Сильные ощущения

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

СИЛЬНЫЕ 
ОЩУЩЕНИЯ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

СИЛЬНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ 

Дело происходило не так давно в московском окружном суде. 
Присяжные заседатели, оставленные в суде на ночь, прежде чем 
лечь спать, завели разговор о сильных ощущениях. Их навело на 
это воспоминание об одном свидетеле, который стал заикой и поседел, по его словам, благодаря какой–то страшной минуте. Присяжные порешили, что, прежде чем уснуть, каждый из 
них пороется в своих воспоминаниях и расскажет что–нибудь. 
Жизнь человеческая коротка, но всё же нет человека, который 
мог бы похвастать, что у него в прошлом не было ужасных минут. 
Один присяжный рассказал, как он тонул; другой рассказал, 
как однажды ночью он, в местности, где нет ни врачей, ни аптекарей, отравил собственного ребенка, давши ему по ошибке вместо соды цинкового купороса. Ребенок не умер, но отец едва не 
сошел с ума. Третий, еще не старый, болезненный человек, описал два своих покушения на самоубийство: раз стрелялся, другой 
раз бросился под поезд. 
Четвертый, маленький, щеголевато одетый толстяк, рассказал 
следующее: 
«Мне было 22–23 года, не больше, когда я по уши влюбился в 
свою теперешнюю жену и сделал ей предложение... Теперь я с 
удовольствием высек бы себя за раннюю женитьбу, но тогда не 
знаю, что было бы со мной, если бы Наташа ответила мне отказом. Любовь была самая настоящая, такая, как в романах описывают, бешеная, страстная, и прочее. Мое счастье душило меня, и 
я не знал, куда мне уйти от него, и я надоел и отцу, и приятелям, 
и прислуге, рассказывая постоянно о том, как пылко я люблю. 
Счастливые люди это самые надоедливые, самые скучные люди. 
Я надоедал страшно, даже теперь мне совестно... 
Между приятелями был у меня тогда один начинающий адвокат. Теперь этот адвокат известен на всю Россию, тогда же он 
только что входил в силу и не был еще богат и знаменит настолько, чтобы при встрече со старым приятелем иметь право не узнавать, не снимать шляпы. Бывал я у него раз или два в неделю. Когда я приходил к нему, мы оба разваливались на диванах и начинали философствовать. 
Как–то я лежал у него на диване и толковал о том, что нет неблагодарнее профессии, как адвокатская. Мне хотелось доказать, 

2 

что суд после того, как допрос свидетелей окончен, легко может 
обойтись без прокурора и без защитника, потому что тот и другой 
не нужны и только мешают. Если взрослый, душевно и умственно здоровый присяжный заседатель убежден, что этот потолок 
бел, что Иванов виновен, то бороться с этим убеждением и победить его не в силах никакой Демосфен. Кто может убедить меня, 
что у меня рыжие усы, если я знаю, что они черные? Слушая оратора, я, быть может, и расчувствуюсь и заплачу, но коренное 
убеждение мое, основанное большею частью на очевидности и на 
факте, нисколько не изменится. Мой же адвокат доказывал, что я 
молод еще и глуп и что я говорю мальчишеский вздор. По его 
мнению, очевидный факт оттого, что его освещают добросовестные, сведущие люди, становится еще очевиднее – это раз; во–
вторых, талант – это стихийная сила, это ураган, способный обращать в пыль даже камни, а не то что такой пустяк, как убеждения мещан и купцов второй гильдии. Человеческой немощи бороться с талантом так же трудно, как глядеть не мигая на солнце 
или остановить ветер. Один простой смертный силою слова обращает тысячи убежденных дикарей в христианство; Одиссей 
был убежденнейший человек в свете, но спасовал перед сиренами, и т. д. Вся история состоит из подобных примеров, а в жизни 
они встречаются на каждом шагу, да так и должно быть, иначе 
умный и талантливый человек не имел бы никакого преимущества перед глупцом и бездарным. 
Я стоял на своем и продолжал доказывать, что убеждение 
сильнее всякого таланта, хотя, откровенно говоря, сам не мог 
точно определить, что такое именно убеждение и что такое талант. Вероятно, говорил я только, чтобы говорить. 
– Взять хоть тебя... – сказал адвокат. – Ты убежден в настоящее время, что твоя невеста ангел и что нет во всем городе человека счастливее тебя. А я тебе говорю: достаточно мне 10–20 минут, чтобы ты сел за этот самый стол и написал отказ своей невесте. 
Я засмеялся. 
– Ты не смейся, я говорю серьезно, – сказал приятель. – Захочу, и через 20 минут ты будешь счастлив от мысли, что тебе не 
нужно жениться. У меня не бог весть какой талант, но ведь и ты 
не из сильных. 
– А ну–ка, попробуй! – сказал я. 

