Смерть Пазухина

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

СМЕРТЬ ПАЗУХИНА 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СМЕРТЬ ПАЗУХИНА 

Комедия в 4-х действиях 

 
(Посвящается В. П. Безобразову)* 
 
 
 

ДЕЙСТВИЕ I 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА 

Прокофий Иваныч Пазухин , купеческий сын, 55 лет. 
Мавра Григорьевна , второбрачная его жена, 20 лет. 
Василиса Парфентьевна , мать ее, 50 лет; придерживается 
старых обычаев. 
Отставной генерал Андрей Николаич Лобастов , 60 лет, друг 
старого Пазухина, отца Прокофия Иваныча; происхождением из 
сдаточных*. 
Отставной подпоручик Живновский , 50 лет. 
Никола Велегласный , мещанин; пожилой. 
Финагей Прохоров Баев , пестун старого Пазухина. 
 

СЦЕНА I 

 
Небогатая комната в доме Прокофья Пазухина. С боков и 
посреди сцены двери. У стены диван и несколько стульев базарной работы; перед диваном стол, накрытый ярославскою 
скатертью; на столе закуска и вино в бутылке. Василиса 
Парфентьевна , Мавра Григорьевна  и Велегласный: Василиса Парфентьевна одета в темно-синий сарафан, сверху которого накинут кафтан такого же цвета; на голове у ней черный миткалевый платок, заколотый булавкой у подбородка; 

2 

Мавра Григорьевна в цветном сарафане и в черной плисовой 
душегрейке; на голове у ней так называемая «головка»; Велегласный одет в черную суконную сибирку старинного покроя с вырезкой на груди и с медными дутыми пуговицами 
по одной стороне вырезки и петлями по другой, сапоги большие. 
 
Велегласный  (держит в руках замасленную рукопись и читает):  «Мужие имут носити одеяние коротко, выше колену, и 
штаны натянуты, жены же будут иметь образ бесовский, главы 
непокровенны имущи, и на главах имут носити рога скотские и 
змиины, уподобяся бесу… И тогда будет пришествие антихристово…» 
Мавра Григорьевна: Господи! страсти какие! 
Василиса Парфентьевна: Да никак уж это и сбывается, Никола Осипыч? 
Велегласный: Сбывается, сударыня, сбывается… (Продолжая чтение.)  «И возлюбят людие* несытое лакомство, безмерное питие от травы листвия идоложертвенного, кропленного 
змеиным жиром; от Китян сие будет покупаемо обменою на товары, на осквернение християнских душ… и тогда будет пришествие антихристово…» 
Василиса Парфентьевна: Господи! да неужто уж и чайку-то 
попить нельзя? 
Велегласный: Не надлежит, сударыня, не надлежит. Идоложертвенное зелие… черви в утробе заведутся… И в книжках писано: «Китайская стрела в Россию вошла; кто пьет чай, тот спасенья не чай…» Вот от лозы виноградныя — это не претит, потому 
что плод этот красен и преестествен на утеху человекам произрастает… (Наливает рюмку и пьет.)  
Василиса Парфентьевна: Уж от чаю-то Прокофий Иваныч, 
кажется, ни в свете не отстанет! 
Велегласный.  Ну, и унаследит преисподнюю… 
Василиса Парфентьевна: Видно, уж тебе, Мавруша, его усовещивать придется… 
Мавра Григорьевна.  Да нешто он меня послушается, мамонька! Так только, на озорство он меня за себя взял! Как сватался-то, так и бог знает чего насулил, а женился, так в ситцевых сарафанах ходить заставил… 

3 

Велегласный: А ты, сударыня, его маленько повымучь, от 
супружества на время отставь или иную меру одумай… Вот он и 
восчувствует… 
Мавра Григорьевна: На него эти меры-то не действуют, Никола Осипыч! (Вздыхает.)  
 

СЦЕНА II 

 
Те же  и Баев  (старик, не помнящий своих лет, поросший 
мохом и согнутый, одет в синий кафтан, в руках держит толстый березовый сук, на который и опирается). 
 
