Новый исторический вестник, 2017, № 4 (54)

THE NEW HISTORICAL BULLETIN

№ 4(54)

2017

Москва 2017

РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ
ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ИСТОРИКО-АРХИВНЫЙ ИНСТИТУТ

Журнал основан в 2000 г.

ОСНОВАТЕЛИ И ГЛАВНЫЕ РЕДАКТОРЫ

Сергей Сергеевич Ипполитов
Сергей Владимирович Карпенко

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ

О.Г. Буховец, В. Голдман, Н.Т. Ерегина, В.П. Зиновьев, 
В.Г. Корнелюк, А.В. Костров, Н.Г. Кулинич, А.М. Пашков, 
А.А. Симонов, В.Л. Успенский, Д. Фильцер, В.Ж. Цветков, Л. Чех

 
Ответственный секретарь М.Ю. Черниченко
Переводчики О.Н. Судакова, К.Дж. Сторэлла
Обложка А. Надточенко

Выходит 4 раза в год

Адрес редакции: 
121433, Москва, Б. Филевская, 69-2-67
Эл. почта: nivestnik@yandex.ru
Сайт: www.nivestnik.ru

Подписной индекс по каталогу «Урал-Пресс»: ВН002537

© Новый исторический вѣстникъ, 2017 
© Редакция «Нового исторического вестника» 
ООО «Смелый дизайн», 2017 
© Издательство Ипполитова, 2017

RUSSIAN STATE UNIVERSITY
FOR THE HUMANITIES

INSTITUTE FOR HISTORY AND ARCHIVES

The Journal is founded in 2000

FOUNDERS AND EDITORS-IN-CHIEF

Sergey S. Ippolitov
Sergey V. Karpenko

EDITORIAL BOARD

O. Bukhovets, L. Čech, N. Eregina, D. Filtzer, W. Goldman,
V. Karnialiuk, A. Kostrov, N. Kulinich, A. Pashkov,
A. Simonov, V. Tsvetkov, V. Uspensky, V. Zinoviev

Executive Secretary M. Chernichenko
Translators O. Sudakova, C.J. Storella
Cover Designer А. Nadtochenko

Quarterly journal

Address: 
69-2-67, Bolshaya Filevskaya St., Moscow, Russia, 121433 

«Ural-Press» Catalogue Subscription Index: ВН002537

© Novyy Istoricheskiy Vestnik, 2017
© Novyy Istoricheskiy Vestnik Editorial Staff LLC 
“Smelyi Dizayn”, 2017 
© Ippolitov Publishing House, 2017

С О Д Е Р Ж А Н И Е

Российская государственность

Мауль В.Я. Избиение «изменников» и очищение от «дьявола»: 
Восстание москвичей в 1648 году......................................................6

Немашкалов П.Г. Приходское духовенство Северного Кавказа во 
времена становления Кавказской епархии (конец XVIII – середина 
XIX веков)..........................................................................................28 

Бадмаева Е.Н. Налоговая дискриминация буддийского духовенства в 
Калмыкии (1923 – 1931 годы)..........................................................45

Очиров У.Б. Формирование 110-й и 111-й Калмыцких кавалерийских 
дивизий в 1941 – 1942 годах: трудности и итоги............................55

Некрасов В.Л. Экономический реформизм эпохи Н.С. Хрущева: 
Авторитарный реформатор, партийно-государственная система и 
академическое сообщество...............................................................71

Волков Е.В., Сибиряков И.В. «Красный лейтенант»: Историческая 
политика и мемориальный культ П.П. Шмидта 
(1905 – 2005 годы).............................................................................92

Россия и мир

Тепкеев В.Т. «Пребывает ли во здравии Великий Белый хан?»: История 
самого раннего письма калмыцкого владетеля русскому царю 
(1642 год)..........................................................................................111

Липкин М.А. «Мировой кооператив народов»: Совет Экономической 
Взаимопомощи, который пытался построить Н.С. Хрущев.......121

Антибольшевистская Россия

Марковчин В.В. Дважды засекреченная: Брошюра японских разведчиков 
о русской эмиграции в Европе и на Дальнем Востоке................145

