменитом размышлении о «ступенях и направлениях 
религиозного неприятия мира» (1915)1 воспевал «эротическое 

1 Вебер М. Теория ступеней и направлений религиозного неприятия 
мира // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. 

Введение

упоение» и «безграничность в готовности отдаться другому», он 
делал это с невозмутимой деловитостью ученого. В эссе о смехе 
Анри Бергсон рассуждал отнюдь не о своем веселом расположении духа.
Пока в ХХ веке не рухнул неколебимый закон теоретической 
анонимности, существовало некоторое мирное разделение труда между академическими ортодоксами, этому закону свято 
следовавшими, и редкими одиночками и аутсайдерами, не желавшими лишать себя права поговорить о собственной жизни. 
Монтень говорит: «Я — как утка, люблю дождь и грязь»2. Руссо в 
«Прогулках одинокого мечтателя» рассказывает, как его свалил 
с ног огромный датский дог. Кьеркегор сообщает читателям, что 
его воспитатывали безумцы и что он «с детства свыкся с давящей мощью чудовищной тоски»3. От Ницше мы узнаём, что он 
никогда не ел между приемами пищи и отказался от кофе, потому что тот «омрачает дух»4. В своем истолковании сновидений 
фрейд глубоко закапывается в собственные душевные состояния: «С сообщением же собственных сновидений была неразрывно связана необходимость раскрывать перед чужим взором 
больше интимных подробностей моей личной жизни, чем мне 
бы хотелось»5. Академическим мыслителям хочется этого еще 
меньше.
Можно сказать и так: кризис в отношениях между мыслителями академическими и «чужаками» резюмируется в споре о том, 
нужно ли писать заглавной или же строчной одну-единственную букву: «я». Ратующие за строчную употребляют местоиме‑
ние. Оно заменяет одного определенного человека. Пишущий 
«я» говорит, таким образом, о себе. Не то, если из «я» сделать 
«Я»: Я, по-немецки das Ich, сразу производится в ранг существительного и с тем большим апломбом претендует на роль полноценного подлежащего-субъекта. это Я восстает против персонализации, у него нет ни цвета кожи, ни любимого блюда, оно 
не знает любовных мук. Как подлежащее оно самодостаточно, 

2 Монтень М. Опыты. Т. 3. М., 1992. С. 89. здесь и далее использованные 
переводы могли мной изменяться, иногда значительно. В отсутствие 
имеющихся, перевод мой. — Примеч. пер.

3 Kierkegaard S. Die Schriften über sich selbst. Düsseldorf, 1951. S. 75. 

4 Ницше Ф. Ecce Homo // Ницше ф. Соч.: в 2 т. Т. 2. М., 1990. гл. «Почему 
я так умен». С. 710.

5 Фрейд З. Толкование сновидений. Введение. М., 1991. С. 4.

Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография

оно вопиет: я тут главный, во мне дело! Не строчное я, а заглавное обособившееся Я, едва снисходящее до наших жизненных 
бед и радостей, приветствуется и превозносится академической 
мыслью. заметим сразу: и среди академических мыслителей находились такие, кто рисковал порвать с прежней традицией и 
открыться новому опыту. Они остро осознавали, что сами себя 
ставили на кон, что им не на кого было положиться, кроме как 
на самих себя. Как именно они выражали это сознание — это 
уже другая история, или же вовсе никакая не история, если в 
их текстах строчно написанное я вовсе не упоминалось. Так 
постепенно между академиками и маргиналами разверзлась 
ужасающая бездна. По обе ее стороны думалось и писалось поразному. Скрытая общность, разделенное сознание исключительной роли каждой стороны привели к тому, что разделившая 
их пропасть была одновременно глубокой и вместе с тем очень 
узкой. У представителей обеих сторон находились оказии для 
обмена, общения — для головокружительного рукопожатия над 
бездной. Самая знаменитая такая встреча свела Руссо и Канта. 
«Я предпринимаю дело беспримерное, которое не найдет подражателя. Я хочу показать своим собратьям одного человека во 
всей правде его природы, — и этим человеком буду я. Я один». 
Так oткрывал Руссо свою «Исповедь». «De nobis ipsis silemus», 
«о самих себе мы молчим» — для своей «Критики чистого разума» Кант выбрал этот эпиграф из фрэнсиса Бэкона6. И все 
же великий молчальник Кант протянул руку разговорчивому 
французу: «Руссо исправил меня»7. Кантова похвала касалась 
руссоистского гимна свободе, но то, что для Руссо в эту свободу неотъемлемо входила и свобода говорить о себе и обнажать 
себя как индивида, — это, на взгляд Канта, было излишним и 
нелепым. Так и прошли академики и аутсайдеры по эпохам рядом, по параллельным путям — как отчужденные друзья, а то и 
как враги. Академические мыслители вещали со своего высоко
6 Бэконовская цитата была добавлена Кантом ко второму изданию. Кстати, слова Бэкона служили и после Канта девизом, по меньшей мере Паулю Наторпу, Хансу-георгу гадамеру, а также Сэмюэлу Беккету (Natorp P. 
Selbstdarstellung // R. Schmidt (Hg.). Philosophie in Selbstdarstellungen. 
Bd. 1. Leipzig, 1921. S. 151−176; Gadamer H.‑G. Philosophische Lehrjahre. 
Frankfurt a. M., 1977. S. 3; Beckett S. The Unnamable. L., 2010. P. 42). 