Баев  (сиплым голосом):  Здравствуй, матушка Василиса Парфентьевна! как можется? 
Василиса Парфентьевна: Слава богу, старина; ты как? 
Баев: А мне чего сделается? я еще старик здоровенный… живу, сударыня, живу… Только уж словно и жить-то надоело… 
(Садится на стул и кашляет.)  
Мавра Григорьевна.  Водочки, что ли, поднести? 
Баев.  Не действует, красавица, не действует! ни пойла, ни ества, ничего нутро не принимает… Ох, да уж и стар ведь я, словно 
даже мохом порос. 
Василиса Парфентьевна.  Ну что, как у вас? Иван Прокофьич 
здоров ли? 
Баев.  Рычит, сударыня, с места встать не может, а рычит… 
Велегласный.  Аки лев рыкаяй ходит, иский кого поглотити… 
Баев.  Ноги-то у него, знаешь, отнялись, так он лежмя рычит! 
Василиса Парфентьевна: Да хоть бы ты, что ли, Прохорыч, 
его с простого-то ума вразумил… с чего он рычит-то? 
Баев.  Вразумлял я, пытал вразумлять, только он все рычит… 
словно он и бог знает какой енарал! (Встает и декламирует, 
подражая Ивану Прокофьичу.)  «И не смей, говорит, мне про 
подлеца Прокопку поминать! он, говорит, меня антихристом назвал, он желает жить, как дедушки жили, так пущай же, говорит, 
вместе с дедушками за пестрою свиньей в поросятках ходит! Фуфу-фу!» Вот как осерчал! (Садится.)  
Василиса Парфентьевна: Ишь ты! 

4 

Баев.  Да еще говорит: «Он, говорит, супротив моей воли на 
поганке женился, чтобы, то есть, сына своего, Гаврюшу, имением 
решить, так я, говорит, его самого имением решу, Гаврюшку-то 
ему заместо отца сделаю!» Даже и не поймешь, что он говорит! 
Василиса Парфентьевна.  Смотри-ка, уж и жениться нельзя! 
Не с него ли пример брать, как он гнусным манером весь век изжил! 
Баев.  И я ему то же говорил: Иван, мол, Прокофьич! разве 
человеческую плоть легко рассудить! вот я, мол, уж на что стар, а 
бывает, что сам только дивишься, как защемит! Ну, и в Писании 
тоже сказано: не хорошо, то есть, человеку одному быть, а подобает ему жить с супружницей… 
Велегласный.  Это справедливо. 
Василиса Парфентьевна.  И с чего только он остервенился 
так? давно ли сам-от, не скобля рыла, без стыда в народе ходил… 
только чудо, право! 
Баев.  Давно ли, сударыня! сам я своими глазами видал, как в 
Черноборске исправник пытал его за браду трясти: «Не мошенничай, говорит, не мошенничай!», а теперича легко ли дело: и 
браду свою антихристу пожертвовал, да и сына-то обездолил… 
Велегласный.  «Постризало да не взыдет на браду твою…» И 
в Стоглаве так сказано!* 
Василиса Парфентьевна  (иронически):  Оттого, видно, и 
стал он к бесовскому-то житию очень способен, что исправники 
его за бороду часто таскали… 
Баев.  Таскали, это я сам видел, что таскали. То были, сударыня, времена грозные, такие времена, что даже заверить трудно. 
Ивана-то Прокофьича папынька волостным писарем был, так 
нынче, кажется, и цари-то так не живут, как он жил! Бывало, по 
неделе и по две звериного образа не покинет, целые сутки пьян 
под лавкой лежит! Тутотка они и капиталу своему первоначало 
сделали, потому как и волость-то у них все равно как свои крепостные люди были. А Иван-от Прокофьич подрос, так куда тоже 
ворист паренек стал; ну, папынька-то ихний, видемши такую их 
амбицию, что как они из-за денег готовы и живого и мертвого 
оборвать, и благословили их по питейной части идти… Так вот 
каки времена, сударыня, были! 
Василиса Парфентьевна.  Ну, а теперь, чай, и вспомнить-то 
ему про эти времена стыдно: во сне, дескать, все это видел! 

