Семейное счастье

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ 

 
Двадцать первого июля, накануне своих именин, Марья Петровна Воловитинова с самого утра находится в тревожном ожидании. Она лично надзирает за тем, как горничные убирают комнаты и устроивают постели для дорогих гостей. 
– Пашеньке-то! Пашеньке-то! подушечку-то маленькую не забудьте под бочок положить! – командует она направо и налево. 
– А Семену Иванычу где постелить прикажете? – спрашивает 
ее ключница Степанида. 
– Ну, Сенечка пусть с Петенькой поспит! – отвечает она после 
минутного колебания. 
– А то угольная порожнем стоит! 
– Нет, пусть уж, Христос с ним, с Петенькой поспит!.. Феденьке-то! Матрена! Феденьке-то не забудьте, чтоб графин с квасом на ночь стоял! 
– А перинку какую Семену Иванычу прикажете? 
– Попроще, Степанидушка, попроще! из тех… знаешь? – отвечает Марья Петровна, томно вздыхая. 
Сделав эти распоряжения, Марья Петровна удаляется в девичью, где ждет ее повар с разложенною на столе провизией. 
– Я сегодня дорогих гостей к себе жду, Афоня! – говорит она 
повару. 
– Слушаю-с. 
– Так как же ты думаешь, что бы нам такое сготовить, чтоб 
дорогих гостей порадовать? 
– На холодное галантир можно-с. 
– Что это, господи! только и слов у тебя что галантир да галантир! 
– Как вам угодно-с. 
– Нет, уж ты лучше… да что ты жуешь? что ты все жуешь? – 
Афоня проворно подносит ко рту руку и что-то выплевывает. 
– Таракан залез-с! – отвечает он. 
– Ах ты, дурной, дурной! (Марья Петровна решилась не омрачать праздника крепкими словами.) Верно уж клюкнул? 
– Виноват-с. 
– Вот то-то вы, дурачки! огорчаете вы вашу старую барыню, а 
потом и заедаете всякой дрянью! 
– Виноват-с. 

2 

– Ты бы вот, дурачок, подумал, что завтра, мол, день барынина ангела; чем бы, мол, мне ее, матушку, порадовать! 
– Виноват-с. 
– Молчать! Что ты, подлец, какую власть надо мной взял! 
я слово, а он два! я слово, а он два!.. Так вот ты бы и подумал: 
«Что бы, мол, такое сготовить, чтоб барыне перед дорогими гостями не совестно было!» а ты, вместо того, галантир да галантир! 
– Можно ветчину с горошком подать-с! – отвечает повар с некоторым озлоблением. 
– Ну да; ну, хоть ветчину с горошком… а с боков-то котлеточек… 
Марья Петровна высчитывает, сколько у нее будет гостей. Будут: Феденька, Митенька и Пашенька; еще будет Сенечка, но его 
Марья Петровна почему-то пропускает. 
– Так ты три котлеточки к одному боку положи, – говорит 
она, – ну, а на горячее что? 
– Щи из свежей капусты можно сделать-с. 
Марья Петровна рассчитывает: свежей капусты еще мало, а 
щи надобно будет всем подавать. 
– Щи ты из крапивы сделай! или нет, вот что: сделай ты щи из 
крапивы для всех, да еще маленький горшочек из свежей капусты… понимаешь? 
– Слушаю-с. 
– А на жаркое сделай ты нам баранинки, а сбоку положи три 
бекасика… 
– Можно-с. 
– А пирожное, уж так и быть, общее: малиновый пирог! И я, 
старуха, с ними полакомлюсь! 
Кончивши с поваром, Марья Петровна призывает садовника, 
который приходит с горшками, наполненными фруктами. Марья 
Петровна раскладывает их на четыре тарелки, поровну на каждую, и в заключение, отобрав особо самые лучшие фрукты, отправляется с ними по комнатам дорогих гостей. Каждому из них 
она кладет в потаенное место по нескольку отборных персиков и 
слив, исключая Сенечки, около комнаты которого Марья Петровна хотя и останавливается на минуту, как бы в борении, но выходит из борьбы победительницей. 
Марья Петровна – женщина очень почтенная: соседи знают ее 
за чадолюбивейшую из матерей, а отец Павлин, местный сельский священник и духовник Марьи Петровны, даже всенародно 

