Сатиры в прозе. Госпожа Падейкова

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ГОСПОЖА 
ПАДЕЙКОВА 

 
 
 
 

САТИРЫ В ПРОЗЕ 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ГОСПОЖА ПАДЕЙКОВА 

 
В конце не помню уж какого года, но только не очень давно, 
случилось происшествие, которое в особенности поразило умственные способности Прасковьи Павловны Падейковой. 
А именно, двадцатого ноября, в самый день преподобного 
Григория Декаполита, собственная, приданая ее девка Феклушка 
торжественно, в общем собрании всей девичьей, объявила, что 
скоро она, Феклушка, с барыней за одним столом будет сидеть и 
что неизвестно еще, кто кому на сон грядущий пятки чесать будет, она ли Прасковье Павловне, или Прасковья Павловна ей. 
О таковой, распространяемой девкой Феклушкой, ереси ключница Акулина не замедлила доложить Прасковье Павловне. 
Но прежде нежели продолжать рассказ, необходимо сказать 
несколько слов о героине его. 
Госпожа Падейкова — женщина лет сорока пяти и в целом 
околотке известна как дама, которой пальца в рот не клади. Оставшись после мужа вдовой в весьма молодых летах и будучи 
еще в детстве воспитана в самой суровой школе («я тандрессовто этих да сахаров не знала, батюшка… да!» — отзывалась она о 
себе в минуты откровенности), Прасковья Павловна мало-помалу 
приучилась к полной самостоятельности в своих действиях, что, 
однако ж, не мешает ей называть себя сиротою и беззащитною, в 
особенности если разговор коснется чего-нибудь чувствительного. В ее наружности есть нечто мужественное, не терпящее ни 
противоречий, ни оправданий. Высокая и плечистая, она сложена 
как-то по-мужски, голос имеет резкий и повелительный, поступь 
твердую, а взор светлый и до того проницательный, что, наверно, 
ни одна дворовая девка не укроет от него своей беременности. 
Прасковья Павловна вдовеет честно, то есть без малейшей тени 
подозрения насчет кучера Фомки или повара Павлушки, и потому 
в действиях ее царствует совершенное нелицеприятие, что бывает 
редко в тех случаях, когда сердце барыни, уязвленное поваром 
Павлушкой, невольным образом разделяет все его дворовые ненависти и симпатии. Приятно видеть, как она сама за всем присматривает, сама всем руководит и сама же творит суд и расправу, распределяя виновным: кому два, кому три тычка. Велемудрых иностранных очков она не носит и, будучи с детства поклонницей патриархального воззрения, с большою основательностью 

2 

полагает, что ничто так не исправляет ленивых и не поощряет ретивых, как тычок, данный вовремя и с толком. 
— Не нужно только рукам волю давать, — говорит она соседям, приезжающим к ней поучиться мудрому управлению имением, — а то как не наказывать — не наказывать нельзя! 
Понятно, что при такой самостоятельности действий, посреди 
общего, никогда не нарушаемого беспрекословня, поступок Феклушки должен был сильно взволновать Прасковью Павловну. 
— Кто тебя волтерианству научил? — спросила она Феклушку, поставив ее пред лицо свое и предварительным телодвижением дав ей почувствовать разницу между действительностью и 
утопией, — отвечай, кто тебя волтерианству научил? 
Феклушка сначала оробела, но потом пустилась в различные 
извороты и доложила барыне, что сам преподобный Григорий 
Декаполит являлся ей во сне и объявил безотменную свою волю, 
чтоб она на будущее время всякое кушанье серебряной ложечкой 
ела. Но Прасковья Павловна, хотя и была богомольна, не далась в 
обман. 
— Врешь ты, паскуда! — сказала она, — станет преподобный 
к тебе, холопке, являться!.. Сослать ее, мерзавку, на скотный 
двор! 
Сделавши это распоряжение, Прасковья Павловна, однако, не 
успокоилась. 
Переходя от одного умозаключения к другому, она весьма основательно пришла к убеждению, что все эти штуки исходят не 
от кого другого, как от садовника Порфишки, которого уж не раз 
и не два заставали вдвоем с Феклушкой. 
— Так вот они об чем шушукались! — сказала Прасковья 
Павловна, — позвать ко мне Порфишку! 
Порфишку привели. Должно быть, ему уже было приблизительно известно, в чем должен заключаться предстоящий с барыней разговор, потому что он стал перед Прасковьей Павловной с 
решительным видом и, заложив руки за спину, отставил одну ногу вперед. Прасковью Павловну прежде всего поразило это последнее обстоятельство. 
— Где у тебя ноги? — спросила она, подступая к Порфишке. 
— При себе-с, — отвечал Порфишка, решившись, повидимому, относиться к барыне иронически. 

