Сатиры в прозе. К читателю

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

К ЧИТАТЕЛЮ 

 

 
 
 
 

САТИРЫ В ПРОЗЕ 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

К ЧИТАТЕЛЮ 

 
Еще не так давно (а может быть, даже и совсем не «давно») 
мы не только с снисходительностью, но даже с крайним равнодушием взирали на гражданские и нравственные убеждения людей, с которыми нам приходилось идти бок о бок в обществе. 
Нам сдавалось, что убеждения составляют нечто постороннее, 
сложившееся силою внешних обстоятельств, силою фатализма, и 
отнюдь не причастное личной жизненной работе каждого из нас. 
Совесть наша затруднялась мало, смущалась еще менее. Если 
требовалось определить признаки известного явления, сделать 
оценку известного поступка, мы, без излишних хлопот, посылали 
эту покладистую совесть в тот темный архив, в котором хранилась попорченная крысами и побитая молью мудрость веков, и 
без труда отыскивали на пожелтевших столбцах ее все, что было 
нужно для удовлетворения неприхотливых наших потреб. 
Там, в этом мрачном хранилище наших жизненных воззрений, 
лежали всегда готовые к нашим услугам связки старых дел, надписи на которых гласили: убеждения дворянские, убеждения мещанские, убеждения холопские. Кодекс мудрости, общежития и 
приличий, кодекс условной нравственности, условной истины и 
условной справедливости был весь тут налицо: стоило только заглянуть в него, и мы наверное знали, как следует поступить нам в 
данном случае, как следует вести себя вообще. Таким образом, 
мы узнавали, что дворянину не полагалось приличным заниматься торговлею, промыслами, сморкаться без помощи платка и т. п., 
и не полагалось неприличным поставить на карту целую деревню 
и променять девку Аришку на борзого щенка; что крестьянину 
полагалось неприличным брить бороду, пить чай и ходить в сапогах, и не полагалось неприличным пропонтировать сотню верст 
пешком с письмом от Матрены Ивановны к Авдотье Васильевне, 
в котором Матрена Ивановна усерднейше поздравляет свою приятельницу с днем ангела и извещает, что она, слава богу, здорова. 
В эти недавние, счастливые времена мы знакомились друг с 
другом, заводили дружеские связи, женились и посягали по соображениям, совершенно не имеющим никакого дела до убеждений. То есть, коли хотите, они и были, эти убеждения, но то были 
убеждения затылка, убеждения брюшной полости, но отнюдь не 
убеждения мысли. Тот, например, кто пил водку зорную и заку
2 

сывал маринованным грибком, тот улыбался и подмигивал, и вообще чувствовал себя особенно радостно лишь при виде человека, который тоже предпочитал зорную всяким другим настойкам 
и тоже закусывал грибком. Между этими двумя индивидуумами 
была живая связь, существовала возможность обмена мыслей и 
чувств. Тот, кто играл в ералаш по три копейки, подыскивал себе 
в общество таких именно людей, которые также играли в ералаш 
и также по три копейки, и на приверженцев преферанса смотрел 
хотя и не неприязненно, но и без сердечного участия. И все убеждения заключались тут в том, что один играл рискованно, другой подсидисто, один от туза-короля сам-шёст начинал ходить с 
маленькой, другой же прямо лупил с туза и короля. 
Даже в том безвестном, но крепко сплоченном духовными 
узами меньшинстве людей мыслящих, на котором с любовью отдыхает взор исследователя явлений нашей общественной жизни, 
в тех немногочисленных кружках, которые в самые безотрадные 
эпохи истории, несмотря на существующую окрест слякоть и темень, все-таки прорываются там и сям, как зеленеющие оазисы 
будущего на песчаном фоне картины настоящего, в тех кружках, 
где необходимость нравственного убеждения, как внутреннего 
смысла всей жизни, признается за бесспорную истину, где члены 
относятся друг к другу, с точки зрения убеждений, с крайней 
строгостью и взыскательностью, — даже там существовала какая-то патриархальная снисходительность в суждениях о лицах, 
стоящих вне жизни и условий кружка и пользующихся какимнибудь значением на поприще общественной деятельности. 
Говоря об NN, мы не давали себе труда исследовать, какого 
разряда принцип вносит в общество деятельность этого человека, 
но справлялись единственно о том, добрый ли он малый или злец. 
И если он оказывался добрым, то мы приходили в восторг, а если 
еще при этом он пускал нам в нос фразу, вроде того, что «нельзя, 
господа, не сочувствовать тому честному направлению, которое 
характеризует деятельность нынешнего молодого поколения», то 
мы готовы были вылизать его всего, от головы до пяток. 
Следствием такой патриархальной простоты нравов было то, 
что многие люди, очень нелепые, пошли чуть не за гениев, многие речи, очень глупые, стали чуть не на ряду с изречениями 
мудрости. Попробовал бы кто-нибудь из «наших» отпустить такую штуку, что «нельзя, дескать, не сочувствовать» и т. д. — всякий из зде-сидящих зажал бы ему уста, сказавши: «Охота вам, 