События и судьбы

Мартынов Д.Е., Мартынова Ю.А., Валеев Р.М. Магистр философии 
Василий Васильев и его командировка в Пекин 
(1840 – 1850 годы)...........................................................................153

C O N T E N T S

Russian Statehood

Maul V. Massacring “Traitors” and Exorcising “The Devil”: The Muscovite 
Uprising of 1648...................................................................................6

Nemashkalov P. The Parish Clergy of the North Caucasus during the 
Formation of the Caucasian Eparchy (end of the 18th – middle of the 
19th Centuries)....................................................................................28

Badmaeva E. Tax Discrimination against the Buddhist Clergy in Kalmykia 
(1923 – 1931)......................................................................................45

Ochirov U. The Formation of the 110th and 111th Kalmyk Cavalry Divisions 
in 1941 – 1942: Difficulties and Results.............................................55

Nekrasov V. Soviet Economic Reformism of the Khrushchev Era: The 
Authoritarian Reformer, the Party-State System, and the Academic 
Community .........................................................................................71

Volkov E., Sibiryakov I. The “Red Lieutenant”: The Politics of the Past and 
the Memorial Cult of Pyotr Schmidt (1905 – 2005)...........................92

Russia and the World

Tepkeev V. “Is the Great White Khan in Good Health?”: The History of the 
Earliest Known Letter from the Kalmyk Ruler and Overlord to the 
Russian Tsar (1642)...........................................................................111

Lipkin M. The “Global Cooperative of Peoples”: The Council for Mutual 
Economic Assistance that Nikita Khrushchev Tried to Build...........121

Anti-Bolshevik Russia

Markovchin V. Twice Classified: A Japanese Intelligence Brochure on Russian
Emigration in Europe and the Far East.............................................145

Landmarks in Human History

Martynov D., Martynova Yu., Valeev R. Master of Philosophy, Vasiliy 
Vasilyev, and his Mission to Beijing (1840 – 1850).........................153

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ
Russian Statehood

В.Я. Мауль

ИЗБИЕНИЕ «ИЗМЕННИКОВ» 
И ОЧИЩЕНИЕ ОТ «ДЬЯВОЛА»:
ВОССТАНИЕ МОСКВИЧЕЙ В 1648 ГОДУ

V. Maul

Massacring “Traitors” and Exorcising “The Devil”:
The Muscovite Uprising of 1648

Московское восстание 1648 г., известное под названием «Соляной бунт», не может «пожаловаться» на недостаток внимания со стороны историков. Практически каждый исследователь отечественной 
истории XVII в. в той или иной степени касался его в своих обобщающих либо специальных трудах. Однако при всем историографическом изобилии и разнообразии подходов ученые почти не обращались к анализу социокультурной природы массовых беспорядков, 
чем существенно ограничивали полноценность понимания яркого 
фрагмента российского прошлого. Очевидно, что без учета особенностей традиционной «картины мира» невозможно понять реальный смысл событий, каким он представлялся их участникам и современникам, эмоционально переживавшим различные проявления 
социально-экономического и политического кризиса в стране. 
Стремление выяснить аксиологические стимулы и мотивы посадских низов, служилых людей, сельской бедноты и прочих бунтовщиков побуждает прислушаться к их собственным «голосам», 
«довериться своим “собеседникам”… а потому взять за основу их 
критерии» и оценки окружающей действительности1.
Затруднение заключается в том, что в распоряжении историков, 
по сути дела, нет источников, вышедших непосредственно из-под 
пера восставших. Едва ли не единственной в своем роде можно считать челобитную на имя царя Алексея Михайловича «от всяких чинов людей и всего простого народа» от 2/10 июня 1648 г., дошедшую 
до нас в двух не всегда совпадающих вариантах. Причем, первый из 
них – в обратном переводе со шведского языка на русский. Несмотря 
на сложность источниковедческого анализа этой челобитной, полагаем, что она в качестве продукта своей эпохи может быть использована для выявления представлений и настроений ее составителей. 

