Нахлебники

А.П. Чехов

НАХЛЕБНИКИ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Нахлебники. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 7 с. – (Библиотека 

русской классики).

ISBN 978-5-16-007197-8
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

НАХЛЕБНИКИ

Мещанин Михаил Петров Зотов, старик лет семидесяти, дрях
лый и одинокий, проснулся от холода и старческой ломоты во всем 
теле. В комнате было темно, но лампадка перед образом уже не 
горела. Зотов приподнял занавеску и поглядел в окно. Облака, облегавшие небо, начинали уже подергиваться белизной, и воздух 
становился прозрачным, – стало быть, был пятый час, не больше.

Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода, встал с по
стели. По давнишней привычке, он долго стоял перед образом и 
молился. Прочел «Отче наш», « Богородицу», «Верую» и помянул 
длинный ряд имен. Кому принадлежат эти имена, он давно уже 
забыл и поминал только по привычке. По той же привычке он 
подмел комнату и сени и поставил свой толстенький четырехногий 
самоварчик из красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он 
не знал бы, чем наполнить свою старость.

Поставленный самоварчик медленно разгорался и вдруг неожи
данно загудел дрожащим басом.

– Ну, загудел! – проворчал Зотов. – Гуди на свою голову!
Тут же кстати старик вспомнил, что в истекшую ночь ему сни
лась печь, а видеть во сне печь означает печаль.

Сны и приметы составляли единственное, что еще могло воз
буждать его к размышлениям. И на этот раз он с особенною любовью погрузился в решение вопросов: к чему гудит самовар, какую 
печаль пророчит печь? Сон на первых же порах оказался в руку: 
когда Зотов выполоскал чайник и захотел заварить чай, то у него в 
коробочке не нашлось ни одной чаинки.

– Жизнь каторжная! – ворчал он, перекатывая языком во рту 

крохи черного хлеба.– Экая доля собачья! Чаю нету! Добро бы, 
простой мужик был, а то ведь мещанин, домовладелец. Срамота!

Ворча и разговаривая с самим собой, Зотов надел свое похожее 

на кринолин пальто, сунул ноги в громадные неуклюжие калоши 
(сшитые сапожником Прохорычем холоден и угрюмо-покоен. 
Большой двор, кудрявый от репейника и усыпанный желтыми листьями, слегка серебрился осеннею изморосью. Ни ветра, ни звуков. Старик сел на ступени своего покосившегося крылечка, и тотчас же произошло то, что происходит аккуратно каждое утро: к 
нему подошла его собака Лыска, большой дворовый пес, белый с 
черными пятнами, облезлый, полудохлый, с закрытым правым глазом. Подходила Лыска робко, трусливо изгибаясь, точно ее лапы 
касались не земли, а раскаленной плиты, и все ее дряхлое тело выражало крайнюю забитость. Зотов сделал вид, что не обращает на 

нее внимания; но когда она, слабо шевеля хвостом и по-прежнему 
изгибаясь, лизнула ему калошу, то он сердито топнул ногой.

– Пшла, чтоб ты издохла! – крикнул он. – Проклята-я!
Лыска отошла в сторону, села и уставилась своим единствен
ным глазом на хозяина.

– Черти! – продолжал Зотов. – Вас еще недоставало, иродов, на 

мою голову!

И он с ненавистью поглядел на свой сарай с кривой поросшей 

крышей; там из двери сарайчика глядела на него большая лошадиная голова. Вероятно, польщенная вниманием хозяина, голова задвигалась, подалась вперед, и из сарая показалась целая лошадь, 
такая же дряхлая, как Лыска, такая же робкая и забитая, тонконогая, седая, с втянутым животом и костистой спиною. Она вышла из 
сарая и в нерешительности остановилась, точно сконфузилась.

– Провала на вас нет… – продолжал Зотов. – Не сгинули вы еще

с глаз моих, фараоны каторжные… Небось кушать желаете! – усмехнулся он, кривя свое злое лицо презрительной улыбкой. – Извольте, сию минуту! Для такого стоящего рысака овса самолучшего сколько угодно! Кушайте! Сию минуту! И великолепную дорогую собаку есть чем покормить! Ежели такая дорогая собака, как 
вы, хлеба не желаете, то говядинки можно.

