Новая дача

А.П. Чехов

НОВАЯ ДАЧА

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Новая дача. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 14 с. – (Библиотека 

русской классики).

ISBN 978-5-16-007211-1
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. 
Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

НОВАЯ ДАЧА

I

В трех верстах от деревни Обручановой строился громадный 

мост. Из деревни, стоявшей высоко на крутом берегу, был виден 
его решётчатый остов, и в туманную погоду и в тихие зимние дни, 
когда его тонкие железные стропила и все леса кругом были покрыты инеем, он представлял живописную и даже фантастическую 
картину. Через деревню проезжал иногда на беговых дрожках или 
в коляске инженер Кучеров, строитель моста, полный, плечистый, 
бородатый мужчина в мягкой, помятой фуражке; иногда в праздники приходили босяки, работавшие на мосту; они просили милостыню, смеялись над бабами и, случалось, уносили что-нибудь. Но 
это бывало редко; обыкновенно же дни проходили тихо и спокойно, как будто постройки не было вовсе, и только по вечерам, когда 
около моста светились костры, ветер слабо доносил песню босяков. И днем иногда слышался печальный металлический звук: 
дон… дон… дон…

Как-то к инженеру Кучерову приехала его жена. Ей понрави
лись берега реки и роскошный вид на зеленую долину с деревушками, церквами, стадами, и она стала просить мужа, чтобы он купил небольшой участок земли и выстроил здесь дачу. Муж послушался. Купили двадцать десятин земли, и на высоком берегу, на 
полянке, где раньше бродили обручановские коровы, построили 
красивый двухэтажный дом с террасой, с балконами, с башней и со 
шпилем, на котором по воскресеньям взвивался флаг, – построили 
в какие-нибудь три месяца и потом всю зиму сажали большие деревья, и, когда наступила весна и всё зазеленело кругом, в новой 
усадьбе были уже аллеи, садовник и двое рабочих в белых фартуках копались около дома, бил фонтанчик, и зеркальный шар горел 
так ярко, что было больно смотреть. И уже было название у этой 
усадьбы: Новая дача.

В ясное, теплое утро, в конце мая, в Обручаново к здешнему 

кузнецу Родиону Петрову привели перековывать двух лошадей. 
Это из Новой дачи. Лошади были белые, как снег, стройные, сытые и поразительно похожие одна на другую.

– Чистые лебеди! – проговорил Родион, глядя на них с благого
вением.

Его жена Степанида, дети и внуки вышли на улицу, чтобы по
смотреть. Мало-помалу собралась толпа. Подошли Лычковы, отец 
и сын, оба безбородые с рождения, с опухшими лицами и без шапок. Подошел и Козов, высокий худой старик с длинной, узкой 

бородой, с палкой крючком; он всё подмигивал своими хитрыми 
глазами и насмешливо улыбался, как будто знал что-то.

– Только что белые, а что в них? – сказал он. – Поставь моих на 

овес, такие же будут гладкие. В соху бы их да кнутом…

Кучер только посмотрел на него с презрением, но не сказал ни 

слова. И пока потом в кузнице разводили огонь, кучер рассказывал, покуривая папиросы. Мужики узнали от него много подробностей: господа у него богатые; барыня Елена Ивановна раньше, 
до замужества, жила в Москве бедно, в гувернантках; она добрая, 
жалостливая и любит помогать бедным. В новом имении, рассказывал он, не будут ни пахать, ни сеять, а будут только жить в свое 
удовольствие, жить только для того, чтобы дышать чистым воздухом. Когда он кончил и повел лошадей назад, за ним шла толпа 
мальчишек, лаяли собаки, и Козов, глядя вслед, насмешливо подмигивал.

– То-оже помещики! – говорил он. – Дом построили, лошадей 

завели, а самим небось есть нечего. То-оже помещики!

Козов как-то сразу возненавидел и новую усадьбу, и белых ло
шадей, и сытого красивого кучера. Это был человек одинокий, 
вдовец; жил он скучно (работать ему мешала какая-то болезнь, которую он называл то грызью, то глистами), деньги на пропитание 
получал от сына, служившего в Харькове в кондитерской, и с раннего утра до вечера праздно бродил по берегу или по деревне, и 
если видел, например, что мужик везет бревно или удит рыбу, то 
говорил: «Это бревно из сухостоя, трухлявое» или: «В такую погоду не будет клевать». В засуху он говорил, что дождей не будет до 
самых морозов, а когда шли дожди, то говорил, что теперь всё погниет в поле, всё пропало. И при этом всё подмигивал, как будто 
знал что-то.