Главным же образом сохранившиеся документы исходят из лагеря 
их противников или иностранцев. Поэтому культурный багаж, который содержался в публичных акциях российских мятежников, мог 
ускользать от взгляда авторов, быть им чуждым и непонятным. В 
этой связи особую ценность для историков приобретают различные 
косвенные ссылки, не до конца прозрачные намеки и многочисленные смысловые контексты этих сообщений. Помочь в раскрытии 
культурной семантики ненамеренных свидетельств источников могут теоретические модели и междисциплинарные методологии, разработанные и апробированные на материалах славянского традиционного мира. Взятые нами на вооружение познавательные подходы 
славяноведов, позволяют выявить категории и механизмы культуры, воплощенные в текстах источников, что, в свою очередь, может стать герменевтическим индикатором протестной активности 
участников московского восстания 1648 г., являвшихся носителями 
традиционного сознания. 
С этой точки зрения более важным будет не то, что бунтовщики 
делали, а их осмысление происходившего в рамках бинарных (двоичных) оппозиций (противопоставлений) традиционной культуры: 
жизнь–смерть, добро–зло, свой–чужой, хороший–плохой, верх–низ, 
перед–зад, близкий–далекий, огонь–вода, белый–черный, мужской–
женский, сакральный–мирской и т.п. Именно они определяли пространственные, временные, социальные и иные характеристики 
мира, свойственные той эпохе.
Только при таком исследовательском ракурсе есть шанс уловить 
скрытое от потомков глубинное содержание, заложенное ими в свои 
действия, и ту информацию, которую они хотели донести до современников. Тем более что накопленный историографический опыт 
позволяет воздержаться от очередного пересказа хорошо известной 
событийной канвы восстания. Достаточно напомнить, что оно сопровождалось «грабежом домов, поземельных и других документов, 
пожаром и наконец убийством трех ненавистных народу лиц – думнаго дьяка Посольскаго приказа Назарья Чистаго, Леонтия Степановича Плещеева и окольничаго Петра Тихоновича Траханиотова»2.
В силу видимой необычности той далекой от нас грозовой ситуации в Москве, вслед за В.Н. Топоровым, попытаемся «живо почувствовать и “плоть”, и “дух” эпохи и города» середины XVII в. и 
порассуждать «о тайном нерве тогдашней жизни»3.

* * *

Признавая несомненное влияние комплекса объективных факторов на положение и настроение различных кругов столичного простонародья, полагаем, что они формировали тот необходимый эмоциональный фон, без которого последующие события не могли произойти. Однако самих по себе их было явно недостаточно для того, 

чтобы потенциальные бунтовщики не просто поднялись на борьбу, 
но при этом осознавали все свои действия в качестве законных и 
богоугодных. Именно так обстояло дело во время июньского восстания 1648 г., участники которого продемонстрировали полную лояльность царю Алексею Михайловичу. Причем это была не протокольная вежливость официальных документов, а самая что ни на есть 
откровенная приязнь, неоднократно засвидетельствованная словами 
и поступками мятежного люда, искренне утверждавшего, что «они 
очень довольны его царским величеством»4.
Действительно, в первые годы правления легитимность нового 
государя не вызывала сомнений у подданных, о чем, в том числе, 
говорит отсутствие до середины 1660-х гг. самозванцев, провозглашавших себя «истинными» царями в противовес правящему монарху. Исключением был «русский авантюрист» Тимофей Анкудинов 
(«сын» Василия Шуйского). Но несмотря на предъявленные «аргументы» и красочный антураж, которым была обставлена самозванческая интрига, он не получил поддержки в пределах Московского 
государства. В основном же разносимые народной молвой по городам и весям упреки сводились к неопытности венценосца, в силу 
которой реальными делами заправляло его ближайшее окружение: 
«государь де молодой глуп, а глядит де все изо рта у бояр у Бориса 
Ивановича Морозова да у Ильи Даниловича Милославского, они де 
всем владеют, и сам де он государь то все ведает и знает да молчит». 
В этой связи еще «в мае 1648 г. в Москве распространялись слухи о 
том, что Б.И. Морозов у своего воспитанника “царство отнял”». Но 
эти претензии, как можно заметить, своим острием были направлены не столько против легитимности Алексея Михайловича, сколько 
в адрес корыстных «узурпаторов» его воли. «И от того де промыслу 
ходить нам по колени в крови», – делали низы тревожный прогноз5.
На такой почве могли, конечно, взрастать более основательные 
обиды («нынешний де г[осударь] к нам немилостив»), но они не приобрели характер эпидемического явления. Самое же серьезное обвинение в те годы, как ни странно, родилось в непосредственной близости от царя. По крайней мере, некий подьячий Сытенного дворца 
Иван Протопопов будто бы слышал «про государя непригожее слово 
от боярина от Бориса Ивановича Морозова», который «говорил так, 
что не прямой государь». Впрочем, по мнению историков, это была 
всего лишь неудачная попытка врагов высокопоставленного вельможи «скомпрометировать Бориса Ивановича в глазах царя»6.
Как не раз случалось прежде и будет позже, в такой аффективно 
наэлектризованной атмосфере народный покой тревожили серьезные опасения «Божьей казни», а потому актуализировались разного рода мистические пророчества. В рассматриваемое время велись 
оживленные разговоры о некоем чудодейственном свитке, обладавшем сверхъестественной силой: кто его «станет носить при себе, и 
на суд пойдет, и того человека кривым судом не осудят; да в том же 

