Необыкновенный

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ 

Первый час ночи. Перед дверью Марьи Петровны Кошкиной, 
старой девы–акушерки, останавливается высокий господин в цилиндре и в шинели с капюшоном. В осенних потемках не отличишь ни лица, ни рук, но уже в манере покашливать и дергать за 
звонок слышится солидность, положительность и некоторая внушительность. После третьего звонка отворяется дверь и показывается сама Марья Петровна. На ней, поверх белой юбки, наброшено мужское пальто. Маленькая лампочка с зеленым колпаком, 
которую она держит в руках, красит в зелень ее заспанное весноватое лицо, жилистую шею и жидкие рыжеватые волосики, выбивающиеся из–под чепца. 
– Могу ли я видеть акушерку? – спрашивает господин. 
– Я–с акушерка. Что вам угодно? 
Господин входит в сени, и Марья Петровна видит перед собой 
высокого, стройного мужчину, уже не молодого, но с красивым, 
строгим лицом и с пушистыми бакенами. 
– Я коллежский асессор Кирьяков, – говорит он. – Пришел я 
просить вас к своей жене. Только, пожалуйста, поскорее. 
– Хорошо–с... – соглашается акушерка. – Я сейчас оденусь, а 
вы потрудитесь подождать меня в зале. 
Кирьяков снимает шинель и входит в залу. Зеленый свет лампочки скудно ложится на дешевую мебель в белых заплатанных 
чехлах, на жалкие цветы, на косяки, по которым вьется плющ... 
Пахнет геранью и карболкой. Стенные часики тикают робко, точно конфузясь перед посторонним мужчиной. 
– Я готова–с! – говорит Марья Петровна, входя минут через 
пять в залу, уже одетая, умытая и бодрая. – Поедемте–с! 
– Да, надо спешить... – говорит Кирьяков. – Между прочим, не 
лишний вопрос: сколько вы возьмете за труды? 
– Я, право, не знаю... – конфузливо улыбается Марья Петровна. – Сколько дадите... 
– Нет, я этого не люблю, – говорит Кирьяков, холодно и неподвижно глядя на акушерку. – Договор лучше денег. Мне не 
нужно вашего, вам не нужно моего. Во избежание недоразумений, нам разумнее уговориться заранее. 
– Я, право, не знаю... Определенной цены нет. 
– Я сам тружусь и привык ценить чужой труд. Несправедливости я не люблю. Для меня одинаково будет неприятно, если я вам 

2 

не доплачу или если вы с меня потребуете лишнее, а потому я настаиваю на том, чтобы вы назвали вашу цену. 
– Ведь цены разные бывают! 
– Гм!.. Ввиду ваших колебаний, которые мне непонятны, я сам 
должен назначить цену. Дать вам я могу два рубля. 
– Что вы, помилуйте!.. – говорит Марья Петровна, краснея и 
пятясь назад. – Мне даже совестно... Чем два рубля брать, так я 
уж лучше даром. Извольте, за пять рублей... 
– Два рубля, ни копейки больше. Вашего мне не нужно, но и 
лишнее платить я не намерен. 
– Как вам угодно–с, но за два рубля я не поеду... 
– Но по закону вы не имеете права отказываться. 
– Извольте, я задаром поеду. 
– Даром я не хочу. Каждый труд должен быть вознаграждаем. 
Я сам тружусь и понимаю... 
– За два рубля не поеду–с... – кротко заявляет Марья Петровна. – Извольте, задаром... 
– В таком случае очень жалею, что напрасно обеспокоил... 
Честь имею кланяться. 
– Какие вы, право... – говорит акушерка, провожая Кирьякова 
в переднюю. – Если уж вам так угодно, то извольте, я за три рубля поеду. 
Кирьяков хмурится и думает целых две минуты, сосредоточенно глядя на пол, потом говорит решительно «нет!» и выходит 
на улицу. Удивленная и сконфуженная акушерка запирает за ним 
дверь и идет к себе в спальню. 
«Красивый, солидный, но какой странный, бог с ним...» – думает она, ложась. 
Но не проходит и получаса, как опять звонок; она поднимается 
и видит в передней того же Кирьякова. 
– Удивительные беспорядки! – говорит он. – Ни в аптеке, ни 
городовые, ни дворники, никто не знает адресов акушерок, и таким образом я поставлен в необходимость согласиться на ваши 
условия. Я дам вам три рубля, но... предупреждаю, что, нанимая 
прислугу и вообще пользуясь чьими–либо услугами, я заранее 
условливаюсь, чтобы при расплате не было разговоров о прибавках, на чай и проч. Каждый должен получать свое. 
Марья Петровна не долго слушала Кирьякова, но уже чувствует, что он надоел ей, опротивел, что его ровная, мерная речь тяжестью ложится ей на душу. Она одевается и выходит с ним на 