3 

однажды выразился, что душа ее всегда с благопоспешением 
стремится к благоутешению ближнего, а десница никогда не оскудевает благоготовностью к благоукрашению храмов божиих. 
Марья Петровна сама знает, что она хорошая женщина, и нередко, находясь наедине с самой собою, потихоньку умиляется по 
поводу разнообразных своих добродетелей. Сядет этак у окошечка, раздумается и даже всплакнет маленько. Все-то она устроила: 
Сенечку в генералы вывела, Митеньку на хорошую дорогу поставила, Феденька – давно ли из корпуса вышел, а уж тоже штабсротмистр, Пашенька выдана замуж за хорошего человека, один 
только Петенька… «Ну, да этот убогонький, за нас богу помолит! – думает Марья Петровна, – надо же кому-нибудь и богу молиться!..» И все-то она одна, все-то своим собственным хребтом 
устроила, потому что хоть и был у ней муж, но покойник ни во 
что не входил, кроме как подавал батюшке кадило во время всенощной да каждодневно вздыхал и за обедом, и за ужином, и за 
чаем о том, что не может сам обедню служить. А храмы-то, храмы-то божии! Тогда-то Марья Петровна пелену на престол пожертвовала, тогда-то воздухи прекрасные вышила, тогда-то паникадило посеребрила… Как вспомнит это Марья Петровна да 
сообразит, что все это она, одна она сделала и что вся жизнь ее 
есть не что иное, как ряд благопотребных подвигов, так у ней все 
внутри и заколышется, и сделается она тихонькая-претихонькая, 
Агашку называет Агашенькой, Степашку – Степанидушкой и все 
о чем-то сокрушается, все-то благодушествует. 
У Марьи Петровны три сына: Сенечка, Митенька и Феденька; 
были еще две замужние дочери, но обе умерли, оставив после себя Пашеньку (от старшей дочери) и Петеньку (от младшей). 
Сенечка, как сказано выше, уже генерал (разумеется, штатский) и занимает довольно видный пост в служебной иерархии. 
Начальники Сенечки не нахвалятся им; мало того что он держит 
в страхе своих подчиненных, но что всего драгоценнее, сам повиноваться умеет. Окончив с успехом курс в училище правоведения, Сенечка с гордостью мог сказать, что ни одного чина не получил за выслугу, а всё за отличие, и, наконец, тридцати лет от 
роду, довел свою исполнительность до того, что начальство нашлось вынужденным наградить его чином действительного статского советника. Поздравляя его с этой наградою, Сенечкин на
4 

чальник публично улыбнулся и назвал его general-enfant,1 а Сенечка, с своей стороны, разревновался до того, что в один год сочинил пять проектов, из коих два даже по совершенно постороннему ведомству. Начальство просто растерялось и не знало, как 
наградить молодого генерала. Сенечка же, с своей стороны, слушая со всех сторон себе похвалы, застенчиво краснел, что придавало еще более цены его усердию. Я не читал сочиненных Сенечкою проектов, но, признаюсь, очень хотел бы почитать их. А так 
как, с другой стороны, я достоверно знаю, что все они кончались 
словами: вменить начальникам губерний в обязанность  и т. д., 
то, положив руку на сердце, я с уверенностью могу сказать, что 
содержание их мне заранее известно до точности, а следовательно, и читать их особенной надобности для меня не настоит. 
Итак, со стороны службы, Сенечка был счастлив; он имел прекрасный, шитый золотом мундир, был баловнем своих начальников, служил предметом зависти для сверстников и примером 
подражания для подчиненных. Сверх того, он имел очень приятную наружность и те прекрасные манеры, которыми вообще отличаются питомцы школы правоведения. И в наружности, и в 
манерах его прежде всего поражала очень милая смесь откровенной преданности с застенчивою почтительностью; сверх того, он 
имел постоянно бодрый вид, а когда смотрел в глаза старшим, то 
взгляд его так отливал доверчивостью и признательностью, что 
старшие, в свою очередь, не могли оторвать от него глаз и по 
этой причине называли его василиском благонравия. Замечательно, что до всего этого он дошел своим собственным умом, без 
малейшей протекции, потому что maman Воловитинова хотя была женщина с состоянием, но жила безвыездно в деревне и никаких знатных связей не имела. Вообще Сенечка мог дерзать в будущем очень далеко, и хотя предположений своих по этому 
предмету не высказывал, но я знаю, что и он был не чужд мечтаний. Я знаю, например, что нередко ему снились мундиры самых 
разнообразных цветов и покроев, но всегда с великолепным 
шитьем; однажды он даже увидел себя во сне сплошь утыканным 
павлиными перьями, которые так и играли на солнце всевозможными радужными цветами. Сон оказался вещун, потому что на 

                                                 
1 генерал-дитя (франц.)  
 

