Талантливые натуры. Горехвастов

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ГОРЕХВАСТОВ 

 
 
 
 

ТАЛАНТЛИВЫЕ НАТУРЫ 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ГОРЕХВАСТОВ 

 
Горехвастов преспокойно развалился на диване, между тем 
как Рогожкин и я скромно сидели против него на стульях. 
Горехвастову лет около сорока; он, что называется, видный 
мужчина, вроде тех, которых зрелище поселяет истому в организме сорокалетних капиталисток и убогих вдов-ростовщиц. Росту в нем без малого девять вершков, лицо белое, одутловатое, украшенное приличным носом и огромными, тщательно закрученными усами; сложенье такое, о котором выражаются: «на одну 
ладонку посадит, другою прикроет – в результате мокренько будет»; голос густой и зычный; глаза, как водится, свиные. Вообще 
заметно, что здесь материя преобладает над духом, и что страсти 
и неумеренные увеселения плоти, говоря языком старинных русских романов, «оставили на нем свои глубокие бразды». Он заметно любит щеголять; на нем надето что-то круглое: сюртук не 
сюртук, пальто не пальто, фрак не фрак, а что-то среднее, то, что 
в провинции называют «обеденным фраком»; сапоги лаковые, 
перчатки палевые, жилет кашемировый, пестроты ослепительной; 
на рубашке столько складок, что ум теряется. Но несмотря на все 
это, несмотря на множество колец, украшающих его пухлые руки, и на нем самом, и на его одежде лежит какая-то печать поношенности, как будто и сам он, и все, что на нем, полиняло и выцвело. Когда я смотрю на него, мне, не знаю почему, всегда кажется, что вот передо мной человек, который ночи три сряду не 
спал и не снимал с себя ни «обеденного фрака», ни рубашки. 
Складки на рубашке смяты и на сгибах покрыты какою-то подозрительною тенью, платье на швах поистерлось, самые щеки одрябли и как-то неприятно хрящевато-белы. Словом, это один из 
тех субъектов, которые называются «жуирами»: живали и в роскоши, живали и в нищете, заставляли других из окна прыгать, но 
и сами из оного прыгивали. 
В нравственном отношении он обладает многими неоцененными качествами: отлично передергивает карты, умеет подписываться под всякую руку, готов бражничать с утра до вечера, и исполняет это без всякого ущерба для головы, лихо поет и пляшет 
по-цыгански, и со всем этим соединяет самую добродушную и 
веселую откровенность. Одно только в нем не совсем приятно: он 

2 

любит иногда приходить в какой-то своеобразный, деланный восторг, и в этом состоянии лжет и хвастает немилосердно. 
В Крутогорск попал он совершенно случайно, и хотя это совершилось недобровольно, но он не показывал ни малейших признаков уныния или отчаяния. 
– Произошло это дело вот каким образом, – рассказывал он 
мне однажды, в минуту откровенности, когда я попросил его 
объяснить, по каким коммерческим или служебным делам он осчастливил наш город, – затеяли мы этак штуку, знаете, en grand.1 
Собралась нас целая компания, всё народ голодный, и притом 
жаждущий деятельности, жизненных бурь… Собрались мы и начали обдумывать строго свое положение… А надо вам сказать, 
что до этого времени мы большую игру вели, а потом как-то 
вдруг так случилось, что никто с нами играть не стал. «Нет, черт 
возьми! – сказал (как сейчас это помню) Петр Бурков, лихой малый и закадычный мой друг, – в таком положении нам, воля ваша, оставаться нельзя; мы, господа, люди образованные, имеем 
вкус развитой; мы, черт возьми, любим вино и женщин!» В это 
время – может быть слыхали вы? – имел в Петербурге резиденцию некоторый Размахнин, негоциант тупоумнейший, но миллионер. Сын у него был – ну, этого никогда в трезвом виде никто 
не видывал; даже во сне, если можно так выразиться, пьян был, 
потому что спал все урывками, и не успеет, бывало, еще проспаться, как и опять, смотришь, пьян. Пробовали мы его в свою 
компанию залучить, однако пользы не оказалось никакой; первое 
дело, что отец отпускал ему самую малую сумму, всего тысяч десять на серебро в год, и, следовательно, денег у него в наличности не бывало; второе дело, что хотя он заемные письма и с охотою давал, но уплаты по ним приходилось ждать до смерти отца, 
а это в нашем быту не расчет; третье дело, чести в нем совсем не 
было никакой: другой, если ткнуть ему кулаком в рожу или назвать при всех подлецом, так из кожи вылезет, чтобы достать 
деньги и заплатить, а этот ничего, только смеется. Следовательно, надо было действовать на отца. А старик хоть и держал своего 
сына в черном теле, однако ж любил его, но любил, если можно 
так выразиться, утробою. Вот эту-то утробную любовь и реши
                                                 
1 в крупном размере (франц.). 
 

