Корреспондент

А.П. Чехов

КОРРЕСПОНДЕНТ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Корреспондент. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 16 с. – (Библиотека 

русской классики).

ISBN 978-5-16-007155-8
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

КОРРЕСПОНДЕНТ

Музыкантов было восемь человек. Главе их, Гурию Максимову, 

было заявлено, что если музыка не будет играть неумолкаемо, то 
музыканты не увидят ни одной рюмки водки и благодарность за 
труд получат с великой натяжкой. Танцы начались ровно в восемь 
часов вечера. В час ночи барышни обиделись на кавалеров; полупьяные кавалеры обиделись на барышень, и танцы расстроились. 
Гости разделились на труппы. Старички заняли гостиную, в которой стоял стол с сорока четырьмя бутылками и со столькими же 
тарелками; барышни забились в уголок, зашептали о безобразиях 
кавалеров и стали решать вопрос: как это так выходит, что невеста 
с первого же раза начинает говорить на жениха "ты"? Кавалеры 
заняли другой угол и заговорили все разом, каждый про свое. Гурий, первая и плохая скрипка и дирижер, заиграл со своими семью 
черняевский марш... Играл он неумолкаемо и останавливался лишь 
только тогда, когда хотел выпить водки или подтянуть брюки. Он 
был сердит: вторая и самая плохая скрипка была донельзя пьяна и 
чертовски фантазировала, а флейтист ежеминутно ронял на пол 
флейту, не смотрел в ноты и без причины смеялся. Шум поднялся 
страшный. С маленького столика попадали бутылки... Кто-то ударил по спине немца Карла Карловича Фюнф... С криком и со смехом выскочило несколько человек с красными физиономиями из 
спальной; за ними погнался встревоженный лакей. Дьякон Манафуилов, желая блеснуть перед пьяной и почтеннейшей публикой 
своим остроумием, наступил кошке на хвост и держал ее до тех 
пор, пока лакей не вырвал из-под его ног охрипшей кошки и не 
заметил ему, что "это одна только глупость". Городской голова 
вообразил, что у него пропали часы; он страшно перепугался, 
вспотел и начал браниться, доказывая, что его часы стоят сто рублей. У невесты разболелась голова... В прихожей уронили что-то 
тяжелое, раздался треск. В гостиной, около бутылок, старички вели себя не по-старчески. Они вспоминали свою молодость и болтали черт знает что. Рассказывали анекдотцы, прохаживались насчет любовных похождений хозяина, острили, хихикали, причем 
хозяин, видимо довольный, сидел, развалясь на кресле, и говорил: 
"И вы тоже хороши, сукины сыны; знаю я вас хорошо и любашкам 
вашим не раз презенты подносил"... Пробило два часа. Гурий в 
седьмой раз заиграл испанскую серенаду. Старички вошли в азарт. 

- Погляди, Егорий! - зашамкал один старичок, обращаясь к хо
зяину и указывая в угол.- Что это там за егоза сидит? 

В углу, возле этажерки с книгами, смиренно, поджав ноги под 

себя, сидел маленький старичок в темно-зеленом поношенном 

сюртуке со светлыми пуговицами и от нечего делать перелистывал 
какую-то книжку. Хозяин посмотрел в угол, подумал и усмехнулся. 

- Это, братцы мои,- сказал он,- газетчик. Нешто вы его не знае
те? Великолепный человек! Иван Никитич,- обратился он к старичку со светлыми пуговицами,- что же ты там сидишь? Подходи 
сюда! 

Иван Никитич встрепенулся, поднял свои голубые глазки и 

страшно сконфузился. 

- Это, господа, сам писатель, журналист! - продолжал хозяин.
Мы пьем, а они, видите ли, сидят в уголку, по-умному думают да 
на нас с усмешкой посматривают. Стыдно, брат. Иди выпей - грех 
ведь! 

Иван Никитич поднялся, смиренно подошел к столу и налил се
бе рюмочку водки. 

- Дай бог вам...- пробормотал он, медленно выпивая рюмку,
чтоб все... этак хорошо... обстоятельно. 

- Закуси, брат! Кушай! 
Иван Никитич замигал глазками и скушал сардинку. Толстяк, с 

серебряною медалью на шее, подошел к нему сзади и высыпал на 
его голову горсть соли. 

- Солоней будет, червячки не заведутся! - сказал он. 
Публика захохотала. Иван Никитич замотал головой и густо 

покраснел. 

- Да ты не обижайся! - сказал толстяк.- Зачем обижаться? Это 

шутка с моей стороны. Чудак ты этакой! Смотри, я и себе насыплю! - Толстяк взял со стола соложу и сыпнул себе соли на голову. 