письме написано: кто с тем письмом умрет, и тот человек избавлен 
будет муки вечныя». К таковым баловням судьбы, в принципе, мог 
бы причислить себя тюремный сиделец Федор Поподья, которому 
магическое «письмо» случайно досталось от знакомого солдата. Но 
испугавшись сакрального таинства, он не стал проверять его эффективность на самом себе, вместе с сокамерниками решили, «что то 
письмо негодно держать никому», а потому его «изодрал намелко и 
покинул и в землю втоптали»7.
Судя по всему, здесь мы сталкиваемся с переосмыслением в 
кратком виде апокрифических легенд о 12-ти иерусалимских свитках, изъятых ангелами Божьими «из заточения и небытия», а затем 
врученных истинно верующим людям. Они переписывались и веками передавались из поколения в поколение. Согласно преданию, 
иерусалимские свитки наделены особой энергетикой, могуществом 
и служат для человека действенным оберегом в жизни. Свитки чудесным образом всегда и везде защищали их обладателей от любых 
бед, невзгод и злоключений8.
Подобные истории в те годы носили не единичный характер, но 
имели едва ли не повсеместное распространение. Например, в приграничных с Речью Посполитой областях широкое хождение получила другая, аналогичная по смыслу грамота, которой так же присваивали магические свойства: «хто имеет тот лист у себя держать, 
тово ни огонь, ни мечь, ни пушка, ни кол не имеет. А которая баба 
при себе имеет лист тот, и та баба не услышит болезни рождения 
дитя своего»9.
Помимо этого среди простолюдинов, как не раз прежде и позже, распространялись слухи о существовании «милостивых» царских указов, облегчающих их жизнь, которые регулярно утаиваются 
боярами-«изменниками». Причем не всегда подобные представления возникали на пустом месте. Именно так, например, была осмыслена царская грамота, предъявленная жителям Курска в том же 
1648 г. В силу своего содержания (мол, «Костентину Теглеву впредь 
до вас дела нет») она вызвала сомнения местной администрации, 
прежде всего, самого К. Теглева – тамошнего стрелецкого головы, 
который «выслушав государеву грамоту, называл воровскою и протопопу говорил, что он тое государеву грамоту, положа протопопу 
на голову, разобьет. И протопоп де ему говорил: мы де за государеву 
грамоту станем миром на Костентина, что он ее лживил»10.
Симптомами народных смятений и страхов служили клишированные истории, подобные той, что случилась в Устюге Великом, 
где церковный дьячок «Игнашка Яхлаков… носил бумагу согнута, а 
говорил во весь мир, что де пришла государева грамота с Москвы, а 
велено де на Устюге по той государеве грамоте 17 дворов грабить». 
В Воронеже свидетель и, возможно, участник московского «гиля» 
полковой казак Герасим Кривушин так же «клялся, что привез от 
царя указ, по которому воронежцы должны прогнать воеводу Гряз