3 

лись мы эксплуатировать. В один прекрасный вечер двое из нас 
переоделись в официяльное платье и, перекрестившись, отправились к Размахнину. Старик перепугался, особливо как мы ему 
объяснили, что цель нашего посещения заключается в том, чтобы 
сына его, за такие-то и такие-то дебоширства, взять и отвезти в 
такое место, куда, можно сказать, ворон костей не нашивал… 
Проливает слезы, валяется в ногах: «Батюшки, говорит, что хотите возьмите, только Алешку моего не трожьте! я, говорит, его 
сею минутою через чухонских контрабандистов за границу отправлю». И смиловались мы над положением злополучного старца – взяли сто тысяч и ушли. Только тут случилась с нами самая 
скверная штука: выходим мы на подъезд, потихоньку даже посмеиваемся, как вдруг перед нами, словно из земли выросли, три 
кавалера ужаснейших размеров… Уж, кажется, я не могу назваться слабонервным, а даже и со мной дурно сделалось… И 
вот, как видите, я в Крутогорске, прочие в других тихих городах 
переплывают многоволнистое житейское море… Что  делать! il 
faut que jeunesse passe!1 
Такого рода добродушная откровенность делала отношения к 
Горехвастову чрезвычайно легкими и приятными. В крутогорских салонах было решено, что молодой человек «увлекался» – 
кто же не увлекался в молодости? – но что, во всяком случае, 
нельзя же увлеченья в порок ставить. И на совете губернских 
аристократов было решено Горехвастова принимать, но в карты с 
ним не играть, и вообще держать больше около дам, для которых 
он, своими талантами, может доставить приятное развлечение. А 
так как я также (говорю это не без некоторой гордости) был всегда одним из ревностнейших посетителей крутогорских салонов, 
то, следуя за общим движением умов, тоже в скором времени 
сблизился с Горехвастовым, и он даже очень полюбил меня. 
– Entre nous soit dit,2 – говаривал он мне по этому случаю, – 
мы одни только и можем понимать друг друга. Посмотрите кругом: что это за чудаки, что за рожи, что за костюмы! Один из своего фрака точно из брички выглядывает; другой курит сигары, от 

                                                 
1 надо, чтобы молодость прошла! (франц.) 
 
2 Между нами говоря (франц.). 
 

4 

которых воняет печеными раками; третий прибегает к носовому 
платку только для того, чтобы обтереть им пальцы; четвертый, 
когда карты сдает, оба пальца первоначально в рот засунет… 
Господи! какое безобразие! Поэтому вы не удивляйтесь, Николай 
Иваныч, если я предпочитаю быть с вами. 
И я действительно, по врожденной мне скромности, с терпением взирал на его посещения, которые иногда не на шутку меня 
одолевали. 
Что касается до Рогожкина, то это маленький человечек, совершенно кругленький. Он когда-то служил в военной службе, но 
вскоре нашел, что тут только одно расстройство здоровья, вставать надо рано, потом часов пять ходить, а куда идешь – неизвестно, и потому решился приютиться по гражданской части, где, 
по крайности, хоть выспаться вволю дают. В настоящее время он 
имеет тот несколько томный вид, который невольным образом 
приобретают искатели мест, не снабженные достаточно убедительными рекомендательными письмами. Но когда разговор заходит о каком-нибудь вакантном месте, то в глазах его внезапно 
зажигается плотоядный огонь и на устах показывается слюнотечение. Говорит он довольно вразумительно, но с околичностями, 
и усердно смеется, когда того требуют обстоятельства или когда 
видит, что другие смеются. Впрочем, он малый добрый и привязанный, а на Горехвастова смотрит как на высшее существо и 
охотно исполняет его маленькие поручения, как-то: набивает и 
закуривает ему трубку, распоряжается насчет питейного и съедобного и сопутствует ему везде, где только может. Голос у него 
самый тоненький, можно сказать, детский, глазки маленькие и с 
глянцем, точно у пшеничных жаворонков, которым вставляют, 
вместо глаз, можжевеловые ягодки. 
В утро, когда начинается мой рассказ, Горехвастов был как-то 
особенно разговорчив. Он разлегся на диване, закурив одну из 
прекрасных сигар, которые я выписывал для себя из Петербурга, 
и ораторствовал. Перед диваном, на круглом столе, стояла закуска, херес и водка, и надо отдать справедливость Горехвастову, он 
не оставлял без внимания ни того, ни другого, ни третьего, и хотя 
хвалил преимущественно херес, но в действительности оказывал 
предпочтение зорной горькой водке. Рогожкин, с своей стороны, 
не столько пил, сколько, как выражаются, «потюкивал» водку. 
– А скажите, пожалуйста, Николай Иваныч, – сказал мне Горехвастов, – откуда у вас берутся все эти милые вещи: копченые 

