Зов предков


                Зов





В. С. Кузнецов





                предков





         Москва
         2010

УДК 008(510)
ББК 71(5Кит)
      К89














      Кузнецов В. С.
К89 Зов предков / В. С. Кузнецов. - М. : ИД «ФОРУМ», 2010. -288 с.

         ISBN 978-5-8199-0446-6

         События, о которых повествует книга, основанная на документальных материалах, происходили в 1820-е годы в Китае. В середине XVIII века маньчжурская династия Цин завоевала государство Джетышаар в Южном Притяньшанье. Сын одного из бывших властителей его, Джахангир, предпринял попытку вернуть «родовое гнездо». Его борьба против Цинского дома не увенчалась успехом, восстание было подавлено, а Джахангир погиб, но память о тех давних временах живет в легендах и песнях...
         Для самого широкого круга читателей.
УДК 008(510)
ББК 71(5Кит)

ISBN 978-5-8199-0446-6

© Кузнецов В. С., 2010
© ИД «ФОРУМ», 2010

Посвящается памяти единственной дочери Ирины.
Она, как и герой этой книги, родилась в Коканде...











...Лента скручена спиралью, по которой мы бежим.
Нас заманивают Далью, В этой Дали—миражи...
      Ирина Кузнецова (26.06.1963 -28.06.1983)



            ПРЕДИСЛОВИЕ


В середине ХУГП века войска маньчжурской д инастии Цин, правившей в Китае, вступили на территорию государства Джетышаар в южном Притяньша-нье. Из двух братьев-ходжей, соправителей этой страны, один погиб в сражены!, а другой - Бурхан-ад-Дин, спасся бегством в соседние владения. Территория государства вошла в состав наместничества Новое владение Синьцзян (нынешний Синьцзян-Уйгурский автономный район КНР).
Против власти Цинского дома в 1820-е годы выступил сын Бурхан-ад-Дина Джахангир. О его борьбе, продолжавшейся несколько лет, с цинским правителем Мяннином (девиз правления «Дао Гуан», 1821-1850) за возвращение «родового владения» рассказывается в этой книге.
В основу ее положены документальные источники китайских официальных публикаций цинского периода, специально посвященные борьбе с Джахан-гиром, а также сведения из сочинений персо- и тюркоязычных авторов. Противоборство Джахангира, считавшегося потомком пророка, с царствовавшим в Поднебесной маньчжурским домом стало знаковым явлением не только в истории Китая, но и Центральной Азии, в известной мере-мусульманской «реконкистой» на западных окраинах цинской державы. Отголоски тех событий напоминают о себе и в наше время.

            ГЛАВА 1





    Словно дух смерти витал над Йетишаром. Солнце жадно выпивало воду в горных саях, и они не доносили ее в достатке до жаждущих долин. Изнывая от жажды, земля усыхала, сжималась и растрескивалась.
    Желтели и жухли посевы, оставляя мало надежд на урожай. Не нагуливали тело и отары, пасшиеся в горах. Подыхал слабый молодняк.
    Но все это не заботило служивых Сына Неба. У них вошло в привычку смотреть на эту страну как на военную добычу. По праву завоевателя забирали у местных жителей что и сколько хотели. «Давай и все!», — и весь тут разговор. Во всю блудили с местными женками. Это особенно обозляло покоренных мусульман: неверные оскверняют наших женщин...
    Прислужники неверных, туземные чиновники по части поборов и вымогательств ничуть не уступали им. «А это не мы, — лицемерно показывал в сторону ямэня, — мы лишь выполняем приказание».
    Отчаянье, страх и неприязнь подпитывали дух смерти, что довлел над Йетишаром. Она сулила избавление от тягот земной юдоли всем, а тем, кто жизнь отдаст свою за веру, — пребывание в райских кущах, ласки вечно невинных дев и вино — запечатанное.