В усадьбе по вечерам жгли бенгальские огни и ракеты, и мимо 

Обручанова проходила на парусах лодка с красными фонариками. 
Однажды утром приехала на деревню жена инженера Елена Ивановна с маленькой дочерью в коляске с желтыми колесами, на паре 
темно-гнедых пони; обе, мать и дочь, были в соломенных шляпах с 
широкими полями, пригнутыми к ушам.

Это было как раз в навозницу, и кузнец Родион, высокий, то
щий старик, без шапки, босой, с вилами через плечо, стоял около 
своей грязной, безобразной телеги и, оторопев, смотрел на пони, и 
видно было по его лицу, что он раньше никогда не видел таких 
маленьких лошадей.

– Кучериха приехала! – слышался кругом шёпот. – Гляди, Ку
чериха приехала!

Елена Ивановна посматривала на избы, как бы выбирая, потом 

остановила лошадей около самой бедной избы, где в окнах было 
столько детских голов – белокурых, темных, рыжих. Степанида, 
жена Родиона, полная старуха, выбежала из избы, платок у нее 
сполз с седой головы, она смотрела на коляску против солнца, и 
лицо у нее улыбалось и морщилось, точно она была слепая.

– Это твоим детям, – сказала Елена Ивановна и подала ей три 

рубля.

Степанида вдруг заплакала и поклонилась в землю; Родион то
же повалился, показывая свою широкую коричневую лысину, и 
при этом едва не зацепил вилами свою жену за бок. Елена Ивановна сконфузилась и поехала назад.

II

Лычковы, отец и сын, захватили у себя на лугу двух рабочих 

лошадей, одного пони и мордатого альгауского бычка и вместе с 
рыжим Володькой, сыном кузнеца Родиона, пригнали в деревню. 
Позвали старосту, набрали понятых и пошли смотреть на потраву.

– Ладно, пускай! – говорил Козов, подмигивая. – Пуска-ай! 

Пускай теперь повертятся, инженеры-то. Суда нет, думаешь? Ладно! За урядником послать, акт составить!..

– Акт составить! – повторил Володька.
– Этого так оставить я не желаю! – кричал Лычков-сын, кричал 

всё громче и громче, и от этого, казалось, его безбородое лицо распухало всё больше. – Моду какую взяли! Дай им волю, так они все 
луга потравят! Не имеете полного права обижать народ! Крепостных теперь нету!

– Крепостных теперь нету! – повторил Володька.
– Жили мы без моста, – проговорил Лычков-отец мрачно, – не 

просили, зачем нам мост? Не желаем!

– Братцы, православные! Этого так оставить нельзя!
– Ладно, пуска-ай! – подмигивал Козов. – Пускай теперь повер
тятся! То-оже помещики!

Повернули назад в деревню, и, пока шли, Лычков-сын всё вре
мя бил себя кулаком по груди и кричал, и Володька тоже кричал, 
повторяя его слова. А в деревне между тем около породистого 
бычка и лошадей собралась целая толпа. Бычок был сконфужен и 
глядел исподлобья, но вдруг опустил морду к земле и побежал, 
выбрыкивая задними ногами; Козов испугался и замахал на него 
палкой, и все захохотали. Потом скотину заперли и стали ждать.

Вечером инженер прислал за потраву пять рублей, и обе лоша
ди, пони и бычок, некормленые и непоеные, возвращались домой, 
понурив головы, как виноватые, точно их вели на казнь.

Получив пять рублей, Лычковы, отец и сын, староста и Володь
ка переплыли на лодке реку и отправились на ту сторону в село 
Кряково, где был кабак, и долго там гуляли. Было слышно, как они 
пели и как кричал молодой Лычков. В деревне бабы не спали всю 
ночь и беспокоились. Родион тоже не спал.

– Нехорошее дело, – говорил он, ворочаясь с боку на бок и 

вздыхая. – Осерчает барин, тягайся потом… Обидели барина… ох, 
обидели, нехорошо…

Как-то мужики, и Родион в их числе, ходили в свой лес делить 

покос, и, когда возвращались домой, им встретился инженер. Он 
был в красной кумачовой рубахе и в высоких сапогах; за ним следом, высунув длинный язык, шла легавая собака.