3 

— Я тебя спрашиваю, где у тебя ноги? — повторила Прасковья Павловна, все решительнее и решительнее подступая к Порфишке. 
— Не извольте, сударыня, драться! — отвечал Порфишка, не 
смущаясь и не переменяя позы. 
Прасковья Павловна была женщина, и вследствие того имела 
душу деликатную. При виде столь дерзкой невозмутимости деликатность эта вдруг всплыла наверх и заставила ее не только опустить подъятые длани, но и сделать несколько шагов назад. 
— Долой с моих глаз… грубиян! — сказала она, — не огорчай 
меня своим присутствием! 
Порфишка взглянул на барыню с какой-то грустной иронией, 
разинул было рот, чтоб еще что-нибудь высказать, но только пожевал губами и, вероятно, отложив объяснение до более удобного случая, вышел. Таким образом предположенное дознание не 
удалось. После объяснения этого Прасковья Павловна осталась в 
неописанном волнении. Надо сказать правду, что происшествие с 
Феклушкой вовсе не составляло для нее столь неожиданного 
факта, как это можно было бы подумать с первого взгляда. Давно 
уже по селам и весям носились слухи, бог весть кем и откуда заносимые, что вот-вот все Феклушки, Маришки, Порфишки и 
Прошки вдруг отобьются от рук, откажутся подавать барыне 
умываться, перестанут чистить ножи, выносить из лоханей и 
проч. Сначала Прасковья Павловна подозревала, что слухи эти 
идут от разносчика Фоки, который по временам наезжал в Падейково с разным хламом и имел привычку засиживаться в девичьей. 
Вследствие этого Фоке запрещен был въезд в деревню и в то же 
время приняты были и другие действительные меры к охранению 
нравственности дворовых. Но слухи не унимались; напротив того, как волны, они росли и высились, принимая, по обычаю, самые прихотливые и фантастические формы. 
То будто звезда на небе странная появилась: это значит — 
Маришка барыне хвост показывает; то будто середь поля мальчик в белой рубашечке невесть откуда взялся и орешки в руках 
держит и жалобненько так-то на всех глядит: это значит — Димитрий-царевич по душу Бориса царя приходил; то будто Авдейкузнец, лежа на печи, похвалялся: «мне-ста, да мы-ста, да вы-ста» 
и все в том же тоне. Очевидно, что есть что-нибудь, а если чтонибудь есть, то еще очевиднее, что надо принять против этого 
«что-нибудь» неотложные и решительные меры, надо подумать о 

4 

том, каким образом встретить невзгоду так, чтоб она не застала 
врасплох. 
Но как ни усиливалась Прасковья Павловна, как ни изощряла 
свои умственные способности, однако ничего, кроме розги, выдумать не могла. 
«Так бы, кажется, и перепорола всех», — думала она по временам, и думала совсем не потому, чтоб была зла, а единственно 
потому, что смысл всех завещанных ей преданий удостоверял ее 
в том, что в розге заключается глубокое нравственнодидактическое таинство. 
Поступок Феклушки и Порфишки окончательно расстроил ее. 
«Как! — думала она, тревожно расхаживая по зале, — какойнибудь скверный холопишка смеет говорить со мною, отставивши ногу вперед!» 
В это время истопник Семка, полукалека, полуидиот, явился в 
комнату, неся на спине беремя дров, которые с грохотом рассыпались по полу. 
«Вот и этот, чай, барином будет!» — полупрезрительно, полуиронически сказала про себя Прасковья Павловна, останавливаясь перед Семкой. 
— Семка! скоро и ты, чу, в баря выдешь! 
Семка бессмысленно засмеялся и замотал головой. Прасковье 
Павловне показалось, что он уже сочувствует Феклушке и Порфишке. 
«Нет, видно, во всех этот яд  уж действует!» — подумала она 
и вслух прибавила: 
— Что ж, хочется, что ли, Семка? 
Семка загоготал и утерся рукавом своей пестрядинной рубашки. 
— Вон, подлец! — крикнула Прасковья Павловна и вне себя 
выбежала в девичью. 
— Девки! сейчас все до одной молитесь богу, чтоб этого зла  
не было! — сказала она. 
Но не успели еще девки исполнить приказание ее, как к 
крыльцу подъехала повозка, запряженная тройкой лошадей. Оказалось, что приезжий был некто Гаврило Семеныч Грузилов, сосед Падейковой, служивший вместе с тем заседателем от господ 
дворян в М. уездном суде. 
Грузилов, хотя и находился в былые времена в военной службе, где, с божьею помощью, дослужился даже до прапорщичьего 