* * *

    Излив жар своей ярости на землю, растрескавшуюся от беззвучных стенаний, солнце, не торопясь, спряталось за горной грядой, и словно выждав своего часа, из глубоких ущелий в долину с ревом понесся ветер, заполняя все вокруг своей неуемной силой. Шамол дал себе волю. Плоская земля не противилась его

Глава 1

5

натиску. Походя взметнув кверху тучи белесой пыли, он обрушился на деревья, посмевшие не выразить ему почтения низкими поклонами.
    Под порывами ветра тополя, стоявшие по внутреннюю сторону дувала, не гнулись, но вздрагивали. Они при этом надсадно гудели, ропща: «Ишь ты, какой выискался! Мы и не таких видали, да выдержали, и благодаря корням все да матери-земле, она не подводила». И словно чувствуя ее безмолвную поддержку, деревья решительно взмахивали вытянутыми к небу руками-ветвями, пытаясь уловить налетавшие волны воздуха. Встретив отпор, ветер ожесточился. Набирая разбег перед новым броском, еще выше взметнул клубы пыли, злорадно отбросил прочь сбитую листву и ударил откуда-то сбоку. Безжизненно поникла ветвь — дерево отозвалось лишь недолгим приглушенным хрустом. Так мужчина скрипит зубами, загоняя вглубь рвущийся из горла крик боли, когда в бою полоснет его сабля врага, чтобы не выказать слабость и не порадовать противника. Прорываясь через поредевшую кое-где листву, ветер победно обрушивался на глинобитные дома, проверяя прочны ли они, тормошил крышу.
    В самом доме было отчетливо слышно, как неистовствовала стихия. Огонек, понемногу лизавший промасленный шнур светильника, пугливо вздрагивал, словно боясь, как бы его не задуло. Вот опять двор огласился треском. Человек, сидевший на паласе, поджав под себя ноги, перестал покачиваться корпусом вперед-назад. Замерев неподвижно, весь обратился в слух: судя по донесшимся в дом звукам какое-то дерево лишилось ветви, само же оно устояло.
    И вновь на стене задвигалась тень. Тонкие пальцы привычно перебирали сандалового дерева четки.
    Губы шевелились, произнося слова молитвы. Но она шла только с губ, не из души. Ее давило чувство тревоги. До ушей долетали звуки единоборства деревьев и ветра, а из головы не шла мысль о тех тополях, что отделяли сейчас от него не одни сутки перехода верхом на коне. Он никогда их не видел. Но так же зримо представлял их, стройных красавцев, как и ту сцену прощания с отцом, когда тот заговорил о тех тополях.
    Они, если только сохранились, изменились со временем, состарились. Но перед мысленным взором, устремленным вперед, деревья вставали стройными и здоровыми, в густой листве. Быть может, отец говорил не о них, а имел в виду их молодую поросль...
    Чувствуя, что близок час, когда душа покинет бренную оболочку, ходжа Сарымсак велел собраться своим сыновьям. Трое у