5 

Баев.  Теперь, сударыня, он в благородные, чу, скоро попадет! 
Губернатор-от его уж в надворные советники за общеполезное 
устройство представил*! Только я вот ему намеднись и говорю: 
Иван Прокофьич! не все ли тебе равно в гробу-то лежать, что 
купцом, что надворным… только грех, мол, один! 
Велегласный.  Поменьше-то еще лучше, потому как там маленького-то да смиренного на первое место посадят! 
Василиса Парфентьевна.  Только чудо, право! Ну, а про духовную разговору у вас не было? 
Баев: Поминала было Живоедиха, так куда тебе! еще пуще зарычал! Я, говорит, еще годков пять поживу, да чего, чу! и глупости-то своей до сих пор не оставляет, даже ни на шаг от себя Живоедиху-то не отпущает! 
Василиса Парфентьевна: Она, видно, и сплётки-то ему на 
Прокофья Иваныча плетет! 
Баев.  Она, сударыня, это именно, что она. 
 

СЦЕНА III 

 
Те же  и Прокофий Иваныч  (среднего роста, совершенно 
седой, одет в синий кафтан, носит бороду и острижен порусски. Входит взволнованный и молча опускается на стул). 
 
Прокофий Иваныч.  Что ж это будет? что ж это будет? Господи! Родитель на глаза к себе не пущает, сын при всем народе 
обзывает непристойно… куда ж бежать-то! 
Василиса Парфентьевна: Разве случилось что, Прокофий 
Иваныч? 
Прокофий Иваныч  (не слушая ее):  Кабы не деньги! Господи, кабы не деньги!.. «Ты, говорит, долго ли нас страмить-то будешь?» И это ведь сын родной говорит!.. а как от денег отступишься? 
Баев.  А ты бы его, сударь, жезлом маленько поучил! 
Прокофий Иваныч.  Уж где мне, Прохорыч! и жезла-то у меня нет! Родитель меня от себя отшатнул, и оттого, можно сказать, 
всякий человек меня в родительском доме обругать в силах… От 
сестрицы Настасьи Ивановны, кроме как «сиволап», и слова дру
6 

гого не услышишь, супруг ихний, Семен Семеныч, тоже… Даже 
Живоедиха, и та тебе в глаза наплевать норовит… Уж где мне, 
Прохорыч! Разумеется, кабы капитал! (Оживляется и встает.)  
Д-да! ладно бы, кабы капитал… а без капиталу какой же я человек! 
Баев.  Все же, чай, человек, а не скотина… 
Прокофий Иваныч: Хуже!.. Ты пойми, старик, что ведь 
ждать-то ему от меня нечего, стало быть, и уважать меня не из-за 
чего… Ну, за что он меня почитать будет? Разве я ему припас 
что-нибудь? Да и связаться-то ему со мной стыдно, потому как он 
с большими господами компанию водит, а я, слышь, в сермяге 
хожу! 
Василиса Парфентьевна  (Велегласному):  Хоть бы ты, что 
ли, отец, утешил Прокофья-то Иваныча! 
Велегласный.  Что ж, я утешать готов, сударыня… (Подходит к Пазухину.)  Вспомни, Прокофий Иваныч, как отцы соловецкие за древнее благочестие пострадали*: плечи на ударение, 
хребты на раны, уды на раздробление, телеса на муки предавали. 
Василиса Парфентьевна.  Эх, отец! да ты дело говори! ты говори, как нам деньги-то достать стариковы? 
Велегласный: А и деньги добыть можно, надлежит только 
умудриться яко змию — и деньги будут! 
Баев.  Умудрись, сударь, Прокофий Иваныч! 
Василиса Парфентьевна  (толкая Мавру Григорьевну):  Да 
говори что-нибудь, Мавруша! утешай мужа-то! 
Мавра Григорьевна.  Вот, Прокофий Иваныч, Никола Осипыч говорит, что чай пить грешно. 
Прокофий Иваныч  (становится в раздумье против Велегласного):  Д-да… так ты говоришь, что чай пить не следует?.. 
Велегласный.  Не надлежит, Прокофий Иваныч! черви в утробе развестись могут. 
Василиса Парфентьевна.  Оттого-то, может, и мудрости тебе, 
Прокофий Иваныч, бог не дает, что ты законов отеческих не 
слушаешь! 
Прокофий Иваныч  (задумчиво):  Господи! хоть бы поглядел 
на деньги-то! 
Баев.  А поди, чай, сколько добра у него в сундуках-то напасено! 
Прокофий Иваныч.  Да, напасено… И напасал-то кто? всё я 
же! я и делами-то всеми управлял, и машину-то всю в ход пус
7 