ного и группу его сторонников». После чего загадочно добавил, что 
тот «указ не далече до русского лесу, (а) весь де указ за русским 
лесом». Да и во время волнений в Курске, согласно показаниям крестьянина Василия Крашенинника, «кричали де мужики, что прислана государева грамота, а велена Костентина убить», что и было 
тотчас же исполнено11.
С готовностью реагируя на давно ожидаемые слова, рядовые жители названных и иных городов и острогов, как правило, переходили 
к открытому насилию против власть предержащих ненавистников. 
При этом пребывали в искреннем убеждении в царской поддержке, не сомневаясь, что уничтожение «злодеев» и их имущества зеркально компенсирует причиненную ими несправедливость, после 
чего общественная гармония магическим образом восстановится 
сама собой. Многочисленные факты подобного рода убедили Е.В. 
Чистякову, что в середине XVII в. простые люди повсеместно «хотели верить какому-то новому “указу” царя, который бы облегчил 
их жизнь», и это обстоятельство наглядно характеризует народную 
веру «в возможность “добрых” постановлений со стороны царской 
власти»12. 
Соответствующая уверенность питала решимость участников 
бунта и в столице, среди которых немалую часть составляли приезжие провинциалы. В контексте традиционной ментальности иначе 
не могло и быть, ибо считалось аксиоматичным, что монарх разделяет настроения народа. Однако ажиотированные страхи, реанимируя воспоминания о Смуте, все равно рождали тревожные опасения, 
«что наказание Божьяго гнева, которое в прежния времена за такое 
беззаконие разразилось над Московским государством, ныне снова нас постигнуть должно». И это происходит от того, что молодой 
царь не всегда на высоте своего положения оплота социальной справедливости в православном царстве, так что даже «вся народное 
мно жество… твоему царскому человеко любию и долгатерпению 
удивляютца». Этим охотно пользовались «властолюбивые нарушители крестного целования, простого народа мучители и кровопийцы и наши губители», они «нас всеми способами мучат, насилья и 
неправды чинят». Как справедливо заметил Д.А. Ляпин, «подразумевалось, что члены правительства Б.И. Морозова и сам боярин 
нарушают клятву верности царю», что в народном сознании «означало лишение их власти легитимности. Служащий, нарушивший 
клятву, присягу, данную царю, являлся преступником, изменником, 
заслуживающим сурового наказания». Именно об этом восставшие 
напомнили Алексею Михайловичу в своей челобитной: «тебе меч 
злым на казнь, а добрым на милость был вручен, чем тогда всякая 
неправда была исправлена»13.
Главных царевых и народных «изменников», которые великому 
государю «изменяют и ево, государево, царство разоряют», россияне знали наперечет. Среди них не было случайных лиц, и ненависть 

они заслужили не только административными мерами, взяточничеством или волокитой. Все эти неблаговидные дела воспринимались 
всего лишь как воплощение заведомого злоумышления и тянули за 
собой целый шлейф воображаемых подозрений14. 
Первым в виртуальном списке стоял боярин Морозов – воспитатель, родственник и любимец царя. Он интересовался западной 
культурой и казался подозрительным тем, что «держит отца духовного для прилики людской, а еретичество де знает и держит». Репутация судьи Земского приказа Плещеева уже за несколько лет до 
того была изрядно подмочена ссылкой в Нарымский острог «за его 
многое воровство и за ведовство и за порчу и за волшебныя письма». 
Сильное озлобление у служилых людей по прибору и духовенства, 
но по другим причинам, вызывал начальник Пушкарского приказа 
Траханиотов. По оценке И.Л. Андреева, он представлял «редкий 
для XVII столетия случай, “не корыстовался” и не мздоимствовал», 
зато «был бескомпромиссен и никому спуску не давал», за что его 
«буквально возненавидели». Компанию «изменников» органично 
дополняли продажный думный дьяк Чистой и не уступавшие ему 
второстепенные фигуры из морозовской партии, которые «с легкой 
руки Бориса Ивановича, устроили такую вакханалию мздоимства, 
вымогательства и прочих черных делишек, что население буквально 
взвыло»15.
М. Перри в специальной статье на материалах XVII в. пришла к 
выводу, что народные низы под боярской «изменой» подразумевали: 1) злоупотребления «сильных» людей», состоявшие во «вредительстве» интересам народа и царя; 2)  подозрения в покушениях на 
жизнь царя или членов царской семьи; 3) обвинения в незаконном 
присвоении символов царской власти, что считалось узурпацией 
царских прерогатив; 4) обвинения во внешней измене, то есть в предательских сношениях с иностранными врагами России16.
Кое-что из перечисленного, в самом деле, характерно для кануна 
и времени московского восстания. Однако в предложенной систематизации отсутствует, на наш взгляд, принципиальный социокультурный маркер. Поскольку «живший в сфере религиозного сознания человек мерил свои помышления и труды мерою христианской 
нравственности» и ответственности, есть основания полагать, что в 
перечне обвинений в адрес конкретных бояр ключевым идентификатором была «неправедность», которая как раз и определяла суть 
их «измены». В контексте культурных оппозиций становилось понятно: если они служат не Правде, значит, – стоят за Кривду, искоренение которой является прямой обязанностью праведного государя. 
По мысли Топорова, «признание факта попрания правды, разъединения с нею было, кажется, страшнее всех жизненных тягот, которые 
и были следствием того, что Нонечь Кривда Правду приобидела». 
Дело в том, что актуальные для народной традиции образы Правды 
и Кривды являлись «выражением главного духовного противоречия, 