- И ему, ежели хочешь, посыплю. Чего обижаться? - сказал он и 

посолил хозяйскую голову. Публика захохотала. Иван Никитич 
тоже улыбнулся и скушал другую сардинку. 

- Что ж ты, политикан, не пьешь? - сказал хозяин.- Пей! Давай 

пить со мной! Нет, со всеми выпьем! 

Старички поднялись и окружили стол. Рюмки наполнились 

коньяком. Иван Никитич кашлянул и осторожно взялся за рюмку. 

- С меня бы довольно,- проговорил он, обращаясь к хозяину.- Я 

уже и так пьян-с. Ну, дай бог вам, Егор Никифорыч, чтобы... все... 
хорошо и благополучно. Да чего вы все на меня так смотрите? 
Чудной нешто я человек? Хи-хи-хи-с. Ну, дай бог вам! Егор Никифорыч, батюшка, будьте столь достолюбезны и снисходительны, 
прикажите Гурию, чтоб Григорий барабанить перестал. Замучил 
совсем, хам. Так барабанит, что в животе бурлит... За ваше здоровье! 

- Пущай барабанит,- сказал хозяин.- Нешто музыка без бараба
на может существовать? И того не понимаешь, а еще сочинения 
сочиняешь. Ну, теперь со мной выпей! 

Иван Никитич икнул и засеменил ножками. Хозяин налил два 

стакана. 

- Пей, приятель,- сказал он,- а прятаться не смей. Будешь пи
сать, что у Л-ва все пьяны были, так про себя пропишешь. Ну? 
Желаю здравствовать. Да ну же, умница! Экой ты ведь конфузный 
какой! Пей! 

Иван Никитич кашлянул, высморкнулся и чокнулся с хозяином. 
- Желаю вам зла-погибели и бед всяческих... избежать! - со
стрил купчик; старший зять хозяина захохотал. 

- Ура-а-а газетчику! - крикнул толстяк, обхватил Ивана Ники
тича и поднял его на воздух. Подскочили другие старички, и Иван 
Никитич очутился выше своей головы, на руках, головах и плечах 
почтеннейшей и пьяной т-й интеллигенции. 

- Кач... ка-ча-а-ай! Качай его, шельмеца! Неси егозу! Тащи его, 

темно-зеленого прохвоста! - закричали старички и понесли Ивана 
Никитича в залу. В зале к старичкам присоединились кавалеры и 
начали подбрасывать под самый потолок бедного газетчика. Барышни захлопали в ладоши, музыканты замолкли и положили свои 
инструменты, лакеи, взятые шика ради из клуба, заудивлялись 
"безобразности" и преглупо захихикали в свои аристократические 
кулаки. У Ивана Никитича отскочили от сюртука две пуговицы и 
развязался ремень. Он пыхтел, кряхтел, пищал, страдал, но... блаженно улыбался. Он ни в каком случае не ожидал такой чести для 
себя, "нолика", как он выражался, "между человеками еле видимого и едва заметного"... 

- Гаа-га-га-га! - заорал жених и, пьяный как стелька, вцепился в 

ноги Ивана Никитича. Иван Никитич закачался, выскользнул из 
рук т-й интеллигенции и ухватился за шею толстяка с серебряною 
медалью. 

- Убьюсь,- забормотал он,- убьюсь! Позволь те-с! Муточку-с! 

Вот так-с... Ох, нет, не так-с! 

Жених выпустил ноги, и он повис на шее толстяка. Толстяк 

мотнул головой, и Иван Никитич упал на пол, застонал и с хихиканьем поднялся на ноги. Все хохотали, даже цивилизованные лакеи из нецивилизованного клуба снисходительно морщили носы и 
улыбались. Лицо Ивана Никитича сильно поморщилось от блаженной улыбки, из влажных голубых глаз его посыпались искорки, а рот покривился набок, причем верхняя губа покривилась направо, а нижняя вытянулась и искривилась налево. 

- Господа почтенные! - заговорил он слабым тенорком, расставя 

руки и поправляя ремешок,- господа почтенные! Дай бог вам всего 
того, чего вы от бога желаете. Спасибо ему, благодетелю, ему... вот 
ему, Егору Никифоровичу... Не пренебрег мелким человечиком. 
Встретились это мне позавчера в Грязном переулке, да и говорят: 
"Приходи же, Иван Никитич. Смотри же, непременно приходи. 
Весь город будет, ну и ты, сплетня всероссийская, приходи!" Не 
пренебрегли, дай бог им здоровья. Осчастливили вы меня своею 
лаской искреннею, не забыли газетчика, старикашку рваного. Спасибо вам. И не забывайте, господа почтенные, нашего брата. Наш 
брат человек маленький, это действительно, но душа у него не 
вредная. Не пренебрегайте, не брезгуйте, он чувствовать будет! 
Между людьми мы маленькие, бедненькие, а между тем соль мира 
есмы, и богом для полезности отечественной созданы, и всю вселенную поучаем, добро превозносим, зло человеческое поносим... 

