Нахлебники

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

НАХЛЕБНИКИ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

НАХЛЕБНИКИ 

Мещанин Михаил Петров Зотов, старик лет семидесяти, дряхлый и одинокий, проснулся от холода и старческой ломоты во 
всем теле. В комнате было темно, но лампадка перед образом уже 
не горела. Зотов приподнял занавеску и поглядел в окно. Облака, 
облегавшие небо, начинали уже подергиваться белизной, и воздух становился прозрачным, – стало быть, был пятый час, не 
больше. 
Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода, встал с постели. По давнишней привычке, он долго стоял перед образом и 
молился. Прочел «Отче наш», «Богородицу», «Верую» и помянул 
длинный ряд имен. Кому принадлежат эти имена, он давно уже 
забыл и поминал только по привычке. По той же привычке он 
подмел комнату и сени и поставил свой толстенький четырехногий самоварчик из красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он не знал бы, чем наполнить свою старость. 
Поставленный самоварчик медленно разгорался и вдруг неожиданно загудел дрожащим басом. 
– Ну, загудел! – проворчал Зотов. – Гуди на свою голову! 
Тут же кстати старик вспомнил, что в истекшую ночь ему 
снилась печь, а видеть во сне печь означает печаль. 
Сны и приметы составляли единственное, что еще могло возбуждать его к размышлениям. И на этот раз он с особенною любовью погрузился в решение вопросов: к чему гудит самовар, какую печаль пророчит печь? Сон на первых же порах оказался в 
руку: когда Зотов выполоскал чайник и захотел заварить чай, то у 
него в коробочке не нашлось ни одной чаинки. 
– Жизнь каторжная! – ворчал он, перекатывая языком во рту 
крохи черного хлеба. – Экая доля собачья! Чаю нету! Добро бы, 
простой мужик был, а то ведь мещанин, домовладелец. Срамота! 
Ворча и разговаривая с самим собой, Зотов надел свое похожее на кринолин пальто, сунул ноги в громадные неуклюжие калоши (сшитые сапожником Прохорычем в 1867 г.) и вышел на 
двор. Воздух был сер, холоден и угрюмо покоен. Большой двор, 
кудрявый от репейника и усыпанный желтыми листьями, слегка 
серебрился осеннею изморозью. Ни ветра, ни звуков. Старик сел 
на ступени своего покосившегося крылечка, и тотчас же произошло то, что происходит аккуратно каждое утро: к нему подошла его собака Лыска, большой дворовый пес, белый с черными 

2 

пятнами, облезлый, полудохлый, с закрытым правым глазом. 
Подходила Лыска робко, трусливо изгибаясь, точно ее лапы касались не земли, а раскаленной плиты, и всё ее дряхлое тело выражало крайнюю забитость. Зотов сделал вид, что не обращает на 
нее внимания; но когда она, слабо шевеля хвостом и по–
прежнему изгибаясь, лизнула ему калошу, то он сердито топнул 
ногой. 
– Пшла, чтоб ты издохла! – крикнул он. – Прокля–та–я! 
Лыска отошла в сторону, села и уставилась своим единственным глазом на хозяина. 
– Черти! – продолжал Зотов. – Вас еще недоставало, иродов, 
на мою голову! 
И он с ненавистью поглядел на свой сарай с кривой поросшей 
крышей; там из двери сарайчика глядела на него большая лошадиная голова. Вероятно, польщенная вниманием хозяина, голова 
задвигалась, подалась вперед, и из сарая показалась целая лошадь, такая же дряхлая, как Лыска, такая же робкая и забитая, 
тонконогая, седая, с втянутым животом и костистой спиною. Она 
вышла из сарая и в нерешительности остановилась, точно сконфузилась. 
– Провала на вас нет... – продолжал Зотов. – Не сгинули вы 
еще с глаз моих, фараоны каторжные... Небось, кушать желаете! 
– усмехнулся он, кривя свое злое лицо презрительной улыбкой. – 
Извольте, сию минуту! Для такого стоящего рысака овса самолучшего сколько угодно! Кушайте! Сию минуту! И великолепную дорогую собаку есть чем покормить! Ежели такая дорогая 
собака, как вы, хлеба не желаете, то говядинки можно. 
Зотов ворчал с полчаса, раздражаясь всё больше и больше; под 
конец он, не вынося накипевшей в нем злобы, вскочил, затопал 
калошами и забрюзжал на весь двор: 
– Не обязан я кормить вас, дармоеды! Я не миллионщик какой, 
чтоб вы меня объедали и опивали! Мне самому есть нечего, одры 
поганые, чтоб вас холера забрала! Ни радости мне от вас, ни корысти, а одно только горе и разоренье! Почему вы не околеваете? 
Что вы за такие персоны, что вас даже и смерть не берет? Живите, чёрт с вами, но не желаю вас кормить! Довольно с меня! Не 
желаю! 
Зотов возмущался, негодовал, а лошадь и собака слушали. Понимали ли эти два нахлебника, что их попрекают куском хлеба, – 
не знаю, но животы их еще более втянулись и фигуры съежились, 