3 

улицу. В воздухе тихо, но холодно и так пасмурно, что даже фонарные огни еле видны. Под ногами всхлипывает слякоть. Акушерка всматривается и не видит извозчика... 
– Вероятно, недалеко? – спрашивает она. 
– Недалеко, – угрюмо отвечает Кирьяков. 
Проходят один переулок, другой, третий... Кирьяков шагает, и 
даже в походке его сказывается солидность и положительность. 
– Какая ужасная погода! – заговаривает с ним акушерка. 
Но он солидно молчит и заметно старается идти по гладким 
камням, чтобы не испортить калош. Наконец, после долгой ходьбы, акушерка входит в переднюю; оттуда видна большая, прилично убранная зала. В комнатах, даже в спальне, где лежит роженица, ни души... Родственников и старух, которыми на всяких 
родинах хоть пруд пруди, тут не видно. Мечется, как угорелая, 
одна только кухарка с тупым, испуганным лицом. Слышны громкие стоны. 
Проходит три часа. Марья Петровна сидит у кровати роженицы и шепчет о чем–то. Обе женщины уже успели познакомиться, 
узнали друг друга, посудачили, поахали... 
– Вам нельзя говорить! – тревожится акушерка, а сама так и 
сыплет вопросами. 
Но вот открывается дверь, и тихо, солидно входит в спальню 
сам Кирьяков. Он садится на стул и поглаживает бакены. Наступает молчание... Марья Петровна робко поглядывает на его красивое, но бесстрастное, деревянное лицо и ждет, когда он начнет 
говорить. Но он упорно молчит и о чем–то думает. Не дождавшись, акушерка решается сама начать разговор и произносит 
фразу, какую обыкновенно говорят на родинах: 
– Ну, вот и слава богу, одним человеком на этом свете больше! 
– Да, приятно, – говорит Кирьяков, сохраняя деревянное выражение лица, – хотя, впрочем, с другой стороны, чтобы иметь 
лишних детей, нужно иметь лишние деньги. Ребенок не родится 
сытым и одетым. 
На лице у роженицы показывается виноватое выражение, точно она произвела на свет живое существо без позволения или из 
пустой прихоти. Кирьяков со вздохом поднимается и солидно 
выходит. 
– Какой он у вас, бог с ним... – говорит акушерка роженице. – 
Строгий такой и не улыбнется... 

4 

Роженица рассказывает, что он у нее всегда такой... Он честен, 
справедлив, рассудителен, разумно экономен, но всё это в таких 
необыкновенных размерах, что простым смертным делается 
душно. Родня разошлась с ним, прислуга не живет больше месяца, знакомых нет, жена и дети вечно напряжены от страха за каждый свой шаг. Он не дерется, не кричит, добродетелей у него гораздо больше, чем недостатков, но когда он уходит из дому, все 
чувствуют себя здоровее и легче. Отчего это так, роженица и сама не может понять. 
– Нужно тазы вычистить хорошенько и поставить их в кладовую, – говорит Кирьяков, опять входя в спальню. – Эти флаконы 
тоже нужно спрятать: пригодятся. 
То, что он говорит, очень просто и обыкновенно, но акушерка 
почему–то чувствует оторопь. Она начинает бояться этого человека и вздрагивает всякий раз, когда слышит его шаги. Утром, 
собираясь уходить, она видит, как в столовой маленький сын 
Кирьякова, бледный стриженый гимназист, пьет чай... Против него стоит Кирьяков и говорит своим мерным, ровным голосом: 
– Ты умеешь есть, умей же и работать. Ты вот сейчас глотнул, 
но не подумал, вероятно, что этот глоток стоит денег, а деньги 
добываются трудом. Ты ешь и думай... 
Акушерка глядит на тупое лицо мальчика, и ей кажется, что 
даже воздуху тяжело, что еще немного – и стены упадут, не вынося давящего присутствия необыкновенного человека. Не помня 
себя от страха и уже чувствуя сильную ненависть к этому человеку, Марья Петровна берет свои узелки и торопливо уходит. 
На полдороге она вспоминает, что забыла получить свои три 
рубля, но, постояв немного и подумав, машет рукой и идет дальше.