Глава 1

него их, слава всевышнему. Больше не довелось иметь. Опять же на то воля аллаха!
   Вот они, старший — Юсуф, средний — Джахангир, младший — Бахауддин. Последний — совсем еще юнец, недавно только прошел обряд обрезания.
   Приподнявшись на лежанке, отец неторопливо обвел глазами сыновей, пристально вглядываясь в их лица, словно удостоверяясь, они ли это. От тупой, разрывавшей внутренности боли, откинулся на подушки. Тонкий нос еще более обострился, под глазами густо залегли тени, словно легли блики от крыльев ангела смерти Азраила.
   Рука, которая, казалось, зажала в кулаке внутренности и тянула их куда-то назад, вроде бы ослабела. Сарымсак снова приподнялся и заговорил негромко. Зазвучали слова, преисполненные боли и скорби о неудовлетворенных помыслах — и веры. Говоря, Сарымсак обводил взглядом лица сыновей. Юсуф сидел, расслабленно опустив плечи, не поднимая взора. Бахауддин, угловатый подросток, слушал насупившись, округлив глаза и наморщив лоб. Джахангир держался прямо, он как-то весь подобрался и внимал, казалось, всей душой впитывая слова отца. «Все из моих чресел вышли, — подумалось Сарымсаку, — а разные совсем. И не сколько по обличью, как по натуре. Ну, Бахауддин еще не в счет пока, молод слишком. Юсуфу, судя по всему, больше пристало священные книги читать и вести беседы о законах веры с улемами. А вот Джахангир, тот пожалуй, сможет. Ума ему не занимать: в книжной премудрости дотошен. И в то же время он — джигит. Строптивый конь его руке послушен. И в кок-бури промашки он не даст. Упрям опять же. На ум возьмет чего себе, так хоть из носа лейся кровь, а будет на своем стоять».
   Сказать об этом вслух старик не торопился, хотя и чувствовал, что уж немного может языком он шевелить, и все же не торопился. Обидеть не хотелось старшего, Юсуфа, а все равно того не миновать. И начал так: «Пора мне в землю, видно». Но заметив, как изменились разом в лицах сыновья, твердеющим голосом предостерег: «Не разрывайте платья в знак горя и не плачьте. Не вопите подобно сумасшедшим и влюбленным. Мне от ваших воплей нет пользы». И уже нетребовательно, аувещевающе закончил, обведя всех застывшим взглядом запавших глаз: «И кто устранял смерть воплями?» Следом досадливо поморщился: «Ведь не для этого собрал я их...».
   «Зароют здесь меня, — продолжил тихо, а корень рода нашего — не здесь, он — там, — махнул слабеющей рукой и взгляд

Глава 1

7

его, на время оживившись, опять потух. Собравшись с силами, передохнув и губы облизав, продолжал: — В Кашгаре я рожден, мой пуп зарыт ведь там. И в день рожденья моего обычаю согласно посажен тополь был. Добавился он к тем, что выросли, посаженные предками. Их мне уж более не видать. Пытался я, о том известно вам, туда вернуться и отнять у неверных владенье наше родовое, не довелось... Теперь в наследство вам это оставляю. Верните то, что в детстве потерял я... Я, а значит, тоже — вы. Слова, они слова... А вот земли мешочек той напоминаньем будет вам служить о том, что наказал я».
    «Опять тяжелая рука, чужая, как будто к позвоночнику нутро все подтянула и от усердия такого пролила липкий пот мне на лицо. Но вот ослабла, вроде, боль внутри, и волен вновь я челюсти разжать. Сдается мне, не обессудь, Юсуф, сподручней будет, видно, Джахангиру, попробовать вернуть наследье родовое... Аты, ... Юсуф, и ты, Бахауддин, всемерно брату помогайте...»
    На этом и умолк почтенный Сарымсак... Всем телом вытянулся, словно хотел сравниться с тополями, которые на родине его росли. А уцелели ли они с тех пор, когда под знаменем дракона пришла орда в Джетышаар. Палили все огнем, что можно было только сжечь, и рушили из глины стены: «На прахе прошлого мы новое построим здание. А варварская плоть взрастит цветы таких тонов, которые по вкусу государю». Ему приятен желтый цвет. Не тот живой, который красит персик, а цвет иссохшей плоти. И потому под стягом тем, с которого дракон, оскалив зубы, лапы костистые тянул, жизни страна лишалась.
    Пальцы с округлыми ногтями ощупали мешочек с той землей. Она на вид совсем как эта, в Фергане. Но только с виду так. Кровь женщин тех, которые наш род продлили, в ней, и плоть мужчин, из чресел чьих мы вышли, тоже.
    Когда говорил отец, молчанье сыновья хранили, и вот его уста застыли...
    Шамаль вдруг куда-то умчался или изнемог от буйства, и в наступившей внезапно тишине отдались где-то внутри сказанные отцом слова. Они все это время незаметно таились в глубинах души и вот всплыли на поверхность, но теперь звучали по-другому. В них не было предположения, что, пожалуй, Джахангир сможет. Они теперь были преисполнены такой уверенности, что казались пророческими. Так бывает, когда какой-нибудь предмет пролежит некоторое время на дне под толщей вод и потом, когда появляется на поверхности или на берегу, он уже с виду не тот, что был первоначально.