3 

потускнели и стали забитее... Их смиренный вид еще более раздражил Зотова. 
– Вон! – закричал он, охваченный каким–то вдохновением. – 
Вон из моего дома! Чтоб и глаза мои вас не видели! Не обязан я у 
себя на дворе всякую дрянь держать! Вон! 
Старик засеменил к воротам, отворил их и, подняв с земли 
палку, стал выгонять со двора своих нахлебников. Лошадь мотнула головой, задвигала лопатками и захромала в ворота; собака 
за ней. Обе вышли на улицу и, пройдя шагов двадцать, остановились у забора. 
– Я вас! – пригрозил им Зотов. 
Выгнав нахлебников, он успокоился и начал мести двор. Изредка он выглядывал на улицу: лошадь и собака, как вкопанные, 
стояли у забора и уныло глядели на ворота. 
– Поживите–ка без меня! – ворчал старик, чувствуя, как у него 
от сердца отлегает злоба. – Пущай–ка кто другой поглядит теперь 
за вами! Я и скупой и злой... со мной скверно жить, так поживите 
с другим... 
Да... 
Насладившись угнетенным видом нахлебников и досыта наворчавшись, Зотов вышел за ворота и, придав своему лицу свирепое выражение, крикнул: 
– Ну, чего стоите? Кого ждете? Стали поперек дороги и мешают публике ходить! Пошли во двор! 
Лошадь и собака понурили головы и с видом виноватых направились к воротам. Лыска, вероятно, чувствуя, что она не заслуживает прощения, жалобно завизжала. 
– Жить живите, а уж насчет корма – на–кося, выкуси! – сказал 
Зотов, впуская их. – Хоть околевайте. 
Между тем сквозь утреннюю мглу стало пробиваться солнце; 
его косые лучи заскользили по осенней изморози. Послышались 
голоса и шаги. Зотов поставил на место метлу и пошел со двора к 
своему куму и соседу Марку Иванычу, торговавшему в бакалейной лавочке. Придя к куму, он сел на складной стул, степенно 
вздохнул, погладил бороду и заговорил о погоде. С погоды кумовья перешли на нового диакона, с диакона на певчих, – и беседа 
затянулась. Незаметно было за разговором, как шло время, а когда мальчишка–лавочник притащил большой чайник с кипятком 
и кумовья принялись пить чай, то время полетело быстро, как 
птица. Зотов согрелся, повеселел. 