Зотов ворчал с полчаса, раздражаясь все больше и больше; под 

конец он, не вынося накипевшей в нем злобы, вскочил, затопал 
калошами и забрюзжал на весь двор:

– Не обязан я кормить вас, дармоеды! Я не миллионщик какой, 

чтоб вы меня объедали и опивали! Мне самому есть нечего, одры 
поганые, чтоб вас холера забрала! Ни радости мне от вас, ни корысти, а одно только горе и разоренье! Почему вы не околеваете? Что 
вы за такие персоны, что вас даже и смерть не берет? Живите, черт 
с вами, но не желаю вас кормить! Довольно с меня! Не желаю!

Зотов возмущался, негодовал, а лошадь и собака слушали. По
нимали ли эти два нахлебника, что их попрекают куском хлеба,–
не знаю, но животы их еще более втянулись и фигуры съежились, 
потускнели и стали забитее… Их смиренный вид еще более раздражил Зотова.

– Вон! – закричал он, охваченный каким-то вдохновением. –

Вон из моего дома! Чтоб и глаза мои вас не видели! Не обязан я у 
себя на дворе всякую дрянь держать! Вон!

Старик засеменил к воротам, отворил их и, подняв с земли пал
ку, стал выгонять со двора своих нахлебников. Лошадь мотнула 
головой, задвигала лопатками и захромала в ворота; собака за ней. 
Обе вышли на улицу и, пройдя шагов двадцать, остановились у 
забора.

– Я вас! – пригрозил им Зотов.
Выгнав нахлебников, он успокоился и начал мести двор. Изред
ка он выглядывал на улицу: лошадь и собака как вкопанные стояли 
у забора и уныло глядели на ворота.

– Поживите-ка без меня! – ворчал старик, чувствуя, как у него 

от сердца отлегает злоба. – Пущай-ка кто другой поглядит теперь 
за вами! Я и скупой и злой… со мной скверно жить, так поживите 
с другим… Да…

Насладившись угнетенным видом нахлебников и досыта навор
чавшись, Зотов вышел за ворота и, придав своему лицу свирепое 
выражение, крикнул:

– Ну, чего стоите? Кого ждете? Стали поперек дороги и мешают 

публике ходить! Пошли во двор!

Лошадь и собака понурили головы и с видом виноватых напра
вились к воротам. Лыска, вероятно, чувствуя, что она не заслуживает прощения, жалобно завизжала.

– Жить живите, а уж насчет корма – накося, выкуси! – сказал 

Зотов, впуская их. – Хоть околевайте.

Между тем сквозь утреннюю мглу стало пробиваться солнце; 

его косые лучи заскользили по осенней измороси. Послышались 
голоса и шаги. Зотов поставил на место метлу и пошел со двора к 
своему куму и соседу Марку Иванычу, торговавшему в бакалейной 
лавочке. Придя к куму, он сел на складной стул, степенно вздохнул, погладил бороду и заговорил о погоде. С погоды кумовья перешли на нового диакона, с диакона на певчих,– и беседа затянулась. Незаметно было за разговором, как шло время, а когда мальчишка-лавочник притащил большой чайник с кипятком и кумовья 
принялись пить чай, то время полетело быстро, как птица. Зотов 
согрелся, повеселел.

– А у меня к тебе просьба, Марк Иваныч, – начал он после шес
того стакана, стуча пальцами по прилавку. – Уж ты того… будь 
милостив, дай и сегодня мне осьмушку овса.

Из-за большого чайного ящика, за которым сидел Марк Ива
ныч, послышался глубокий вздох.

– Дай, сделай милость, – продолжал Зотов.Чаю, уж так и быть, 

не давай нынче, а овса дай… Конфузно просить, одолел уж я тебя 
своей бедностью, но… лошадь голодная.

– Дать-то можно, – вздохнул кум. – Отчего не дать? Но на кой 

леший, скажи на милость, ты этих одров держишь? Добро бы лошадь путевая была, а то – тьфу! глядеть совестно… А собака –
чистый шкилет! На кой черт ты их кормишь?

– Куда же мне их девать?

– Известно куда. Сведи их к Игнату на живодерню – вот и вся 

музыка. Давно пора им там быть. Настоящее место.