3 

– Нет, зачем же? Я ведь это так только говорю. Ты мальчик 
добрый, и было бы жестоко подвергать тебя такому опыту. И к 
тому же я сегодня не в ударе. 
Мы сели ужинать. Вино и мысли о Наташе, моя любовь наполнили всего меня ощущением молодости и счастья. Счастье 
мое было так безгранично велико, что сидевший против меня адвокат с его зелеными глазами казался мне несчастным, таким маленьким, сереньким... 
– Попробуй же! – приставал я к нему. – Ну, прошу! 
Адвокат покачал головой и поморщился. Я, видимо, уже начал 
надоедать ему. 
– Я знаю, – сказал он, – после моего опыта ты мне спасибо 
скажешь и назовешь меня спасителем, но ведь нужно и о невесте 
подумать. Она тебя любит, твой отказ заставил бы ее страдать. А 
какая она у тебя прелесть! Завидую я тебе. 
Адвокат вздохнул, выпил вина и стал говорить о том, какая 
прелесть моя Наташа. У него был необыкновенный дар описывать. Про женские ресницы или мизинчик он мог наговорить вам 
целую кучу слов. Слушал я его с наслаждением. 
– Видел я на своем веку много женщин, – говорил он, – но даю 
тебе честное слово, говорю, как другу, твоя Наталья Андреевна – 
это перл, это редкая девушка. Конечно, есть и недостатки, их даже много, если хочешь, но всё же она очаровательна. 
И адвокат заговорил о недостатках моей невесты. Теперь я отлично понимаю, что это говорил он вообще о женщинах, об их 
слабых сторонах вообще, мне же тогда казалось, что он говорит 
только о Наташе. Он восторгался вздернутым носом, вскрикиваниями, визгливым смехом, жеманством, именно всем тем, что 
мне так в ней не нравилось. Всё это, по его мнению, было бесконечно мило, грациозно, женственно. Незаметно для меня, он скоро с восторженного тона перешел на отечески назидательный, 
потом на легкий, презрительный... Председателя суда с нами не 
было, и некому было остановить расходившегося адвоката. Я не 
успевал рта разинуть, да и что я мог сказать? Приятель говорил 
не новое, давно уже всем известное, и весь яд был не в том, что 
он говорил, а в анафемской форме. То есть чёрт знает какая форма! Слушая его тогда, я убедился, что одно и то же слово имеет 
тысячу значений и оттенков, смотря по тому, как оно произносится, по форме, какая придается фразе. Конечно, я не могу передать вам ни этого тона, ни формы, скажу только, что, слушая 

4 

приятеля и шагая из угла в угол, я возмущался, негодовал, презирал с ним вместе. Я поверил ему даже, когда он со слезами на 
глазах заявил мне, что я великий человек, что я достоин лучшей 
участи, что мне предстоит в будущем совершить что–то такое 
особенное, чему может помешать женитьба! 
– Друг мой! – восклицал он, крепко пожимая мне руку. – Умоляю тебя, заклинаю: остановись, пока не поздно. Остановись! Да 
хранит тебя небо от этой странной, жестокой ошибки! Друг мой, 
не губи своей молодости! 
Хотите – верьте, хотите – нет, но в конце концов я сидел за 
столом и писал своей невесте отказ. Я писал и радовался, что еще 
не ушло время исправить ошибку. Запечатав письмо, я поспешил 
на улицу, чтобы опустить его в почтовый ящик. Со мной пошел и 
адвокат. 
– И отлично! Превосходно! – похвалил он меня, когда мое 
письмо к Наташе исчезло во мраке почтового ящика. – От души 
тебя поздравляю. Я рад за тебя. 
Пройдя со мной шагов десять, адвокат продолжал: 
– Конечно, брак имеет и свои хорошие стороны. Я, например, 
принадлежу к числу людей, для которых брак и семейная жизнь – 
всё. 
И он уже описывал свою жизнь, и предо мною предстали все 
безобразия одинокой, холостой жизни. 
Он говорил с восторгом о своей будущей жене, о сладостях 
обыкновенной, семейной жизни и восторгался так красиво, так 
искренно, что когда мы подошли к его двери, я уже был в отчаянии. 
– Что ты делаешь со мной, ужасный человек?! – говорил я, задыхаясь. – Ты погубил меня! Зачем ты заставил меня написать то 
проклятое письмо? Я люблю ее, люблю! 
И я клялся в любви, я приходил в ужас от своего поступка, который уже казался мне диким и бессмысленным. Сильнее того 
ощущения, которое испытал я в то время, и представить, господа, 
невозможно. О, что я тогда пережил, что перечувствовал! Если 
бы нашелся добрый человек, который подсунул мне в ту пору револьвер, то я с наслаждением пустил бы себе пулю в лоб. 
– Ну, полно, полно... – сказал адвокат, хлопая меня по плечу, и 
засмеялся. – Перестань плакать. Письмо не дойдет до твоей невесты. Адрес на конверте писал не ты, а я, и я его так запутал, что 

5 

на почте ничего не поймут. Всё это да послужит для тебя уроком: 
не спорь о том, чего не понимаешь. 
Теперь, господа, предлагаю говорить следующему». 
Пятый присяжный поудобней уселся и раскрыл уже рот, чтобы начать свой рассказ, как послышался бой часов на Спасской 
башне. 
– Двенадцать... – сосчитал один из присяжных. – А к какому, 
господа, разряду вы отнесете ощущения, которые испытывает теперь наш подсудимый? Он, этот убийца, ночует здесь в суде в 
арестантской, лежит или сидит, и, конечно, не спит и в течение 
всей бессонной ночи прислушивается к этому звону. О чем он 
думает? Какие грезы посещают его? 
И присяжные как–то все вдруг забыли о «сильных ощущениях»; то, что пережил их товарищ, писавший когда–то письмо к 
своей Наташе, казалось не важным, даже не забавным; и уже никто не рассказывал, стали тихо, в молчании ложиться спать...