4 

– А у меня к тебе просьба, Марк Иваныч, – начал он после 
шестого стакана, стуча пальцами по прилавку. – Уж ты того... 
будь милостив, дай и сегодня мне осьмушку овса. 
Из–за большого чайного ящика, за которым сидел Марк Иваныч, послышался глубокий вздох. 
– Дай, сделай милость, – продолжал Зотов. – Чаю, уж так и 
быть, не давай нынче, а овса дай... Конфузно просить, одолел уж 
я тебя своей бедностью, но... лошадь голодная. 
– Дать–то можно, – вздохнул кум. – Отчего не дать? Но на кой 
леший, скажи на милость, ты этих одров держишь? Добро бы лошадь путевая была, а то – тьфу! глядеть совестно... А собака – 
чистый шкилет! На кой чёрт ты их кормишь? 
– Куда же мне их девать? 
– Известно куда. Сведи их к Игнату на живодерню – вот и вся 
музыка. Давно пора им там быть. Настоящее место. 
– Так–то оно так!.. Оно пожалуй... 
– Живешь Христа ради, а скотов держишь, – продолжал кум. – 
Мне овса не жалко... Бог с тобою, но уж больше, брат, того... начетисто каждый день давать. Конца края нет твоей бедности! Даешь, даешь и не знаешь, когда всему этому конец придет. 
Кум вздохнул и погладил себя по красному лицу. 
– Помирал бы ты, что ли! – сказал он. – Живешь и сам не знаешь, для чего... Да ей–богу! А то, коли господь смерти не дает, 
шел бы ты куда ни на есть в богадельню или странноприютный 
дом. 
– Зачем? У меня родня есть... У меня внучка... 
И Зотов начал длинно рассказывать о том, что где–то на хуторе живет внучка Глаша, дочь племянницы Катерины. 
– Она обязана меня кормить! – сказал он. – Ей мой дом останется, пущай же и кормит! Возьму и пойду к ней. Это, стало 
быть, понимаешь, Глаша... Катина дочка, а Катя, понимаешь, 
брата моего Пантелея падчерица... понял? Ей дом достанется... 
Пущай меня кормит! 
– А что ж? Чем так, Христа ради жить, давно бы пошел к ней. 
– И пойду! Накажи меня бог, пойду. Обязана! 
Когда час спустя кумовья выпили по рюмочке, Зотов стоял 
посреди лавки и говорил с воодушевлением: 
– Я давно к ней собираюсь! Сегодня же пойду! – Оно конечно! 
Чем так шалтай–балтай ходить и с голоду околевать, давно бы на 
хутора пошел. 

5 

– Сейчас пойду! Приду и скажу: бери себе мой дом, а меня 
корми и почитай. Обязана! Коли не желаешь, так нет тебе ни дома, ни моего благословения! Прощай, Иваныч! 
Зотов выпил еще рюмку и, вдохновленный новой мыслью, поспешил к себе домой... От водки его развезло, голова кружилась, 
но он не лег, а собрал в узел всю свою одежду, помолился, взял 
палку и пошел со двора. Без оглядки, бормоча и стуча о камни 
палкой, он прошел всю улицу и очутился в поле. До хутора было 
верст 10–12. Он шел по сухой дороге, глядел на городское стадо, 
лениво жевавшее желтую траву, и думал о резком перевороте в 
своей жизни, который он только что так решительно совершил. 
Думал он и о своих нахлебниках. Уходя из дома, он ворот не запер и таким образом дал им волю идти куда угодно. 
Не прошел он по полю и версты, как позади послышались шаги. Он оглянулся и сердито всплеснул руками: за ним, понурив 
головы и поджав хвосты, тихо шли лошадь и Лыска. 
– Пошли назад! – махнул он им. 
Те остановились, переглянулись, поглядели на него. Он пошел 
дальше, они за ним. Тогда он остановился и стал размышлять. К 
полузнакомой внучке Глаше идти с этими тварями было невозможно, ворочаться назад и запереть их не хотелось, да и нельзя 
запереть, потому что ворота никуда не годятся. 
«В сарае издохнут, – думал Зотов. – Нешто и впрямь к Игнату?» 
Изба Игната стояла на выгоне, в шагах ста от шлагбаума. Зотов, еще не решивший окончательно и не зная, что делать, направился к ней. У него кружилась голова и темнело в глазах... 
Мало он помнит из того, что произошло во дворе живодера 
Игната. Ему помнится противный тяжелый запах кожи, вкусный 
пар от щей, которые хлебал Игнат, когда он вошел к нему. Точно 
во сне он видел, как Игнат, заставив его прождать часа два, долго 
приготовлял что–то, переодевался, говорил с какой–то бабой о 
сулеме; помнится, что лошадь была поставлена в станок, после 
чего послышались два глухих удара: один по черепу, другой от 
падения большого тела. Когда Лыска, видя смерть своего друга, с 
визгом набросилась на Игната, то послышался еще третий удар, 
резко оборвавший визг. Далее Зотов помнит, что он, сдуру и 
спьяна, увидев два трупа, подошел к станку и подставил свой 
собственный лоб... 

6 

Потом до самого вечера его глаза заволакивало мутной пеленой, и он не мог разглядеть даже своих пальцев.