5 

стерляди, индеечья ветчина, оленьи языки… и эта бесценная водка! – водка, от которой, я вам доложу, даже слеза прошибает! Да 
вы Сарданапал, Николай Иваныч!.. нет, вы просто Сарданапал! 
Я сообщил ему, как умел, требуемые сведения. 
– А что ни говорите, – продолжал он, – жизнь – отличная 
вещь, особливо если есть человек, который тебя понимает, с кем 
можешь сказать слово по душе! Я вам доложу про себя, Николай 
Иваныч: я век свой прожил шутя… Бывали у меня, конечно, происшествия, бывали неприятности – ну, бывали! что ж из этого! 
разве следует от этого унывать духом, приходить в отчаяние? 
Живал я и в Петербурге, езжал и в каретах, и сотнями тысяч ворочал, и игру вел, и француженок содержал – ну, было, было все 
это! Ну, а теперь живу в Крутогорске, езжу на безобразной долгуше, играю по копейке в ералаш и, получая от казны всего шесть 
целковых в месяц содержания, довольствуюсь, вместо француженки, повивальною бабкой! И между тем, как видите, не унываю и даже не отчаиваюсь в своем будущем! 
Он привстал на диване и налил себе рюмку зорной. 
– А все оттого, что вот здесь, в этом сердце, жар обитает! все 
оттого, хочу я сказать, что в этой вот голове свет присутствует, 
что всякую вещь понимаешь так, как она есть, – ну, и спокоен! Я, 
Николай Иваныч, патриот! я люблю русского человека за то, что 
он не задумывается долго. Другой вот, немец или француз, над 
всякою вещью остановится, даже смотреть на него тошно, точно 
родить желает, а наш брат только подошел, глазами вскинул, руками развел: «Этого-то не одолеть, говорит: да с нами крестная 
сила! да мы только глазом мигнем!» И действительно, как почнет 
топором рубить – только щепки летят; генияльная, можно сказать, натура! без науки все науки прошел! Люблю я, знаете, иногда посмотреть на нашего мужичка, как он там действует: лежит, 
кажется, целый день на боку, да зато уж как примется, так у него 
словно горит в руках дело! откуда что берется! 
– Да-с… это точно… приятное зрелище! – пролепетал Рогожкин, – вот я однажды… 
– Генияльная натура, доложу я вам, – перебил Горехвастов, – 
науки не требует, потому что до всего собственным умом доходит. Спросите, например, меня… ну, о чем хотите! на все ответ 
дам, потому что это у меня русское, врожденное! А потому я никогда и не знал, что такое горе! 