5 

другой же день его представили к награде. Повторяю: Сенечка 
был счастлив. Однако было одно обстоятельство, которое грызло 
его, и обстоятельство это заключалось в том, что он никак не мог 
пленить сердце маменьки Марьи Петровны. По-видимому, он заключал в себе все данные для увеселения материнского сердца; 
по-видимому, он был и благонравен, и почтителен, не пропускал 
ни одного праздника, чтоб не пожелать милой маменьке «встретить его в полном душевном спокойствии и в той сердечной тишине, которых вы, милая маменька, вполне достойны», однако 
материнское сердце оставалось холодно к нему. Нельзя сказать, 
чтобы Марья Петровна не «утешалась» им: когда он в первый раз 
приехал к ней показаться в генеральском чине, она даже потрепала его по щеке и сказала: «ах, ты мо-ой!», но денег не дала и ограничилась ласковым внушением, что люди для того и живут на 
свете, чтобы друг другу тяготы носить. 
– Маменька, мне надо будет мундир новый сшить! – сказал 
Сенечка, думая деликатным образом дать понять об истинной цели своего посещения. 
– Сшей, душенька, сшей! – снисходительно отвечала Марья 
Петровна, а денег так-таки и не дала. 
Соседи всячески истолковывали себе причины холодности 
Марьи Петровны к своему первенцу. Приплетали тут и каких-то 
двух офицеров пошехонского пехотного полка, и Карла Иваныча, 
аптекаря; говорили, что Сенечка – первый и единственный сын 
своего отца и что Марья Петровна, не питавшая никогда нежности к своему мужу, перенесла эту холодность и на сына… 
Я, с своей стороны, думаю, что все это пустяки. Не смея ни 
возражать, ни утверждать ничего относительно офицеров и аптекаря (потому что я и сам этого обстоятельства не привел в положительную известность), я объясняю себе холодность Марьи 
Петровны несколько иначе. Она была женщина простая, деятельная и весьма сообразительная; Сенечка же, напротив того, был 
молодой человек вычурный, лимфатический и слегка словно 
пришибенный. Марья Петровна любила, чтоб у нее дело в руках 
горело; Сенечка же любил всякое дело обсудить, то есть не 
столько обсудить, сколько наговорить по поводу его с три короба 
всякого рода предварительных пошлостей. Марья Петровна терпеть не могла, когда к ней лезли с нежностями, и даже целование 
руки считала хотя необходимою, но все-таки скучною формальностью; напротив того, Сенечка, казалось, только и спал и видел, 