- Чего мелешь-то? - закричал хозяин.- Замолол, шут Иванович! 

Ты речь читай! 

- Речь, речь! - заголосили гости. 
- Речь? Эк-эк-гем. Слушаю-с. Позвольте подумать-с! 
Иван Никитич начал думать. Кто-то всучил ему в руки бокал 

шампанского. Немного подумав, он вытянул шею, поднял вдруг 
бокал и начал тенорком, обращаясь к Егору Никифоровичу: 

- Речь моя, милостивые государыни и милостивые государи, 

будет коротка и длиннотою своею не будет соответствовать настоящему, весьма трогательному для нас событию. Эк-эк-гем. Великий поэт сказал: блажен, кто смолоду был молод! В истине сего 
я не сомневаюсь и даже полагаю, что не ошибусь, если прибавлю к 
нему в мыслях еще кое-что и языком воспроизведу следующее обращение к молодым виновникам сего торжества и события: да будут наши молодые молоды не только теперь, когда они по естеству 
своему физически молоды еще, но и в старости своей, ибо блажен 
тот, кто смолоду был молод, но в стократ блаженнее тот, кто молодость свою сохранил до самой могилы. Да будут они, виновники 
настоящего словоблудия моего, в старости своей стары телом, но 
молоды душою, то есть живопарящим духом. Да не оскудевают до 
самой доски гробовой идеалы их, в чем истинное блаженство человеков и состоит. Жизнь их обоюдная да сольется во едино чистое, доброе и высокочестное, и да послужит нежно любящая... хихи-хи-с... так сказать, октавой для своего мужа, мужа крепкого в 
мыслях, и да составят они собою сладкозвучную гармонию! Виват, 
живио и ура-а-а! 

Иван Никитич выпил шампанское, стукнул каблуком об пол и 

победителем посмотрел на окружающих. 

- Ловко, ловко, Иван Никитич! - закричали гости. 
Жених подошел, шатаясь, к Ивану Никитичу, попытался рас
шаркаться, но не расшаркался, чуть не упал, схватил оратора за 
руку и сказал: 

- Боку... боку мерси1. Ваша речь очен-н-но о-чень хороша и не 

лишена некоторой тен-тенденции. 

Иван Никитич подпрыгнул, обнял жениха и поцеловал его в 

шею. Жених страшно сконфузился и, чтобы скрыть замешательство, начал обнимать тестя. 

- Ловко вы объяснять чувства можете! - сказал толстяк с меда
лью.- У вас такая фигура, что... никак не ожидал! Право... извините-с! 

- Ловко? - запищал Иван Никитич.- Ловко? Хе-хе-хе. То-то. Сам 

знаю, что ловко! Огня только мало, ну да где его взять, огня-то 
этого? Время уж не то, господа почтенные! Прежде, бывало, как 
скажешь что иль напишешь, так сам в умилительное состояние 
души приходишь и удивляешься таланту своему. Эх, было времечко! Выпить бы нужно, фра-дьяволо, за это времечко! Давайте, други, выпьем! Времечко было страсть какое авантажное! 

Гости подошли к столу и взяли по рюмке. Иван Никитич пре
образился. Он налил себе не рюмку, а стакан. 

- Выпьем, господа почтенные,- продолжал он.- Обласкали вы 

меня, старика, почтите уж и время, в которое я великим человеком 
был! Славное было времечко! Mesdames, красоточки мои, чокнитесь с аспидом и василиском, который красоте вашей изумляется! 
Цок! Хе-хе-хе. Амурчики мои. Было время, сакрраменто!2 Любил и 
страдал, побеждал и побеждаем неоднократно был. Ура-а-а! 