3 

почтеннейший друг, предаваться такому дремучему празднословию!» — но так как этим празднословием занялся NN, существо в 
некотором смысле неразумное, существо, с трудом выговаривающее папа и мама, то в его устах самый позыв к празднословию, более или менее человечному, более или менее не изукрашенному обычными ингредиентами нашего древнего красноречия, уже казался поступком, который мы спешили запечатлеть в 
наших благодарных умах, где мы тщательно собирали лепестки 
для будущих венков героям наших сердечных вожделений. 
И мы, члены этого строгого и взыскательного, члены этого 
поистине нравственного меньшинства, до такой степени искренно восторгались убогими нашими героями, что потребность лизаться упорно засела в нас даже по сю пору, когда, по-видимому, 
нет уже и побудительных причин ни для лизания, ни для телячьих восторгов. 
Ошибка горькая и обильная последствиями самого тлетворного свойства, ибо она отнимала у наших убеждений ту бесповоротную крепость и силу, без которой немыслимо никакое деятельное влияние на общество, ибо она была причиной бесчисленных стачек с неправдою, безобразием ходячей общественной 
нравственности, ибо она успокоивала нас в той пассивной роли 
наблюдателей-сводников, которую мы сами себе навязали. 
Но вместе с тем ошибка и не необъяснимая. В самом деле, к 
чему прилепиться, как распознать истину от лжи, при существовании всеобщей, почти эпидемической путаницы понятий и 
представлений? И как не примкнуть, например, к NN, который, 
по крайней мере, умеет конфузиться и краснеть, тогда как рядом 
с ним какой-нибудь ММ нахально несет свою плоскодонную 
морду, безнаказанно ставя ее поперек всему благородно мыслящему? Мысль человеческая с трудом выносит одиночество, а 
чувство и вовсе не терпит его. Это свойство человеческой природы, эта общительность человека сообщают нечто роковое всей 
его деятельности, вынуждая его, независимо от него самого, признавать за добро то, что в сущности представляет собой лишь 
меньшую сумму зла. Сквозник-Дмухановский не только во сне, 
но и наяву видел кругом себя только свиные рыла: что мудреного, что он и Хлестакова признал за человека? Наши публицисты 
так долго видели то же самое, что видел и вышеупомянутый градоначальник: что мудреного, что в настоящее время они с остер
4 