6 

как бы влепить мамаше безешку взасос, и шагу не мог ступить 
без того, чтобы не сказать: «Вы, милая маменька», или: «Вы, добрый друг, моя дорогая маменька». Весьма натурально, что, будучи от природы нетерпелива и не видя конца речи, Марья Петровна выходила наконец из себя и готова была выкусить язык 
этому «подлецу Сеньке», который прехладнокровно сидел перед 
нею и размазывал цветы своего красноречия. «Как начнет он, это, 
разводить да размазывать, да душу из меня выматывать, как начнет, это, свои слюни распускать, – говорила Марья Петровна по 
этому случаю, – так, поверите ли, родная моя, я даже свету невзвижу; так бы, кажется, изодрала ему рот-то его поганый, чтоб 
он кашу-то эту из себя скорей выблевал!» Когда Марья Петровна 
ела, то совсем не жевала, а проглатывала пищу, как щука; напротив того, Сенечка любил всякий кусок рассмотреть, разжевать, 
просмаковать, посыпать разговорцем и, к довершению всего, разрезывал кушанье на маленькие кусочки, а с огурца непременно 
срезывал кожу. Поэтому, когда им случалось вдвоем обедать, то у 
Марьи Петровны всегда до того раскипалось сердце, что она, как 
ужаленная, выскакивала из-за стола и, не говоря ни слова, выбегала из комнаты, а Сенечка следом за ней приставал: «Кажется, я, 
добрый друг маменька, ничем вас не огорчил?» Наконец, когда 
Марья Петровна утром просыпалась, то, сплеснув себе наскоро 
лицо и руки холодною водой и накинув старенькую ситцевую 
блузу, тотчас же отправлялась по хозяйству и уж затем целое утро переходила от погреба к конюшне, от конюшни в контору, а 
там в оранжерею, а там на скотный двор. Сенечка, напротив того, 
и спал как-то не по-человечески: во-первых, на ночь умащал свое 
лицо притираньями; во-вторых, проснувшись, целый час рассматривал, не вскочило ли где прыщика, потом целый час чистил 
ногти, потом целый час изучал перед зеркалом различного рода 
улыбки, причем даже рот как-то на сторону выворачивал, словно 
выкидывал губами артикул. Хоть Марье Петровне до всего этого 
было очень мало дела, потому что она и не желала, чтоб дети у 
ней в доме чем-нибудь распоряжались, однако она и на конюшне, 
бывало, вспомнит, что вот «Сенька-фатюй» теперь перед зеркалом гримасы строит, и даже передернет ее всю при этом воспоминанье. Одним словом, встречаясь в жизни на каждом шагу, они 
не только не могли ни в чем сойтись, но положительно и постоянно точили друг друга. Ясно, что причина этого явления лежала 
совсем не в офицерах пошехонского полка, но объяснялась го
7 

раздо проще. Они видеть друг друга не могли без того, чтоб мысленно не произнести – она: «Ах, если б ты знал, как меня от одного твоего вида тошнит!», он: «Ах, если б ты знала, с каким бы я 
удовольствием ноги своей сюда не поставил, кабы только от меня 
это зависело!» Какой же тут аптекарь! тут просто люди не понимают друг друга, потому что говорят на разных языках! 
Однажды Сенечка насмерть перессорился с маменькой из-за 
бани. Приехавши летом в отпуск, вздумал он вымыться в баньке 
и пришел доложить об этом маменьке. Он тогда только что был 
произведен в статские советники и назначен вице-директором какого-то департамента. 
– У меня есть до вас, милая маменька, большая просьба! – 
приступил Сенечка, по своему обыкновению, с предисловия. 
– Говори, мой друг! 
– Вы меня извините, добрый друг маменька, я только что 
приехал и решаюсь уже вас беспокоить… 
– Говори, мой друг! 
– Но обстоятельство такого рода, что я, зная ваше доброе ко 
мне расположение и как вы всегда были снисходительны ко всем 
моим нуждам… 
– Да говори же, дурак! 
– Я, право, не знаю, дорогая маменька, чем я мог заслужить 
ваш гнев… 
– Долго ли ты меня притеснять будешь? долго ли тебе мной 
командовать? 
– Я, милая маменька… 
Но Марья Петровна уже вскочила и выбежала из комнаты. Сенечка побрел к себе, уныло размышляя по дороге, за что его наказал бог, что он ни под каким видом на маменьку потрафить не 
может. Однако Марья Петровна скоро обдумалась и послала девку Палашку спросить «у этого, прости господи, черта», чего ему 
нужно. Палашка воротилась и доложила, что Семен Иваныч в 
баньку желают сходить. 
– На-тко! – сказала Марья Петровна и показала при этом Палашке указательный палец правой руки, – на дворе сенокос, люди 
в поле, а он в баньку выдумал! Поди, доложи, что некому сегодня 
топить. 
Однако через несколько минут Марья Петровна опять обдумалась, велела затопить баню и послала за Сенечкой. 
– Ну, ступай в баню, мой друг, – сказала она кротко. 