– Здравствуйте, братцы! – сказал он.
Мужики остановились и поснимали шапки.
– Я давно уже хочу поговорить с вами, братцы, – продолжал 

он. – Дело вот в чем. С самой ранней весны каждый день у меня в 
саду и в лесу бывает ваше стадо. Всё вытоптано, свиньи изрыли 
луг, портят в огороде, а в лесу пропал весь молодняк. Сладу нет с 
вашими пастухами; их просишь, а они грубят. Каждый день у меня 
потрава, и я ничего, я не штрафую вас, не жалуюсь, между тем вы 
загнали моих лошадей и бычка, взяли пять рублей. Хорошо ли это? 
Разве это по-соседски? – продолжал он, и голос у него был такой 
мягкий, убедительный и взгляд не суровый. – Разве так поступают 
порядочные люди? Неделю назад кто-то из ваших срубил у меня в 
лесу два дубка. Вы перекопали дорогу в Ереснево, и теперь мне 
приходится делать три версты кругу. За что же вы вредите мне на 
каждом шагу? Что я сделал вам дурного, скажите бога ради? Я и 
жена изо всех сил стараемся жить с вами в мире и согласии, мы 
помогаем крестьянам, как можем. Жена моя добрая, сердечная 
женщина, она не отказывает в помощи, это ее мечта быть полезной 
вам и вашим детям. Вы же за добро платите нам злом. Вы несправедливы, братцы. Подумайте об этом. Убедительно прошу вас, подумайте. Мы относимся к вам по-человечески, платите и вы нам 
тою же монетою.

Повернулся и ушел. Мужики постояли еще немного, надели 

шапки и пошли. Родион, который понимал то, что ему говорили, 
не так, как нужно, а всегда как-то по-своему, вздохнул и сказал:

– Платить надо. Платите, говорит, братцы, монетой…
До деревни дошли молча. Придя домой, Родион помолился, ра
зулся и сел на лавку рядом с женой. Он и Степанида, когда были 

дома, всегда сидели рядом и по улице всегда ходили рядом, ели, 
пили и спали всегда вместе, и чем старше становились, тем сильнее любили друг друга. В избе у них было тесно, жарко, и везде 
были дети – на полу, на окнах, на печке… Степанида, несмотря на 
пожилые годы, еще рожала, и теперь, глядя на кучу детей, трудно 
было разобрать, где Родионовы и где Володькины. Жена Володьки 
– Лукерья, молодая некрасивая баба, с глазами навыкате и с 
птичьим носом, месила в кадке тесто; сам Володька сидел на печи, 
свесив ноги.

– По дороге около Никитовой гречи того… инженер с собач
кой… – начал Родион, отдохнув, почесывая себе бока и локти. –
Платить, говорит, надо… Монетой, говорит… Монетой не монетой, а уж по гривеннику со двора надо бы. Уж очень обижаем барина. Жалко мне…

– Жили мы без моста, – сказал Володька, ни на кого не глядя, –

и не желаем.

– Чего там! Мост казенный.
– Не желаем.
– Тебя и не спросят. Чего ты!
– «Не спросят»… – передразнил Володька. – Нам ездить неку
да, на что нам мост? Нужно, так и на лодке переплывем.

Кто-то со двора постучал в окно так сильно, что, казалось, за
дрожала вся изба.

– Володька дома? – послышался голос Лычкова-сына. – Во
лодька, выходи, пойдем!

Володька прыгнул с печки и стал искать свою фуражку.
– Не ходи, Володя, – проговорил Родион несмело. – Не ходи с 

ними, сынок. Ты у нас глупый, словно ребенок малый, а они тебя 
добру не научат. Не ходи!

– Не ходи, сынок! – попросила Степанида и заморгала глазами, 

собираясь заплакать. – Небось в кабак зовут.

– «В кабак»… – передразнил Володька.
– Опять пьяный вернешься, ирод собачий! – сказала Лукерья, 

глядя на него со злобой. – Иди, иди и чтоб ты сгорел от водки, сатана бесхвостая!