венением приглашают сограждан лобзать даже в таких случаях, 
когда, по совести, следовало бы приглашать их плевать. 
Скажут, быть может: «Зачем же члены этого добродетельного, 
этого взыскательного меньшинства не поищут образцов гражданской доблести среди самих себя, зачем они вторгаются в ту сферу, где властвуют свиные рыла?» Ответ на это простой: затем, что 
мысль человеческая никак не может признать кружка за мир. Как 
бы ни были для нас милы и симпатичны люди кружка, как бы хорошо ни чувствовали мы себя среди их, все-таки мы не можем 
совершенно обрезать те нити, которые привязывают нас к миру, 
все-таки мы сознаем, что дело, настоящее дело, не в кружке, а вне 
его, и именно в той темной области, в которой живут и действуют 
Сквозники-Дмухановские. 
Но в особенности мудрено было не ошибиться в выборе героев в последнее время. Россияне так изолгались в какие-нибудь 
пять лет времени, что решительно ничего нельзя понять в этой 
всеобщей хлестаковщине. В публичных местах нет отбоя от либералов всевозможных шерстей, и только слишком чуткое и привычное ухо за шумихою пустозвонных фраз может подметить 
старинную заскорузлость воззрений и какое-то лукавое, чуть 
сдерживаемое приурочивание вопросов общих, исторических к 
пошленьким интересам скотного двора своей собственной жизни. 
Едете ли вы, например, по железной дороге — присмотритесь, 
сделайте милость, к тому, что крутом вас делается, прислушайтесь к тому, что говорится в вагонах. И речи, и морды — все, кажется, протестует! И протестует в каком-то плюхо-просящем, 
минорном тоне, как будто так и сует всем и каждому и в нос, и в 
рот, и в глаза, что я, дескать, сам по себе ничего, я червь, я слякоть, я клоп постельный, а вот отечество-то за что страдает! 
Вы входите в вагон и садитесь на избранное вами место; перед 
вами располагается почтенный старец, украшенный усами и 
словно чувствующий себя неловко в новом партикулярном платье, которое на нем надето. Идет общая суматоха, всегда сопряженная с первоначальным прилаживанием и усаживанием; какаято дама, вся бледная и расстроенная, чуть-чуть не каждому пассажиру готова пожаловаться, что ее Grgoire опять-таки потерял 
свой mouchoir de poche;1 какой-то господин с крестом на шее за
                                                 
1 носовой платок.  

5 

стенчиво уверяет своего знакомого, что он вообще орденов не 
носит, но в дорогу всегда надевает крест, потому что у нас без 
этого нельзя. Проходят еще несколько почтенных старцев, также 
с усами и также в новых партикулярных платьях. 
— Как, и вы тоже! — восклицает ваш сосед, ловя за руку одного из проходящих усачей. 
— На травяное продовольствие! — отвечает проходящий и, 
уныло усмехнувшись, отправляется далее. 
Но вот поезд трогается. Быстро пролетает перед глазами пассажиров всякая чушь и гиль: паршивые лесочки, чахлые лужочки, 
чуть дышащие ручеечки. Соседа вашего заметно начинает коробить. 
— Ну, посмотрите! что ж это за пейзаж такой! — обра щается 
он к вам с каким-то желчным озлоблением. 
Вслушайтесь в его голос, и вы без труда поймете, что в этом 
голосе есть трещина и что в этой трещине засела кровная обида. 
— Ну, на кой черт поезд стоит здесь десять минут! — ораторствует усач на одной из промежуточных станций, — за границей 
на обед только пять минут дают; нет, видно, далеко еще нам до 
них! 
И вплоть до самых Ушаков не умолкают бунтовские речи усатого соседа, и только великолепная вилла либерального fermier1 
Василия Александрыча Кокорева на минуту смягчит его непреклонное сердце и заставит раздвинуться густо разросшиеся брови. 
Для вас этот усач — явление совершенно новое. Обращаясь к 
воспоминаниям прожитых лет, вы отыскиваете в них образцы 
усачей совершенно особого рода, усачей с клубами пены у рта, 
усачей не внимающих и не рассуждающих, усачей, снабженных 
волчьей пастью и употребляющих лисий хвост лишь в виду материальной, грубой силы, которая одна имела привилегию смирять 
их бешенство. И вот сердце ваше начинает мало-помалу мякнуть 
и расползаться; вы с любопытством и даже с приятным изумлением прислушиваетесь к бунтовским речам соседа и находите, 
что они… тово… так себе… ничего! Вы не замечаете их нелепости и пустоты, вы оставляете без исследования даже ту трещину в 

                                                 
1 откупщика. 
 