8 

– Но если это затрудняет вас в ваших распоряжениях, милый 
друг маменька… 
– Ступай в баню, мой друг, – опять повторила Марья Петровна 
и, чтоб не увлекаться, занялась раскладыванием гран-пасьянса. 
– Если все люди в поле, дорогая маменька… 
Марья Петровна не отвечала, но, судорожно повёртываясь на 
стуле, думала: «Неужели это я такого дурака родила?» 
– Я не знаю, милая маменька, что я такое сделал, чем я мог вас 
огорчить? 
Молчание… 
– Я благонравием своим заслужил любовь всех моих начальников, ныне назначен уже вице-директором и льщу себя надеждою, что карьера моя далеко не кончена… 
То же молчание, нарушаемое только шлепаньем карт. 
– Во всех семействах первородные сыновья… 
– Уйдешь ли ты в баню, мерзавец! – крикнула наконец Марья 
Петровна, но таким голосом, что Сенечке стало страшно. И долго 
потом волновалась Марья Петровна, и долго разговаривала о чемто сама с собой, и все повторяла: «Лишу! ну, как бог свят лишу я 
этого подлеца наследства! и перед богом не отвечу!» С своей стороны, Сенечка хоть и пошел в баню, но не столько мылся в ней, 
сколько размышлял: «Господи, да отчего же я всем угодил, всем 
заслужил, только маменьке Марье Петровне ничем угодить и заслужить не могу!» 
Второй сын Марьи Петровны, Митенька, – дипломат. Он воспитывался в Лицее, прекрасно владеет французским диалектом, 
смотрит урожденным камер-юнкером и отлично танцует. Лицо 
его выразительно и напоминает скорее прекрасный худощавый 
итальянский тип, нежели наш мясистый русский. Поговаривают, 
будто он пользуется значительными успехами у дам; тем не менее он ведет себя очень осторожно; историй, которые могли бы 
его скомпрометировать, никогда не имел и, как видно, предпочитает обделывать свои дела полегоньку. Вообще это малый довольно глубокомысленный, понимающий, что счастье человеческое заключается в скромности, терпении и небрезгливости, и, 
вследствие того, всегда предпочитающий даму опытную, знакомую с жизненною дипломатией, какой-нибудь молоденькой, привлекательной, но в то же время неосновательной бабенке. Носились слухи, что он сумел «сыскать» в какой-то княгине, знаменитой не столько настоящею, сколько прошедшею своею красотой; 

9 

говорили, что он не только пользуется ее благосклонностью, но 
не пренебрегает и другими, более вещественными выгодами. Как 
бы то ни было, но квартира его была действительно отделана как 
игрушечка, хотя Марья Петровна, по своей расчетливости, не 
слишком-то щедро давала детям денег на прожитие; сверх того, 
княгиня почти публично называла его сынком, давала ему целовать свои ручки и без устали напоминала Митенькиным начальникам, что это перл современных молодых людей. Мне, как автору, кроме того, известно, что однажды княгиня, в порыве чувствительности, даже написала к Марье Петровне письмо, в котором 
называла ее доброю maman и просила благословения. Это был 
единственный случай, когда Митенька вышел из своего обычного 
хладнокровия и чуть было не поссорился с своею покровительницей. В первом увлечении гнева он нашел, что поступок этот 
чересчур уж нелеп, que Гa n'a lair de rien,1 что это срам; однако ж, 
по зрелом размышлении, успокоился и даже рассудил, что нелепая сентиментальность княгини может возвысить его в мамашиных глазах и, вместо вреда, принести пользу. И действительно, 
почти вслед за тем, он получил от мамаши письмо, полное самых 
шутливых намеков, которое окончательно его успокоило. Письмо 
это оканчивалось поручением поцеловать милую княгиню и передать ей, что ее материнское сердце отныне будет видеть в ней 
самую близкую, нежно любимую дочь. Разумеется, Митенька поручения этого не исполнил. 
В своем обществе Митенька называл Марью Петровну ma 
bonne pate de mere2 и очень трогательно рассказывал, как она там 
хозяйничает в деревне, чтоб прилично содержать своих детей. К 
Сенечке он относился дружелюбно, но виделся с ним редко и в 
отношения его к матери не входил, ибо считал, что это не его дело. Он знал, что Сенечка не потеряется и, в конце концов, всетаки женится на купчихе, которая соблазнится его генеральством. 
Феденьку, младшего брата, он в душе презирал и даже боялся, 
что он когда-нибудь непременно или казенные деньги украдет, 
или под суд попадет, или получит неприятность по лицу. Тем не 

                                                 
1 то никуда не годится (франц.)  
 
2 моя добрая матушка (франц.)  
 

10