– Так-то оно так!.. Оно пожалуй…
– Живешь Христа ради, а скотов держишь,– продолжал кум.–

Мне овса не жалко… Бог с тобою, но уж больше, брат, того… начетисто каждый день давать. Конца-края нет твоей бедности! Даешь, даешь и не знаешь, когда всему этому конец придет.

Кум вздохнул и погладил себя по красному лицу.
– Помирал бы ты, что ли! – сказал он. – Живешь и сам не зна
ешь, для чего… Да ей-богу! А то, коли господь смерти не дает, 
шел бы ты куда ни на есть в богадельню или староприютный дом.

– Зачем? У меня родня есть… У меня внучка…
И Зотов начал длинно рассказывать о том, что где-то на хуторе 

живет внучка Глаша, дочь племянницы Катерины.

– Она обязана меня кормить! – сказал он. – Ей мой дом останет
ся, пущай же и кормит! Возьму и пойду к ней. Это, стало быть, понимаешь, Глаша… Катина дочка, а Катя, понимаешь, брата моего 
Пантелея падчерица… понял? Ей дом достанется… Пущая меня 
кормит!

– А что же? Чем так, Христа ради жить, давно бы пошел к ней.
– И пойду! Накажи меня бог, пойду. Обязана!
Когда час спустя кумовья выпили по рюмочке, Зотов стоял по
среди лавки и говорил с воодушевлением:

– Я давно к ней собираюсь! Сегодня же пойду!
– Оно конечно! Чем так шалтай-болтай ходить и с голоду око
левать, давно бы на хутора пошел.

– Сейчас пойду! Приду и скажу: бери себе мой дом, а меня кор
ми и почитай. Обязана! Коли не желаешь, так нет тебе ни дома, ни 
моего благословения! Прощай, Иваныч!

Зотов выпил еще рюмку и, вдохновленный новой мыслью, по
спешил к себе домой… От водки его развезло, голова кружилась, 
но он не лег, а собрал в узел всю свою одежду, помолился, взял 
палку и пошел со двора. Без оглядки, бормоча и стуча о камни 
палкой, он прошел всю улицу и очутился в поле. До хутора было 
верст десять – двенадцать. Он шел по сухой дороге, глядел на городское стадо, лениво жевавшее желтую траву, и думал о резком 
перевороте в своей жизни, который он только что так решительно 
совершил. Думал он и о своих нахлебниках. Уходя из дома, он ворот не запер и таким образом дал им волю идти куда угодно.

Не прошел он по полю и версты, как позади послышались шаги. 

Он оглянулся и сердито всплеснул руками: за ним, понурив головы 
и поджав хвосты, тихо шли лошадь и Лыска.

– Пошли назад! – махнул он им.

Те остановились, переглянулись, поглядели на него. Он пошел 

дальше, они за ним. Тогда он остановился и стал размышлять. К 
полузнакомой внучке Глаше идти с этими тварями было невозможно, ворочаться назад и запереть их не хотелось, да и нельзя 
запереть, потому что ворота никуда не годятся.

«В сарае издохнут, – думал Зотов. – Нешто и впрямь к Игнату?»
Изба Игната стояла на выгоне, в шагах ста от шлагбаума. Зотов, 

еще не решивший окончательно и не зная, что делать, направился 
к ней. У него кружилась голова и темнело в глазах…

Мало он помнит из того, что произошло во дворе живодера Иг
ната. Ему помнится противный тяжелый запах кожи, вкусный пар 
от щей, которые хлебал Игнат, когда он вошел к нему. Точно во 
сне он видел, как Игнат, заставив его прождать часа два, долго 
приготовлял что-то, переодевался, говорил с какой-то бабой о сулеме; помнится, что лошадь была поставлена в станок, после чего 
послышались два глухих удара: один по черепу, другой от падения 
большого тела. Когда Лыска, видя смерть своего друга, с визгом 
набросилась на Игната, то послышался еще третий удар, резко 
оборвавший визг. Далее Зотов помнит, что он, сдуру и спьяна, 
увидев два трупа, подошел к станку и подставил свой собственный 
лоб…

Потом до самого вечера его глаза заволакивало мутной пеле
ной, и он не мог разглядеть даже своих пальцев.