– Ну, ты молчи! – крикнул Володька.
– Выдали меня за дурака, сгубили меня, сироту несчастную, 

пьяница рыжий… – заголосила Лукерья, утирая лицо рукой, которая была вся в тесте. – Глаза бы мои на тебя не глядели!

Володька ударил ее по уху и вышел.

III

Елена Ивановна и ее маленькая дочь пришли в деревню пеш
ком. Они прогуливались. Как раз было воскресенье, и на улицу 
повыходили бабы и девушки в своих ярких платьях. Родион и Степанида, сидевшие на крыльце рядышком, кланялись и улыбались 
Елене Ивановне и ее девочке, уже как знакомым. И из окон смотрело на них больше десятка детей; лица выражали недоумение и 
любопытство, слышался шёпот:

– Кучериха пришла! Кучериха!
– Здравствуйте, – сказала Елена Ивановна и остановилась; она 

помолчала и спросила: – Ну, как поживаете?

– Живем ничего, благодарить бога, – ответил Родион скорого
воркой. – Известно, живем.

– Какая наша жизнь! – усмехнулась Степанида. – Сами видите, 

барыня, голубушка, бедность! Всего семейства четырнадцать душ, 
а добытчиков двое. Одно звание – кузнецы, а приведут лошадь ковать, угля нет, купить не на что. Замучились, барыня, – продолжала она и засмеялась, – и-их как замучились!

Елена Ивановна села на крыльце и, обняв свою девочку, заду
малась о чем-то, и у девочки тоже, судя по ее лицу, бродили в голове какие-то невеселые мысли; в раздумье она играла нарядным 
кружевным зонтиком, который взяла из рук у матери.

– Бедность! – сказал Родион. – Заботы много, работаем – конца
краю не видать. Вот дождя бог не дает… Неладно живем, что говорить.

– В этой жизни вам тяжело, – сказала Елена Ивановна, – зато на 

том свете вы будете счастливы.

Родион не понял ее и в ответ только кашлянул в кулак. А Сте
панида сказала:

– Барыня, голубушка, богатому и на том свете ладно. Богатый 

свечи ставит, молебны служит, богатый нищим подает, а мужик 
что? Лба перекрестить некогда, сам нищий-разнищий, уж где там 
спасаться. И грехов много от бедности, да с горя всё, как псы, лаемся, хорошего слова не скажем, и чего не бывает, барыняголубушка, – не дай бог! Должно, нет нам счастья ни на том, ни на 
этом свете. Всё счастье богатым досталось.

Она говорила весело; очевидно, давно уже привыкла говорить о 

своей тяжелой жизни. И Родион тоже улыбался; ему было приятно, 
что у него старуха такая умная, словоохотливая.

– Это только так кажется, что богатым легко, – сказала Елена 

Ивановна. – У каждого человека свое горе. Вот мы, я и мой муж, 

живем не бедно, у нас есть средства, но разве мы счастливы? Я 
еще молода, но у меня уже четверо детей; дети всё болеют, я тоже 
больна, постоянно лечусь.

– А какая в тебе болезнь? – спросил Родион.
– Женская. У меня нет сна, не дают покою головные боли. Я вот 

сижу, говорю, а в голове нехорошо, слабость во всем теле, и я согласна, пусть лучше самый тяжелый труд, чем такое состояние. И 
душа тоже непокойна. Постоянно боишься за детей, за мужа. У 
каждой семьи есть свое какое-нибудь горе, есть оно и у нас. Я не 
дворянка. Дед мой был простой крестьянин, отец торговал в Москве и тоже был простой человек. А у моего мужа родители знатные 
и богатые. Они не хотели, чтобы он женился на мне, но он ослушался, поссорился с ними, и вот они до сих пор не прощают нас. 
Это беспокоит мужа, волнует, держит в постоянной тревоге; он 
любит свою мать, очень любит. Ну, и я беспокоюсь. Душа болит.

Около избы Родиона уже стояли мужики и бабы и слушали. 

Подошел и Козов и остановился, потряхивая своей длинной, узкой 
бородкой. Подошли Лычковы, отец и сын.