Глава 1

   «Но так ли действительно сказал отец?» — закопошились как черви сомнения. И тут взгляд Джахангира упал на зыбкие блики белесого света, которые ложились на полу. Глядел неотрывно на них, а память такие слова воскресила из Корана: «Настал час, и луна разделилась»*¹. А верно, ведь луна как будто раскололась. И светлого круга осколки упали на пол земляной. На вид это вроде знакомо. Так белые камни, таясь в глубине под покровом воды, показывают путнику брод. Но это не камни, чью твердь ощущаешь, а лунные блики. Попробуй, возьми их — они невесомы и в руку никак не даются. Осколками-пятнами дорожка легла. Куда? — Зачатому вглуби чрева слепого дано ли познать знамение света луны?..

* * *

   Со смертью отца для Джахангира словно прервалась привычная жизнь в Коканде. Это вроде того, как изо дня в день ездить по одной и той же наезженной дороге в одно и то же место, туда-сюда, туда-сюда. И случайная встреча с приезжим из другой стороны, разговор с ним как-то враз меняет обычный настрой. «Эх, ведь есть же другие дороги и другие места, туда бы...» — позывом и тоскою отдается где-то внутри.
   Внешне вроде не произошло особых перемен: те же пыльные улицы, деревья вдоль арыков, под стать друг другу глухие заборы, скрывавшие от постороннего взгляда неприглядную жизнь обитателей невысоких построек с плоскими крышами. Это были родные места. Многолюдный, разноголосый базар в центре города. А поля за крепостными стенами однообразные, считай. Заросли скрюченного от непомерного зноя тутовника, гнувшегося к земле, ища у нее защиты от ударов неистового ветра. Все это были родные места, как он их воспринимал с раннего детства. Родной дом означал ограду с узким проходом на щеколде, крышу над головой, двор с деревьями, очаг, где готовила еду мать. Общее застолье, где заглавным был отец. Ему — первый кусок...
   Теперь он перестал воспринимать Коканд как свою родину. Это было место временного проживанья. Оно казалось не таким уж привлекательным. Диковатые люди, малосведущие в священной книге, не способные сами читать Коран и хадисы. Не отличаются особой ученостью и здешние муллы. Коканд по обличью медресе не сравнить с Бухарой. Те, кто там бывал, с почтением рассказыва

   ¹ Здесь и далее см. слова, отмеченные *, в Примечаниях.

Глава 1

9

ли о бухарских духовных училищах, перечисляли имена вожаков суфийских братств, названия которых мало кто даже слыхал здесь, в Коканде, не говоря об их заповедях. Да что говорить...
   Неумолимо влек к себе далекий по расстоянию, но близкий по настрою Кашгар. То и дело, днем или ночью ловил себя на том, что мысленно вслушивался в звучанье произносимого по складам слова: «Каш-гар, Каш-гар...» Оно звучало как-то торжественно и значимо. И место нынешнего обитанья — «Кукон, Ку-кон» (Коканд. — В.К.) звучало отстраненно, словно доносилось из горла какой-то неведомой птицы.