7 Кант И. Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного // 
Кант И. Соч.: в 6 т. Т. 2. С. 204.

Введение

го престола, купаясь в непререкаемом престиже. Они говорили 
от имени чистого Созерцания, чистого Духа. чужак, посторонний чувствовал себя неуютно на этом престоле и, слезая с него 
и на него оглядываясь, считал его безнадежно прогнившим. Ему 
претила ложь теории, бесследное исчезновение пишущего индивида в самом письме.
В конце XIX века Вильгельм Дильтей предпринял знаменательную попытку преодоления этой пропасти, примирения 
теории и автобиографии. Он утверждал, что мы, собственно, 
занимаемся тем же самым, теоретизируем ли мы или пишем автобиографию. С одной стороны, Дильтей воевал с унылой теорией рационализма и призывал философию к раскрытию всего 
исторического ансамбля жизненных взаимосвязей: «В жилах 
познающего субъекта, какого конструируют Локк, юм и Кант, 
течет не настоящая кровь, а разжиженный сок разума как голой 
мыслительной деятельности»8. Рядом с теорией, занятой макрокосмом исторической действительности, он ставил, с другой 
стороны, автобиографию, повернутую к микрокосму отдельной 
жизни: 

Автобиография — это высшая и наиболее поучительная форма, в 
которой нам представлено понимание жизни. здесь жизненный 
путь явлен как нечто внешнее, чувственно данное, от чего понимание должно проникнуть к тому, что обусловило этот путь в определенной среде. Но при этом человек, понимающий этот жизненный 
путь, идентичен тому, кто этот путь проделал. Из этого вырастает 
особая интимность понимания. <…> здесь самость постигает свой 
жизненный путь так, что осознается человеческий субстрат, а также 
те исторические отношения, в которые она вплетена. Таким образом, автобиография способна, наконец, развернуться в историческое полотно; и его границы, но и его значение определены тем, что 
полотно это извлечено из переживания, чья глубина делает понятными самость и ее отношение к миру9.

Дильтей представлял себе дело довольно просто: он исходил из 
гомологического подобия между большой и малой, всемирной и 
индивидуальной историей. Но кто сказал, будто мир и на самом 

8 Дильтей В. Введение в науки о духе / пер. под ред. B. Малахова // Дильтей В. Собр. соч.: в 6 т. / под ред. a. Михайлова, Н. Плотникова. Т. 1. М., 
2000. С. XVIII.

9 Дильтей В. Построение исторического мира в науках о духе / пер. под 
ред. В. Куренного // Там же. Т. 3. М., 2004. С. 247, 251.

Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография

деле образует целостную взаимосвязь, усматриваемую в нем 
теорией? И откуда взялась у Дильтея уверенность, что жизнь 
переходит в автобиографию без искажений и изъятий? Дильтею 
уже упреждающе возражал Кьеркегор: 

говорят, можно ковырнуть пальцем землю и понюхать, чтобы узнать, куда, в какую страну ты попал; я ковыряю существование, — 
а оно ничем не пахнет. где я? что такое — «мир»? что означает само 
это слово? Кто это обманом завлек меня сюда и бросил на произвол 
судьбы? Кто я? <…> Как я стал соучастником в этом крупном предприятии, именуемом действительностью? Какова моя часть в нем?10

что жизнь и мир не могут гармонически ужиться под единой 
крышей одного-единственного метода — эта критическая уверенность общая для всех рассматриваемых в данной книге авторов, даже для тех, кто ближе всего стоит к позиции Дильтея, 
а именно Дьёрдя Лукача и Ханны Арендт. Сколь бы различны 
между собой они ни были, их объединяет отказ от Дильтеевой 
установки. В ХХ веке теория станет в широком масштабе автобиографичной, но отнюдь не в смысле дильтеевского великого 
примирения между субъектом и миром. О полном и всестороннем понимании уже не может идти и речи.
Вторжение жизни настигает теоретиков, смешивает карты любых анализируемых ими отношений, схлопывает все их 
устоявшиеся профессиональные идентификации. При любой 
их попытке восхождения к чистому духу жизнь напоминает 
им о себе тем непреложным фактом, что люди состоят из плоти 
и крови. По мере того как испаряется доверие к понятийному 
схватыванию мира, нарастает подозрение, что все теоретизирование бьет мимо цели, как раз когда говорятся большие и напыщенные слова, якобы пригодные для передачи сути мира, и 
употребляется язык, для этого отнюдь не уместный. Но может 
подходящего, собственного, языка для этого нет вовсе? 
Трудно не увидеть в автобиографическом повороте в теории 
симптом кризиса, выражение неудобства (Unbehagen) и потерю 
ориентиров. Неудобство предстает как реакция на идеал замкнутой теоретической системы. Первым на штурм этого идеала 
призвал не кто иной, как фридрих Ницше, в ком мы находим 
раннего проповедника поворота к автобиографии: если мыслитель выдвигает некое «целое», некоторую «систему», то это 

10 Кьеркегор С. Повторение / пер. П. ганзена. М., 1997. С. 87.