тил… (Бьет себя в грудь.)  Могу сказать, ни труда, ни поту не 
жалел… всю душу там положил!.. А обнесут… обнесут меня чарочкой! Теперича все одно, сделает ли или не сделает завещанье… Коли сделает, стало быть, обо мне в нем ни гугу, а не сделает, так при последнем часе проходимцы всё растащат!.. Оно 
конечно, в ту пору и обыскать будет можно… А молодец Гаврилка! как он давеча перед самым моим носом руками размахивал! 
«Что ж, говорит, ты думаешь, что отец называешься, так я и на 
пакости-то твои смотреть спустя рукава должен!..» Право, так! 
Василиса Парфентьевна.  Господи! вот как нынче! сын на 
отца лезет! 
Велегласный.  «И тогда будет пришествие антихристово». 
Прокофий Иваныч: Да еще что говорит! «Я, говорит, и женуто у тебя отниму, потому что ты старик, и жить-то с пей не можешь как следственно!» Мавра Григорьевна! слышишь? 
Мавра Григорьевна  (потупляя глаза):  Так неужто ж вы против таких его гнусных слов смолчали, Прокофий Иваныч? 
Прокофий Иваныч.  Как смолчать? зачем молчать? тоже поговорил! У меня, говорю, и без тебя в дому приказчик молодой 
найдется! (Смеется насильственно, обращаясь к теще, жене и 
Велегласному.)  Анафемы, ч-черти вы этакие! Вы меня на эту линию-то поставили! 
Мавра Григорьевна  (обижаясь):  Вы, стало быть, обидеть 
меня хотите, Прокофий Иваныч? 
Василиса Парфентьевна.  Что ж, на наругательство, что ли, 
тебе Мавруша-то досталась? 
Велегласный.  Вспомни, Прокофий Иваныч, что в Писании о 
праздном-то слове сказано! 
Прокофий Иваныч  (присмирев и махнув рукой):  Какой уж я 
наругатель! нешто такие бывают наругатели! Ты меня прости, 
Мавра Григорьевна: я уж и от бога-то словно забыт! Господи! в 
родительском доме на золоте едят, а у меня и товару-то всего в 
лавке на тысячу целковых не наберется! Запил бы вот, да грех, 
говорят! 
Велегласный.  Грех, сударь… Вот от гроздия виноградного 
можно! (Пьет.)  
Василиса Парфентьевна.  Да удумай ты что-нибудь насчет 
денег-то, Никола Осипыч! 
Велегласный: Хитрое это, сударыня, дело! Надобно об нем на 
досуге поразмыслить. 

8 

Баев.  А я вот как скажу: пожертвуй ты, Прокофий Иваныч, 
папыньке браду свою! исполни ты прихоть его! пади ты к нему в 
ножки… простит, простит он тебя! 
Василиса Парфентьевна.  Что ты, что ты, Прохорыч! да ты 
разве не знаешь, что на том свете и в рай-то не попадешь, покуда 
до последнего волоска не отыщешь? Ты и подумать об этом, 
Прокофий Иваныч, не моги! Издохнуть мне на сем месте, если я в 
ту пору в глаза тебе при всем народе не наплюю! 
Баев.  Утрешься, батюшка! 
Велегласный.  Оно, конечно, зазорно, сударыня, зазорно браду свою на потеху князю власти воздушныя отдавать, однако 
ведь и закону, по нужде, премена бывает! На пользу древнему 
благочестию не токма временное брады стрижение, но и самая 
погибель души допущается… 
 
Слышен стук подъехавшего экипажа. 
 