- Было время,- продолжал вспотевший и встревоженный Иван 

Никитич,было время, сударики! И теперь время хорошее, но для 
нашего брата, газетчика, то время лучше было, по той самой причине, что огня и правды в людях больше было. Прежде что ни писака был, то и богатырь, рыцарь без страха и упрека, мученик, 
страдалец и правдивый человек. А теперь? Взгляни, русская земля, 
на пишущих сынов твоих и устыдися! Где вы, истинные писатели, 
публицисты и другие ратоборцы и труженики на поприще... эк... 
эк... гем... гласности? Ниг-де!!! Теперь все пишут. Кто хочет, тот и 
пишет. У кого душа грязнее и чернее сапога моего, у кого сердце 
не в утробе матери, а в кузнице фабриковалось, у кого правды 
столько имеется, сколько у меня домов собственных, и тот дерзает 
теперь ступать на путь славных,- путь, принадлежащий пророкам, 

1 Премного благодарен (франц. merci beaucoup).
2 клянусь! (итал. sacramento).

правдолюбцам да среброненавистникам. Судари вы мои дорогие! 
Путь этот нонче шире стал, да ходить по нем некому. Где таланты 
истинные? Поди ищи: ей-богу, не сыщешь!.. Все ветхо стало да 
обнищало. Кто из прежних удальцов и молодцов жив остался, и 
тот теперь обнищал духом да зарапортовался. Прежде гнались за 
правдой, а нонче пошла погоня за словцом красным да за копейкой, чтоб ей пусто было! Дух странный повеял! Горе, друзья мои! 
И я тоже, окаянный, не устыдился седин своих и тоже стал за 
красным словцом гоняться! Нет, нет, да и норовлю в корреспонденцию что-нибудь этакое вковырнуть. Благодарю господа, творца 
неба и земли, не корыстолюбив я и от голода не дерзаю писать. 
Теперь кому кушать хочется, тот и пишет, а пишет что хочет, лишь 
бы сбоку на правду похоже было. Хотите денежки из редакции 
получить? Желаете? Ну, коли хотите, то и валяйте, что в нашей Т. 
такого-то числа землетрясение было да баба Акулина, извините 
меня, mesdames, бесстыдника, намедни единым махом шестерых 
ребят родила... Сконфузились, красоточки! Простите великодушно 
невежду! Доктор сквернословия есмь и в древности по сему предмету неоднократно в трактирах диссертации защищал да на диспутах разнородных прощелыг побеждал. Простите, родные! Ох-хохо... так-то, пиши что хочешь, все с рук сойдет. Прежде не то было! Мы если и писали ложь, так по тупоумию и глупости своей, а 
орудием ложь не имели, потому что то, чему работали, святыней 
почитали и оной поклонялись! 

- Зачем это вы светлые пуговицы носите? - перебил Ивана Ни
китича какой-то франт с четырьмя хохлами на голове. 

- Светлые пуговки? Действительно, что они светлые... По при
вычке-с... В древности, лет 20 тому назад, я заказал портному сюртучишко; ну, а он, портной-то, по ошибке пришил вместо черных 
пуговок светлые, Я и привык к светлым пуговкам, потому что тот 
сюртучишко лет семь таскал... Ну, так вот-с, сударики мои, как 
прежде было... Слушают красоточки, голубчики, слушают меня, 
старикашку, родненькие... Хи-хи-хи-с... Дай бог вам здоровил! 
Красавицы мои неземные! Жить бы вам сорок лет тому назад, когда молод был и пламенем огненным сердца зажигать в состоянии 
был. Рабом был бы, девицы, и на коленах дырки бы себе... Смеются, цветики!.. Ох, вы, мои... Почтили старца вниманием своим. 

- Вы теперь пишете что-нибудь? - перебила расходившегося 

Ивана Никитича курносенькая барышня. 

- Пишу ли? Как не писать? Не зарою, царица души моея, талан
та своего до самой могилы! Пишу! Разве не читали? А кто, позвольте вас спросить, в семьдесят шестом году корреспонденцию в 
"Голосе" поместил? Кто? Не читали разве? Славная корреспонден