6 

голосе, о которой говорено выше: до того вас поражает новость 
положения и неожиданность встречи с старцем, который чем-то 
недоволен, который почему-то ругается, но ругается без прежних 
раскатистых переливов, в которых так и слышалось нахальство и 
сознание ничем не сокрушимой силы. 
«Эге! — думаете вы, — вот оно что! вот даже в какие каменоломни пустили свои корни либеральные тенденции века!» 
И вследствие этого рассуждения начинаете смотреть на вашего соседа если не с любовью, то непременно с отеческою снисходительностью. Смею, однако ж, уверить вас, что вы горько ошибаетесь, и что каменоломни все-таки остаются каменоломнями, 
несмотря ни на какие тенденции века. 
Представьте себе, что в то самое время, как вы услаждаете 
слух либеральными речами соседа, в вагоне, сверх чаяния, отыскивается такой шутник, прозорливый знаток надтреснутых голосов и сердец человеческих, который находит для себя забавным 
высвистать мнимого либерала. Вот он полегоньку подкрадывается к нему, вот он шепчет ему на ухо: 
— А знаете ли, Иван Антоныч, сейчас получено известие, что 
князь Петр Мартыныч предлагает вам занять место начальника 
таможенного округа? 
Господи! каким пиковым валетом вывертывается вдруг Иван 
Антоныч из своего либерализма! какие муравы, какие водопады 
внезапно начинают вертеться в глазах его! И не придет ему даже 
в голову, что полученное известие — пуф, что в вагоне, и в особенности «сейчас», невозможно было даже получить его! 
— Вот и нас, стариков, вспомнили! вот и нас, старых слуг, не 
забыли! — восклицает он с каким-то детским смехом, внезапно 
переходя из либерализма ругательного в либерализм хвалительный. 
Положительно заверяю вас, что если бы был простор и поднес 
ему Василий Александрыч рюмочку, он охотно пустился бы 
вприсядку. 
А в другом углу вагона завязывается между тем иного сорта 
либеральный разговор. Женоподобный, укутанный пледами господин, как дважды два — четыре, доказывает сидящему с ним 
рядом путешественнику-французу, что мы отупели и что причину 
этого отупения следует искать в непомерном преобладании бюрократии и в несносной страсти к регламентации. 

7 

— Vous croyez donc que si l’on donnait plus d’essortla libre 
initiative des pomschiks?..1 — спрашивает француз, который желает показать, что он отлично-хорошо умеет все пониматьdemimot2. 
— Voil!3 — отвечает женоподобный господин. 
— Monsieur est donc pour le systme du self-government?4 — 
продолжает француз. 
— Voil, — отвечает женоподобный господин и горделиво оглядывает нищих духом, сидящих в отделении вагона. 
А нищие духом разевают рты от умиления и начинают подозревать, что между ними сидит, по малой мере, сам знаменитый 
публицист и защитник свободы Владимир Ржевский, путешествующий инкогнито в скромном образе господина Юматова 
(Юпитер в образе лебедя). 
Вы, конечно, не разделяете мнения нищих духом; быть может, 
вы даже находите, что идея о помещичьем self-government5 вовсе 
не так смела и нова, как кажется с первого взгляда, ибо она достаточно проявила свои достоинства в продолжение нескольких 
столетий. Но благодушие, при пособии сравнительного метода и 
некоторых исторических воспоминаний, опять-таки берет верх 
над всеми соображениями. Вы не слыхали до сих пор, чтоб слово 
«self-government» произносилось где-нибудь вне вашего кружка; 
и вдруг оно произносится громогласно, и где же? в вагоне! и кем 
же? каким-то золотушным отпрыском наших древних псарейбогатырей! Вы готовы вообразить себя в Икарии, где беспечально 
ходят нагие люди и непринужденно выбрасывают из себя всякий 

                                                 
1 Так вы полагаете, что если бы дали больше простора свободной 
инициативе помещиков?.. 
 
2 с полуслова. 
 
3 Вот именно! 
 
4 Значит, сударь, стоите за систему самоуправления? 
 
5 самоуправлении. 
 