* * *

   Мухи назойливо жужжали, норовили пройтись по потному от духоты черепу. Одна из них, оставив его, пыталась распробовать на вкус черное месиво в тушечнице. Столоначальник Фэн Цзао то и дело хватался за мухобойку. Но это только делало мух еще более назойливыми. «Ну и настырны, — пробурчал Фэн — как эти «заморские черти»*. Государь, что правил в годы Цянь Лун, дал достойную отповедь вану Инго. Как написал государь ему, — смысл этих слов поныне помню».
   Столоначальник с размаху шлепнул себя по лысине. Провел рукой, проверяя, убил ли муху. Поднес ладонь к глазам: «Э, промахнулся». А утруждать память, как изволил написать государь, нужды вовсе нет. Фэн Цзао скосил глаз вбок, где была прикреплена табличка с выдержкой из послания правителю Инго*.
   «Ты, о государь, живешь далеко за пределами многих морей, и тем не менее движимый смиренным желанием приобщиться к благам нашей жизни, направил послов, почтительно доставивших Нам твое послание. Серьезные выражения, в которых оно составлено, обнаруживают почтительное смирение с твоей стороны, которое весьма похвально... Что касается твоего ходатайства о нахождении одного из твоих подданных при моем небесном дворе для наблюдения за торговлей твоей страны с Срединным государством, то таковая просьба противоречит всем обычаям и порядкам нашего царствующего дома и никоим образом не может быть принята. Если Мы распорядились, чтобы дары, присланные тобой в дань, о, государь, были приняты, то это было сделано исключительно беря во внимание чувства, побудившие тебя прислать их издалека».
   Немые черточки знаков бесстрастно раскрывали слова Сына Неба: «Великие подвиги нашего царствующего дома известны во

Глава 1

всех странах вселенной, и правители всех стран суши и морей посылают свои ценные дары. Как твой посол может сам убедиться, мы имеем совершенно все. Для Нас не имеют ценности странные или хитро сделанные предметы и Мы не нуждаемся в изделиях твоей страны... Трепеща, повинуйся и не выказывай небрежности».
    Последние строки Фэн Цзао прочел проникновенно громко. Предостережение, видно, произвело впечатление и на мух. Они стушевались и куда-то молча забились. И снова мысль вернулась к ингожэнь. Крайне назойливы. Лезут в любую щель, чтоб оказаться в Поднебесной. Словами не проймешь их, нет: «Да что упреждающие речи. Не та уж Поднебесная, что была прежде, при государях, что не чета нынешнему. Мятежи и заговоры всюду — в самом Запретном городе».
    Удары колокола за стенами присутствия безучастно возвестили о наступлении очередной смены. Фэн Цзао встрепенулся: «А еще не брался за просмотр недавно поступивших бумаг».
    — Хм, — негромко произнес Фэн Цзао. — Илийский цзян-цзюнь уведомляет о получении докладной от кашгарского цань-цзаньдачэня. Тот ставит в известность о присылке письма от ао-ганьского хана Мадали. Тот выражает свои обиды на Поднебесную и даже осмелился грозить ей в случае чего. «До чего же нагл этот дикарь Мадали», — отметил про себя Фэн Цзао. — Такие дела кашгарский цаньцзаньдачэнь не вправе решать и переправил письмо Мадали начальнику — илийскому цзянцзюню. А тот, в свой черед, сетует, что в толк не возьмет, в чем дело. Оно весьма давнишнее. И потому пересылает все это в Лифаньюань, поскольку в введеньи ее сношения с иноземными владеньями.
    Фэн Цзао крючковатым пальцем потрогал письмо аогань-ского владетеля. «Ишь ты, бумагой тоже пользоваться научился дикарь. Не ведает того, наверняка, что кабы не мы, хань, то не знали бы бумаги».
    Вязь знаков на какое-то время задержала внимание Фэн Цзао. «Скрывает явно, — отметил про себя с предубежденьем, — лукавство природы. Закорючки, одна — туда, сюда — другая. Вроде того, как курица на песке знаки свои выводит, поди-ка разберись. У нас совсем не то: в наших знаках — все четко видно сразу, — черточки прямые».
    Фэн Цзао отложил бумаги в сторону: «Как ни крути, но это все не решить мне одному. Дело серьезное, видать. Тут должен свое весомое мнение изложить начальник и доложить на заседании Верховного совета. — Фэн Цзао скривил в злорадной ухмыл