ция! В семьдесят седьмом году писал в тот же "Голос" - редакция 
уважаемой газеты нашла статью мою для печатания неудобной... 
Хе-хе-хе... Неудобной... Экася!. Статья моя с душком была, знаете 
ли, с душком некоторым. "У нас,- пишу,- есть патриоты видимые, 
но темна вода во облацех касательно того, где патриотизм их помещается: в сердцах или карманах?" Хе-хе-хе... Душок-с... Далее: 
"Вчера,- пишу,- была отслужена соборная панихида по под Плевной убиенным. На панихиде присутствовали все начальствующие 
лица и граждане, за исключением господина исправляющего 
должность т-го полицеймейстера, который блистал своим отсутствием, потому что окончание преферанса нашел для себя более интересным, чем разделение с гражданами общероссийской радости". Не в бровь, а в глаз! Хо-хо-хо! Не поместили! А я уж постарался тогда, друзья мои! В прошедшем, семьдесят девятом, году 
посылал корреспонденцию в газету ежедневную "Русский курьер", 
в Москве издающуюся. Писал я, други мои, в Москву о школах 
уезда нашего, и корреспонденция моя была помещена, и теперь я 
даром "Курьера русского" получаю. Вона как! Удивляетесь? Гениям удивляйтесь, а не нолям! Нолик есмь! Эхе-хе-х! Пишу редко, 
господа почтенные, очень редко! Бедна наша Т. событиями, кои бы 
описать я мог, а ерундистики писать не хочется, самолюбив больно, да и совести своей опасаюсь. Газеты вся Россия читает, а для 
чего России Т.? Для чего ей мелочами надоедать? Для чего ей 
знать, что в нашем трактире мертвое тело нашли? А прежде-то как 
я писал, прежде-то, во времена оны, во времена... Писал я тогда в 
"Северную пчелу", в "Сын отечества", в "Московские"... Белинского современником был, Булгарина единожды в скобочках ущипнул... Хе-хе-хе... Не верите? Ей-богу! Однажды стихотворение насчет воинственной доблести написал... А что я, други мои, потерпел в то время, так это одному только богу Саваофу известно... 
Вспоминаю себя тогдашнего и в умиление прихожу. Молодцом и 
удальцом был! Страдал и мучился за идеи и мысли свои; за поползновение к труду благородному мучения принимал. В сорок 
шестом году за корреспонденцию, помещенную мною в "Московских ведомостях", здешними мещанами так избит был, что три месяца после того в больнице на черных хлебах пролежал. Надо полагать, враг мой дорого мещанам за жестокосердие заплатил: так 
отдубасили раба божия, что даже и теперь последствия указать 
могу. А однажды это призывает меня, в 53-м году, городничий 
здешний, Сысой Петрович... Вы его не помните и радуйтесь, что не 
помните. Воспоминание о сем человеке есть горчайшее из всех 
воспоминаний. Призывает он меня и говорит: "Что это ты там в 
"Пчеле" накляузничал, а?" А как я там накляузничал? Писал я, 

знаете ли, просто, что у пас шайка мошенников завелась и притоном своим трактирчик Гуськова имеет... Трактирчика этого теперь 
и следа уже нет, в 65-м году снят был и место свое бакалейному 
магазину господина Лубцоватского уступил. В конце корреспонденции я чуточку душка подпустил. Взял да и написал, знаете ли: 
"Не мешало бы, в силу упомянутых причин, полиции обратить 
внимание на трактир г. Г.". Заорал на меня и затопотал ногами Сысой Петрович: "Без тебя не знаю, что ли? Указывать ты мне, морда, 
станешь? Наставник ты мой, а?" Кричал, кричал, да и засадил меня, трепещущего, в холодную. Три дня и три ночи в холодной просидел, Иону с китом припоминая, унижения всяческие претерпевая... Не забыть мне сего до помрачения памяти моей! Ни один 
клоп, никакая, с позволения, вошка - никакое насекомое, еле видимое, не было никогда так уничижено, как унизил меня Сысой Петрович, царство ему небесное! А то как отец благочинный, отец 
Панкратий, коего я юмористически в мыслях своих отцом перочинным называл, где-то по складам прочел про какого-то благочинного и вообразить изволил, что будто это про него написано и 
будто я по легкомыслию своему написал; а то вовсе не про него 
было написано и не я написал. Иду я однажды мимо собора, вдруг 
как свистнет меня кто-то сзади по спине да по затылку палкой, 
знаете ли; раз свистнет, да в другой раз, да и в третий... Тьфу ты, 
пропасть, что за комиссия? Оглядываюсь, а это отец Панкратий, 
духовник мой... Публично!! За что? За какую вину? И это перенес 
я со смирением... Много терпел я, друзья мои! 

Стоявший возле именитый купец Грыжев усмехнулся и похло
пал по плечу Ивана Никитича. 

- Пиши,- сказал он,- пиши! Почему не писать, коли можешь? А 

в какую газету писать станешь? 

- В "Голос", Иван Петрович! 
- Прочесть дашь? 
- Хе-хе-хе... Всенепременно-с. 
- Увидим, каких делов ты мастер. Ну, а что же ты писать ста
нешь? 

- А вот если Иван Степанович что-нибудь на прогимназию по
жертвуют, то и про них напишу! 

Иван Степанович, бритый и совсем не длиннополый купец, ус
мехнулся и покраснел. 

- Что ж, напиши! - сказал он.- Я пожертвую. Отчего не пожерт
вовать? Тысячу рублев могу... 

- Нуте? 
- Могу. 
- Да нет?