5 

чина, но, за давно прошедшим временем, все, что было в наружности его напоминающего о поползновениях воинственности, 
улетучилось; и в нем, как он сам выражался, никаких военных 
аллюров не осталось, кроме некоторой слабости к старикуерофеичу. Вообще, он принадлежал к числу тех благонравных 
мелкопоместных дворян, которые, в присутствии сильных и богатых помещиков, скромно жмутся в углу или около печки, заложив одну руку за спину, а другую приютивши где-то около пуговиц форменного и всегда застегнутого сюртука. 
— А, Гаврило Семеныч! откуда, сударь, пожаловал! — сказала 
Прасковья Павловна, идя навстречу входящему Грузилову, — а у 
меня, батюшка, здесь между девками вольность проявилась… 
констинтунциев, видишь, хочется! Вот я вам задам ужо констинтунциев! 
— Точно так-с, Прасковья Павловна, — осмелился заметить 
Грузилов, — точно так-с; нынче это промежду них модный дух… 
так точно, как бы сказать, между благородными людьми мода 
бывает! 
— Вот я эту моду ужо повыбью! — отвечала Прасковья Павловна и повела гостя во внутренние покои. 
— Я к вам, Прасковья Павловна, с дельцем-с, — таинственно 
проговорил Грузилов, едва держась на кончике стула и беспокойно поглядывая на полуотворенную дверь, мимо которой беспрестанно шмыгали дворовые девки. 
Прасковья Павловна изменилась в лице. 
— Что такое? — спросила она дрожащим голосом, уже предчувствуя беду. 
— Гм… точно-с… известие-с… до всех касающе… — пробормотал Грузилов, сам инстинктивно робея. 
— Да ты не гымкай, а говори, сударь, дело! — сказала с сердцем Прасковья Павловна. 
Грузилов снова с беспокойством взглянул на дверь, где, как 
ему показалось, торчали две женские головы, очевидно желавшие 
подслушать барский разговор. 
— Перметте… ле порт?1 — сказал он решительно, хотя до настоящей минуты отроду не выговаривал ни одного французского 
слова. 

                                                 
1 Позвольте… дверь? 

6 

— Ферме1, — отвечала Прасковья Павловна. Грузилов припер 
дверь поплотнее. 
— Имею честь доложить, — сказал он вполголоса, — что на 
сих днях оно  уж кончено, то есть решено и подписано-с! 
— Как решено? кем подписано? да говори же, сударь, говори! 
— Так точно-с; для них , можно сказать, все счастие составили-с! 
— Парле франсе2, — сказала Прасковья Павловна, поднимаясь с дивана и подступая к Грузилову, — де ки, де ки саве?3 
— Семен Иванович вчерашнего числа достоверное известие 
получили-с. 
Прасковья Павловна с глухим воплем опустилась на диван. 
Грузилов засуетился около нее. 
— Матушка Прасковья Павловна! — говорил он несколько 
ослабнувшим от страха голосом, — матушка, не сер дитесь! бог 
даст, все по-прежнему будет! 
Прасковья Павловна, упершись в спинку дивана и зажмурив 
глаза, безмолвствовала. 
— Не прикажете ли из девок кого-нибудь позвать? — продолжал растерявшийся Грузилов. 
Но Прасковья Павловна по-прежнему безмолвствовала, Грузилов бросился к двери. 
— Ах нет! — вскрикнула Прасковья Павловна томным голосом. 
— Успокойтесь, матушка! — утешал Грузилов. — Семен Иванович сказывали, что все это только так-с, предварительно-с… 
для того только, чтоб французу по губам помазать… Да прикажите же, сударыня, девку-то позвать! 