– И то сказать, нельзя быть счастливым и довольным, если не 

чувствуешь себя на своем месте, – продолжала Елена Ивановна. –
Каждый из вас имеет свою полосу, каждый из вас трудится и знает,
для чего трудится; муж мой строит мосты, одним словом, у каждого свое место. А я? Я только хожу. Полосы у меня своей нет, я не 
тружусь и чувствую себя как чужая. Всё это я говорю, чтобы вы не 
судили по наружному виду; если человек одет богато и имеет 
средства, то это еще не значит, что он доволен своей жизнью.

Она встала, чтобы уходить, и взяла за руку дочь.
– Мне у вас здесь очень нравится, – сказала она и улыбнулась, и 

по этой слабой, несмелой улыбке можно было судить, как она в 
самом деле нездорова, как еще молода и как хороша собой; у нее 
было бледное, худощавое лицо с темными бровями и белокурые 
волосы. И девочка была такая же, как мать, худощавая, белокурая 
и тонкая. Пахло от них духами.

– И река нравится, и лес, и деревня… – продолжала Елена Ива
новна. – Я могла бы прожить тут всю жизнь, и мне кажется, здесь 
бы я выздоровела и нашла свое место. Мне хочется, страстно хочется помогать вам, быть вам полезной, близкой. Я знаю вашу нужду, а то, чего не знаю, чувствую, угадываю сердцем. Я больна, 
слаба, и для меня, пожалуй, уже невозможно изменить свою 
жизнь, как я хотела бы. Но у меня есть дети, я постараюсь воспитать их так, чтобы они привыкли к вам, полюбили вас. Я буду 
внушать им постоянно, что их жизнь принадлежит не им самим, а 
вам. Только прошу вас убедительно, умоляю, доверяйте нам, жи

вите с нами в дружбе. Мой муж добрый, хороший человек. Не 
волнуйте, не раздражайте его. Он чуток ко всякой мелочи, а вчера, 
например, ваше стадо было у нас в огороде, и кто-то из ваших 
сломал плетень у нас на пасеке, и такое отношение к нам приводит 
мужа в отчаяние. Прошу вас, – продолжала она умоляющим голосом и сложила руки на груди, – прошу, относитесь к нам как добрые соседи, будем жить в мире! Сказано ведь, худой мир лучше 
доброй ссоры, и не купи имение, а купи соседа. Повторяю, мой 
муж добрый человек, хороший; если всё будет благополучно, то 
мы, обещаю вам, сделаем всё, что в наших силах; мы починим дороги, мы построим вашим детям школу. Обещаю вам.

– Оно, конечно, благодарим покорно, барыня, – сказал Лычков
отец, глядя в землю, – вы обрадованные, вам лучше знать. А только вот в Ересневе Воронов, богатый мужик, значит, обещал выстроить школу, тоже говорил – я вам да я вам, и поставил только 
сруб да отказался, а мужиков потом заставили крышу класть и 
кончать, тысяча рублей пошла. Воронову-то ничего, он только бороду гладит, а мужичкам оно как будто обидно.

– То был ворон, а теперь грач налетел, – сказал Козов и под
мигнул.

Послышался смех.
– Не надо нам школы, – проговорил Володька угрюмо. – Наши 

ребята ходят в Петровское, и пускай. Не желаем.

Елена Ивановна как-то оробела вдруг. Она побледнела, осуну
лась, вся сжалась, точно к ней прикоснулись чем-то грубым, и пошла, не сказав больше ни слова. И шла всё быстрей и быстрей, не 
оглядываясь.

– Барыня! – позвал Родион, идя за ней. – Барыня, погоди-ка, что 

я тебе скажу.

Он шел за ней следом, без шапки, и говорил тихо, как будто 

просил милостыню:

– Барыня! Погоди, что я тебе скажу.
Вышли из деревни, и Елена Ивановна остановилась в тени ста
рой рябины, около чьей-то телеги.

– Не обижайся, барыня, – сказал Родион. – Чего там! Ты потер
пи. Года два потерпи. Поживешь тут, потерпишь, и всё обойдется. 
Народ у нас хороший, смирный… народ ничего, как перед истинным тебе говорю. На Козова да на Лычковых не гляди, и на Володьку не гляди, он у меня дурачок: кто первый сказал, того и 
слушает. Прочие народ смирный, молчат… Иной, знаешь, рад бы 
слово сказать по совести, вступиться, значит, да не может. И душа 
есть, и совесть есть, да языка в нем нет. Не обижайся… потерпи… 
Чего там!