Василиса Парфентьевна: Батюшка, да никак к нам кто-то 
подъехал! 
Велегласный.  Мне, видно, уйти, сударыня. (Уходит.)  
 

СЦЕНА IV 

 
Те же  и Лобастов: Лобастов небольшой человек, очень 
плотный и склонный к параличу; лицо красное, точно с морозу; пьет и закусывает наскоро, но прежде нежели положит 
кусок в рот, дует на него. Он очень жив в своих движениях и 
редко стоит на месте. В поношенном фраке. При входе его все 
встают. 
 
Лобастов.  Хлеб да соль, Прокофий Иваныч! Ехал вот мимо: 
думаю, нельзя же милого дружка не проведать!.. Поцелуемся, 
брат! 
Целуются. 
Прокофий Иваныч.  Милости просим, ваше превосходительство! 

9 

Лобастов  (подходит к закуске):  А! и закуска на столе! Что ж, 
это дело подходящее! Да уж для меня-то, брат, ты водочки вели 
принести; я, брат, ведь не ученый, меня виноградные эти вина 
только с толку сбивают! Вот и Прохорыч заодно выпьет! 
Баев.  Выпью, Андрей Николаич, выпью, сударь! Я ведь тоже 
не больно учен… всё пью! 
Василиса Парфентьевна: Мавруша! 
Мавра Григорьевна уходит. Сейчас принесут, батюшка Андрей Николаич: мы хоша сами и не потребляем, а про мирских 
держим… как же! Как вы в своем здоровье, сударь? 
Лобастов.  Да что, плохо, сударыня! того и гляди. Кондратий 
Сидорыч хватит… Потудова только и жив, покудова тарелки две 
красной жидкости из себя выпустишь!.. От одной, можно сказать, 
водки и поддержку для себя в жизни имею!.. 
Василиса Парфентьевна.  Что ж, сударь, коли на благо и 
крепость… это ничего! Я и сама, сударь, слыхивала, что от водки 
человек тучен бывает, а тучный человек, известно, против тощего 
в красоте превосходнее… Как ваша Елена Андреевна в ихнем 
здоровье? 
Лобастов.  Сохнет, сударыня, сохнет… 
Василиса Парфентьевна.  Чтой-то уж и сохнет! да вы бы, 
Андрей Николаич, ей мужа, что ли, сыскали: она, сердечная, чай, 
этим предметом больше и сокрушается! 
Лобастов.  Знаю, сударыня, знаю! Известно, девическая 
жизнь; как ее ни хлебай, все ни солоно, ни пресно. 
Баев.  Это ты, сударь, сущую истину сказал! 
Лобастов.  Да где его, жениха-то, найдешь! Вот и наклевывался было один соколик, да крылья, вишь, велики подросли, улетел! 
(Треплет Прокофья Иваныча по плечу.)  Да, были бы мы с тобой, 
брат, роденька теперь! 
Прокофий Иваныч.  Богу, видно, не угодно, ваше превосходительство! 
Лобастов.  Вот вы и рассудите, каково моему родительскому 
сердцу смотреть, как детище-то мое сохнет! Ведь я, можно сказать, не сегодня, так завтра в будущую жизнь переселиться должен, у меня, что называется, и чувств-то в естестве, кроме как чадолюбия, никаких не осталось… а она вот сохнет!.. (Начинает 
ходить по комнате с усиленною поспешностию.)  Вы, Василиса 
Парфентьевна, не смотрите, что я водкой заимствуюсь… я хошь 
и пью, а родительские-то мои чувства пуще оттого изнывают… 

10