6 

Он задумался. Рогожкин в это время умильно посматривал на 
него и выражал свое наслаждение тем, что усиленно терся спиною о спинку стула. 
– А бывали-таки у меня случаи – такое сцепление, что даже 
описания достойно! Надо вам сказать, что состояние у меня было 
небольшое; отец и мать мои, бесспорно, были благородного звания, но при настоящем развитии цивилизации, при колоссальности нашего кругозора, это благородство, можно сказать, только 
путает. Воспитание получил я отличнейшее; в заведении, которое 
приютило мою юность, было преимущественно обращено внимание на приятность манер и на то, чтобы воспитанники смотрели 
приветливо и могли говорить – causer – обо всем. Воспитывались 
со мной вместе и графы и бароны; следовательно, мы в самом заведении вели жизнь веселую; езжали, знаете, по воскресеньям к 
француженкам и там приобрели мало-помалу истинный взгляд на 
жизнь и ее блага. Можете, стало быть, представить себе мое положение, когда я, по выходе из заведения, должен был затесаться 
куда-то в четвертый этаж, где воро ны чуть не на самой лестнице 
гнезда вьют! Конечно, я, как водится, поступил и на службу, но, 
между нами, это материя скучная. Я понимаю, что можно служить, как служат, например, князья Патрикеевы, Щенятевы, 
Ижеславские, Оболдуи-Таракановы. Они, я вам доложу, посостоят крошечку, а потом и катают внезапно в государственные мужи. Этак служить приятно, il n'y a rien dire.1 Но сидеть каждый 
день семь часов в какой-то душной конуре и облизываться на место помощника столоначальника – се n'est pas mon genre…2 Других карьер также в виду не имеется, то есть, коли хотите, они и 
есть, но все это скучная материя, черепословие, а я, вы понимаете, славянин, хочу жить, хочу жуировать: homo sum et nihil 
humani a me alienum puto .3 Положение мое было, следовательно, 
прескверное… И вот встречается со мною однажды на жизненном пути тот самый Петр Бурков, о котором я уж вам как-то го                                                 
1 что и говорить (франц.). 
 
2 это не для меня… (франц.) 
 
3 я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.). 
 

7 

ворил. Встречается и держит такую речь: «Грегуар, – говорит он 
мне, – я вижу по твоим глазам, что ты жаждешь фортуну сделать!» Я ему сознался, и сознался со всею откровенностью. Я был 
честолюбив, Николай Иваныч! я чувствовал, что стою выше общего уровня! Я сознавал, что тут, в этом сердце, есть достаточно 
жару, чтобы сделать из меня и поэта, и литератора, и прожектера, 
и капиталиста – que sais-je enfin!1 Оставалось только выбрать поприще, потому что, как я вам уже сказал, русский человек на всё 
способен. Поэтом или литератором сделаться легко, но не выгодно – это народ всё млекопитающийся; прожектером быть тоже не 
трудно, но тут опять нужно ждать, прохаживаться, знаете, по передним… Я решился быть капиталистом. И вот тот же самый 
Бурков свел меня с людьми… но что это за народ был, Николай 
Иваныч! просто я не умею даже выразить… Ах! да что об этом и 
вспоминать – только себя дразнить! 
Он залпом выпил рюмку хересу и так сильно ударил ею о поднос, что ножка отвалилась. 
– Я вам скажу, например, Флоранс – что это за женщина, что 
это за огонь был! Сгорала, милостивый государь! сгорала и вновь 
возрождалась, и вновь сгорала! Однажды приезжаю к ней и вижу, 
что есть что-то тут неладное; губки бледные, бровки, знаете, 
сдвинуты, а в глазах огоньки горят. 
– Ah, c'est toi, monstre! – говорит она, увидев меня, – viens 
donc, viens que je te tue!..2 Поверите ли, насилу даже урезонить 
мог – так и бросается! И вся эта тревога оттого только, что я на 
каком-то бале позволил себе сказать несколько любезных слов 
Каролине! Вот это так женщина! А! Николай Иваныч! ведь в 
Крутогорске таких не найдешь, сознайтесь? 
Я вынужден был согласиться. 
– Да-с… аппетитная штучка эта Флоранчик была!.. хе-хе! – 
проговорил Рогожкин. – А что, Григории Сергеич, если бы этот 
Флоранчик… так сказать, на место Марины Ферапонтовны… хехе! сюжет был бы тово-с… подходящий-с! 
Горехвастов свирепо посмотрел на него. 

                                                 
1 не знаю, кого еще! (франц.) 
 
2 А, это ты, изверг, подойди, подойди-ка, я тебя убью!.. (франц.) 
 