                                                                                                         
 
 
1 Затворите. 
 
2 Говорите по-французски. 
 
3 от кого, от кого узнали? 
 

7 

— Ах нет, Гаврило Семеныч! — отвечала Прасковья Павловна, — зачем их беспокоить! бог знает, может быть, еще нам с тобой придется за ними ухаживать! 
— Уж это не дай бог-с, — уныло молвил Грузилов. 
— Нет уж, нет… нет, нет, нет! с нынешнего дня, с нынешнего 
дня!.. это! горько! — восклицала Падейкова, томно устремляя 
глаза к небу. 
— Успокойтесь же, матушка! — увещевал между тем Грузилов, — все это слух один-с… И в древности Сим-Хам-Иафет были-с, и на будущее время нет им резона не быть-с!  
— Нет, Гаврило Семеныч, — сентиментально продолжала 
Прасковья Павловна, — я вот как скажу: с нынешнего дня я всю 
мою надежду на бога возложила, — как он, царь небесный, положит, так пусть и будет… Только уж я в обиду себя не дам! — 
прибавила она совершенно неожиданно. 
Грузилов молчал. 
— Я еще давеча чувствовала, что готовится что-то ужасное! 
даже сон был какой-то странный… Всегда видишь во сне чтонибудь приятное: или по ковру ходишь, или по реке плывешь, 
или вообще что-нибудь на пользу делаешь, а нынче простонапросто привиделось какое-то большущее черное пятно: так 
будто и колышется перед глазами! то налево повернет, то направо пошатнется, то будто под сердце подступить хочет… 
— Это точно-с, что сон несообразный, — заметил Грузилов, — а впрочем, не всегда сны вероятия достойны, сударыня! 
Не далеко искать, жена-покойница видела, примерно хоть нонче, 
будто, с позволения сказать, в грязи погрузла, ну и думали мы тогда, что это значит — наследство получить; ан, заместо того, она 
назавтра преставилась-с!.. 
— Нет, Гаврило Семеныч, мой сон правду говорит… я это вижу! Ну что ж, и пускай все будут дворянками! Вот завтра позову 
всех, и Феклушку позову… ну, и скажу им: теперь, девки, уж не 
мне вами командовать, а вы командуйте мной! вы теперь барыни, 
а я ваша холопка! Только прелюбопытно это будет, Гаврило Семеныч, как это они за команду-то примутся? Ведь они это дело 
как понимают? По-ихнему, сидеть бы сложа руки, чтоб все это 
им даром да шаром… а того и не подумают, мерзавки, что даромто и прыщ на носу не вскочит: все сначала почешется. 
— Это точно-с. 