столкновения противоположных начал – Божественного и сатанинского, доброго и злого, света и тьмы»17.
В рамках эмоциональных образов эпохи не вызывало сомнений, 
что «если возникает на земле неправда, то виноват в этом не царь, 
а его слуги, которые “царю застят, народ напастят”. Устраивая свои 
темные дела, они утаивают от царя реальное положение вещей и 
чинят беззакония: “Царь гладит, а бояре скребут”, “Жалует царь, да 
не жалует псарь”». При этом царский суд праведен, ибо «“Царь судит, как Бог на сердце ему положит”. Суд царя расценивается как 
суд Божий: “Дела Божьи, суд царев”, “Карать да миловать – Богу и 
царю”. Царь – само воплощение Правды от Бога: “Где царь, тут и 
правда”»18.
Допускалось, что Алексей Михайлович, мыслившийся «отстраненным» от власти временщиками, мог не догадываться о масштабах бедствия, нависшего над его святой державой. Именно «сироты 
государевы» с помощью  челобитных должны были донести до него 
тревогу о торжествующих в мире «лих ве и неправде». Они и пытались неоднократно, но безуспешно сигнализировать об этом еще 
до начала погромных действий. Примечательно, что в унисон с московским плебсом оценивали обстановку некоторые иностранные 
современники: «Так как его царское величество не сам читал эти 
прошения, но ему лишь кое-что из оных докладывалось, – писал 
А. Олеарий, – то нужды угнетенного населения ему не становились 
как следует известны и никакого по этому поводу решения и не происходило». Укорененные в народном сознании убеждения в неосведомленности царя о «неправедных» грехах бояр, в ходе восстания 
получили подтверждение из первых рук, когда «Его царское величество» в речи перед собравшимися «выразил сильное сожаление, что 
народ, без его ведома, испытал такие бедствия». После чего заверил, 
будто теперь он «во всем будет, как отец отечества, в царской своей 
милости благосклонен к народу». «И тем, – по признанию другого 
современника, – стечение народа… было утишино»19.
Поскольку подача челобитья считалась неотъемлемым правом 
и даже обязанностью низов, они искали максимально благоприятную возможность для легального выражения своего коллективного 
мнения. Резонно посчитав возвращение царя с ежегодного богомолья в Троице-Сергиев монастырь вполне подходящим поводом для 
информирования венценосца о назревшей общей опасности, посадский люд 1 июня 1648 г. «по местному обычаю вышел навстречу 
из города на некоторое расстояние с хлебом и солью, с пожеланием 
всякого благополучия, просил принять это и бил челом о Плещееве». Надежды челобитчиков на положительный исход ходатайства 
не были беспочвенными, так как подобные церемониальные процессии монарха, как правило, подразумевали демонстрацию царской милости. Но в этот раз и на следующий день общественным 
чаяниям не суждено было сбыться. Более того, челобитчиков по