8 

вздор, который взбредет им в голову; вы отнюдь не хотите верить, что находитесь в любезном отечестве, где ходят все люди 
одетые и где законами общежития дозволяется изрекать только 
умные речи. Вас это трогает; в порыве умиления вы не замечаете, 
что, в сущности, вас поражает здесь не дело, а только звук; что 
точно так же смякло бы ваше сердце, если бы кто-нибудь из этих 
посторонних для вас людей вдруг произнес имя родной Заманиловки, где протекло ваше безмятежное детство, и напомнил вам 
старую няню Ионовну, тешившую вас сказочками про Бабу-ягукостяную-ногу, про козляточек-маляточек… Что за славная, что 
за благодатная картина встала бы вдруг в душе вашей! Каким теплом, какою яркостью лучей и красок охватило бы все ваше существо! И с какою любовью взглянули бы вы на этого незнакомца, который, сам того не ведая, ударил по самой чувствительной 
струне вашего сердца, который заставил вас еще и еще раз произнести: «О моя юность! о моя свежесть!»  
Милостивый государь! слово, столь глубоко вас тронувшее, 
имеет в настоящем случае именно то самое значение, какое имело 
бы нечаянное упоминание родной Заманиловки. Вся разница заключается только в том, что чувствительность, проявляемая по 
поводу Заманиловки, весьма невинна и ни к чему не обязывает, а 
чувствительность, проявляемая по поводу произнесенного в упор 
хвастливого словечка, весьма непохвальна, ибо, кроме неопрятности, производимой глазами и носом, ведет к затмению и 
страшной путанице. 
Я знаю, вы утешаете себя мыслью, что еще немножко, еще одну капельку — и золотушный юноша сам собой станет на ту прямую дорогу, которая так складно рисуется в вашем воображении. 
Ан нет, он гораздо дальше от этой прямой дороги, нежели его 
предки, псари-богатыри. Те просто ломили себе вперед, как ломит вперед Михайло Иваныч Топтыгин, пролагая пути сообщения сквозь чащу лесную, а золотушный юноша вперед не ломит, 
столетних сосен не валит, а злобствует тихим манером, как прилично человеку благовоспитанному, то есть показывая кукиш в 
кармане. Тех можно было попросту гнуть в бараний рог, тех 
можно было взять за плечи и поставить на прямую дорогу, если 
они добровольно на нее не становились, а с золотушным юношей 
так поступить нельзя. Он уж понахватался кой-чего, он уж развратил свою мысль десятком-двумя забористого свойства словечек; он уже покрылся известного рода слизью, по милости кото
9 

рой схватить его без перчаток дело весьма затруднительное и щекотливое. 
Нет, вы поразмыслите хорошенько да подивитесь природематери, которая допускает, что в одной и той же голове помещаются рядом такие понятия, как self-government и la libre initiative 
des pomschiks!1 
Но вот и в третьем углу засели либералы, и в третьем углу ведется живая и многознаменательная беседа. 
— А что вы скажете о нашей дорогой новорожденной? ведь 
просто, батюшка, сердце не нарадуется! — говорит очень чистенький, с виду весьма похожий на мышиного жеребчика старичок, бойко поглядывая по сторонам и как бы заявляя всем и каждому: «Не смотрите, дескать, что наружность у нас тихонькая, и 
мы тоже не прочь войти в задор… Как же-с!» 
Вы знаете, что на языке наших мышиных жеребчиков под 
именем «дорогой новорожденной» следует разуметь гласность и 
что гласность в настоящее время составляет ту милую болячку 
сердца, о которой все говорят дрожащими от радостного волнения голосами, но вместе с тем заметно перекосивши рыло на сторону. 
— Удивительно! — отвечает другой такой же бодренький, румяненький старичок, — мы вчера читаем с Петром Иванычем да 
только глаза себе протираем! 
— А помните ли, прежде-то! Получишь, бывало, книжку журнала: либо тебе «труфель» подносят, либо «Двумя словами о 
происхождении славян» потчуют… Просто, можно сказать, засоряющая зрение литература была! 
— Недавно я, Степан Сергеич, статью господина Юматова в 
одной газете прочитал, — просто так-таки и говорит: облагородить, говорит, все это нужно, джентри английскую завести нужно; силу, говорит, силу нам дайте да гордости маленько прибавьте, а мы уж проберем сзади пробор любезному отечеству!  
— Неужто так и написано?  
— Именно так, Степан Сергеич! и даже как бы вы думали, даже не в Петербурге и не в Москве писано, а так в каком-то Сердобске — уму непостижимо! 

                                                 
1 свободная инициатива помещиков! 
 

10