8 

— Поэтому-то я и говорю, что в этих случах всего вернее на 
бога упование возлагать. Вот и давеча: точно меня в грудь кольнуло; сижу я одна и все говорю: «Что батюшка царь небесный захочет, то и сделает! мы ему не то что тела, а и души, и платье, и 
дом… и все, словом сказать, в безотчетность препоручить должны!» Так вот и говорю, и сама не знаю, что со мной сделалось, а 
только все говорю, все говорю! а в груди-то у меня так и колет, 
словно вот кто меня сзади подталкивает: смотри, дескать, все это 
не даром! сокрушат твое счастие! Так оно и случилось. Нет, Гаврило Семеныч, меня предчувствия никогда не обманывают… никогда! 
Очевидно, что Прасковья Павловна, незаметно для самой себя, 
понемногу вошла в тот фазис душевного состояния, когда постигшее человека несчастие мало-помалу отодвигается на задний 
план, а вперед выступает бесконечное самоуслаждение своими 
собственными соболезнованиями. Она, если можно так выразиться, смаковала свое горе, прислушиваясь к своим речам, и, внезапно вообразив себя чем-то вроде кроткой страдалицы, искренно 
начала чувствовать то приятное расслабление во всем организме, 
которое, как известно, предшествует всем подвигам самоотвержения. 
— Нет, видно, уж нам на роду так написано! — продолжала 
она, улыбаясь довольно ласково и трепля Грузилова по плечу, — 
видно, уж мы неугодны стали, а угодны стали холопки. Вон у меня их с тридцать в девичьей напасено: хоть всех делай дворянками… с богом! Так-то, Гаврило Семеныч, так-то, почтенный мой! 
возьмемся-ка мы с тобой за соху и станем землю ковырять! Что 
ж, ведь коли по правде говорить — хуже-то нам от этого не будет, еще для души что-нибудь по лезное сделаем… А то это хозяйство да хлопоты — только грех с ними один! 
Грузилов усмехнулся; он сам начинал мало-помалу расплываться и сочувствовать идиллическому настроению души Прасковьи Павловны. 
— Это вы справедливо насчет греха изволили заметить, — 
сказал он, — грех точно есть-с, потому что в хозяйстве, дело известное, без того нельзя, чтоб без рук-с… Ну, и кровь от этого 
самого портится, а уж жизнь как сокращается, так это именно, 
можно сказать, как только бог по грехам нас поддерживает! 
— Ну, вот видишь ли! стало быть, и правда моя, что все это к 
нашему же добру ведет!.. Наймем вот у своих же крестьян земли
9 

цы, да и станем жить да поживать… Конечно, тогда уж сладкого 
куска не требуй, а будь сыт, чем бог послал, — зато греха меньше 
будет! Вот мы служили-служили мамону, а что выслужили? Может, за мамон-то нас бог и наказывает! 
При слове «мамон» Грузилов вспомнил, что он еще не завтракал, но сказать об этом Прасковье Павловне не осмелился. С своей стороны, хозяйка умолкла и несколько минут сидела, потупивши голову и перебирая пальцами. 
— А мудреное будет дело-с! — сказал наконец Грузилов. Прасковья Павловна ожила. 
— Да уж так-то, сударь, мудрено, — сказала она, снова приходя в волнение, — что я вот думаю-думаю и никак-таки придумать 
не могу! И так прикинешь, и так повернешь — и все как-то ничего не выходит! Ну, ты возьми, сударь, подумай! Все, что ли, барями будут? Все, что ли, хорошие кушанья есть будут? Так ведь 
про них хорошего-то не напасешься — пойми ты это! Да опять и 
то: если бы и можно было доподлинно напастись, так ведь они, 
можно сказать, озорством все разбросают! Не то чтоб кротким 
манером сесть за стол да поесть чем бог послал — он, сударь, будет только глотку свою драть: подавай ему и того и сего, и индюшечку-то подай, и теленочка-то зарежь, и капустки-то наруби… да божье-то добро, вместо того чтоб в рот брать, он под стол 
да под лавку!.. 
— Это истинно-с! Вот у меня кучер Прохор — изволите, чай, 
знать? — так он, коли хмелинка у него в голову попадет, так-таки 
никак в рот куском попасть не может, а все, знаете, мимо сует… 
презабавно на него в ту пору смотреть бывает! 
— Ну, вот видишь ли! а он теперь еще в страхе находится: что 
ж это будет, коли на него и страху-то уж не станет! У меня вот 
Семка-дурачок есть, так ои даже и есть-то путем не попросит, коли посторонние не накормят… ну, и он, стало быть, барином сделается? 
— Да-с, это будет любопытно-с, — отвечал Грузилов, хихикнув от удовольствия. 
— Нет, ты не смейся! — сказала Прасковья Павловна строго, — это дело слез, а не смеха стоюще! Мое теперь дело сторона, 
а я больше об них жалеючи говорю. Ты возьми, сударь, то в расчет, что у них и натура так создана, что они больше, как бы сказать, к тяжелым трудам приспособлены, а не то чтоб к нежностям 
да к музыкам или там об душе что-нибудь побеседовать… Ведь 

10