8 

– А впрочем, Григорий Сергеич, вам бога гневить нечего, – 
продолжал Рогожкин, – Марина Ферапонтовна тоже-с… дама 
плотная-с… хе-хе!.. 
– Ну, ты что понимаешь! 
– Помилуйте-с, Григорий Сергеич! как не понимать-с: это и 
малый ребенок понимает-с… счастливчик вы, Григорий Сергеич!.. однако ж, извините-с, извольте продолжать. 
– Были у меня тогда деньги, – начал снова Горехвастов, – 
коммерсан такой проявился, которого мы, можно сказать, без малейшего напряжения мышц обобрали – деньги были, следовательно, большие. Ну, что такое деньги? спрашиваю я вас – что 
такое деньги, как не презренный металл? Ну, и точно, бросал я 
тогда этот металл пригоршнями, так что у Флоранс, бывало, 
только глазки светятся. В кружевах ее утопил, мебели incrust завел: на столах бронзы, фарфор, на стенах – Тинторетт, Поль Поттер, Ван-Дейк. Словом сказать, en grand1 жили, черт побери! 
Приедешь, бывало, ночью с работы домой, измученный, и прямо 
к се постели. А она, знаете, ручонки протягивает, глазенки открывает, и глазенки, знаете, томные, влажные: «Eh bien, mon 
farceur d'homme, as-tu beaucoup gagn ce soir?»2 – «Выиграл, жизнь 
ты моя, выиграл, только люби ты меня! любишь, что ли?» А она, 
знаете, как кошечка, потянется этак в постельке: «Lioubliou», – 
говорит… ах! да вы поймите, как это нежно, как это воздушно 
lioubliou!.. А знаете ли, черт побери, не выпить ли нам с горя по 
бокальчику! 
– Ах, сделайте одолжение, – сказал я, смущенный несколько 
моею недогадливостью, – Петр Васильич! распорядитесь, пожалуйста. 
– Да ты, братец, скажи человеку, чтоб завертел хорошенько! – 
прибавил от себя Горехвастов, – а то они его так теплое и подают 
– vous n'avez pas l’ide comme ils sont brutes, ces gens-l!3 Призна
                                                 
1 широко (франц.). 
 
2 Ну как, шалопай ты эдакий, много ли выиграл за этот вечер? 
(франц.) 
 
3 вы не можете себе представить, как они тупы, эти люди! (франц.) 
 

9 

юсь вам, я, грешный человек, люблю этак и поесть и выпить – в 
меру, знаете, в меру… Если б вы сделали мне честь, побывали у 
меня в Петербурге в то время, когда я был в счастии, я попотчевал бы вас таким винцом, перед которым и ваше, пожалуй, сконфузится. В горле оно, знаете, точно атлас, а между тем в нос бьет! 
Но возвращусь к Флоранс. Я принял ее у барона Оксендорфа – 
знаете, известный магнат есть, на острове Эзеле. Беловолосый 
сын Эстонии сначала было заартачился, начал было там свои was 
soil das heissen ,1 но я показал ему кулак такого колоссального 
размера, о котором на острове Эзеле не имеют никакого понятия. 
«Барон, – сказал я ему, – у меня течет в жилах кровь, а у вас лимфа; и притом видите вы эту машину?» – «Вижу», – сказал он мне. 
«А если видите, – сказал я ему, – то знайте, что эта машина имеет 
свойство, в один момент и без всяких посредствующих орудий, 
обращать в ничто человеческую голову, которая, подобно вашей, 
похожа на яйцо! Herr Baron! разойдемтесь!» – «Разойдемтесь, 
Herr Graf», – сказал он мне, хотя я и не граф. И мы разошлись… 
разошлись потому, что барон понял, что одна минута более – и 
остров Эзель лишился бы лучшего своего украшения… 
Горехвастов самодовольно обнажил свою жилистую, покрытую волосами руку и протянул ее, как будто хотел, чтобы мы понюхали, как она пахнет. 
– Да-с, устройство благонадежное, – пролепетал Рогожкин. 
– И надо было видеть, как она любила меня! этак могут любить только француженки! обовьется, бывало, около меня – и не 
выпускает… 
– Эх, канальство! – сказал Рогожкин и, сказавши это, как-то 
сладострастно хикнул и, неизвестно вследствие каких соображений, запел: «Ой вы, уланы!» 
– Или вот на диване раскинется… 
– Нет уж, Григорий Сергеич, сделайте ваше одолжение, – прервал Рогожкин, поспешно разливая по стаканам принесенное вино, – мы тоже ведь люди, тоже человеки-с… чувствовать можем… 

                                                 
1 что это значит (нем.). 
 

10