Мыслитель

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

МЫСЛИТЕЛЬ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

МЫСЛИТЕЛЬ 

Знойный полдень. В воздухе ни звуков, ни движений... Вся 
природа похожа на одну очень большую, забытую богом и людьми, усадьбу. Под опустившейся листвой старой липы, стоящей 
около квартиры тюремного смотрителя Яшкина, за маленьким 
треногим столом сидят сам Яшкин и его гость, штатный смотритель уездного училища Пимфов. Оба без сюртуков; жилетки их 
расстегнуты; лица потны, красны, неподвижны; способность их 
выражать что–нибудь парализована зноем... Лицо Пимфова совсем скисло и заплыло ленью, глаза его посоловели, нижняя губа 
отвисла. В глазах же и на лбу у Яшкина еще заметна кое–какая 
деятельность; по–видимому, он о чем–то думает... Оба глядят 
друг на друга, молчат и выражают свои мучения пыхтеньем и 
хлопаньем ладонями по мухам. На столе графин с водкой, мочалистая вареная говядина и коробка из–под сардин с серой солью. 
Выпиты уже первая, вторая, третья... 
– Да–с! – издает вдруг Яшкин, и так неожиданно, что собака, 
дремлющая недалеко от стола, вздрагивает и, поджав хвост, бежит в сторону. – Да–с! Что ни говорите, Филипп Максимыч, а в 
русском языке очень много лишних знаков препинания! 
– То есть, почему же–с? – скромно вопрошает Пимфов, вынимая из рюмки крылышко мухи. – Хотя и много знаков, но каждый 
из них имеет свое значение и место. 
– Уж это вы оставьте! Никакого значения не имеют ваши знаки. Одно только мудрование... Наставит десяток запятых в одной 
строчке и думает, что он умный. Например, товарищ прокурора 
Меринов после каждого слова запятую ставит. Для чего это? Милостивый государь – запятая, посетив тюрьму такого–то числа –
запятая, я заметил – запятая, что арестанты – запятая... тьфу! В 
глазах рябит! Да и в книгах то же самое... Точка с запятой, двоеточие, кавычки разные. Противно читать даже. А иной франт, мало ему одной точки, возьмет и натыкает их целый ряд... Для чего 
это? 
– Наука того требует... – вздыхает Пимфов. 
– Наука... Умопомрачение, а не наука... Для форсу выдумали... 
пыль в глаза пущать... Например, ни в одном иностранном языке 
нет этого ять, а в России есть... Для чего он, спрашивается? Напиши ты хлеб с ятем или без ятя, нешто не всё равно? 

2 

– Бог знает что вы говорите, Илья Мартыныч! – обижается 
Пимфов. – Как же это можно хлеб через е писать? Такое говорят, 
что слушать даже неприятно. 
Пимфов выпивает рюмку и, обиженно моргая глазами, отворачивает лицо в сторону. 
– Да и секли же меня за этот ять! – продолжает Яшкин. – Помню это, вызывает меня раз учитель к черной доске и диктует: 
«Лекарь уехал в город». Я взял и написал лекарь с е. Выпорол. 
Через неделю опять к доске, опять пиши: «Лекарь уехал в город». 
Пишу на этот раз с ятем. Опять пороть. За что же, Иван Фомич? 
Помилуйте, сами же вы говорили, что тут ять нужно! «Тогда, говорит, я заблуждался, прочитав же вчера сочинение некоего академика о ять в слове лекарь, соглашаюсь с академией наук. Порю 
же я тебя по долгу присяги»... Ну, и порол. Да и у моего Васютки 
всегда ухо вспухши от этого ять... Будь я министром, запретил бы 
я вашему брату ятем людей морочить. 
– Прощайте, – вздыхает Пимфов, моргая глазами и надевая 
сюртук. – Не могу я слышать, ежели про науки... 
– Ну, ну, ну... уж и обиделся! – говорит Яшкин, хватая Пимфова за рукав. – Я ведь это так, для разговора только... Ну, сядем, 
выпьем! 
Оскорбленный Пимфов садится, выпивает и отворачивает лицо в сторону. Наступает тишина. Мимо пьющих кухарка Феона 
проносит лохань с помоями. Слышится помойный плеск и визг 
облитой собаки. Безжизненное лицо Пимфова раскисает еще 
больше; вот–вот растает от жары и потечет вниз на жилетку. На 
лбу Яшкина собираются морщинки. Он сосредоточенно глядит на 
мочалистую говядину и думает... Подходит к столу инвалид, угрюмо косится на графин и, увидев, что он пуст, приносит новую 
порцию... Еще выпивают. 
– Да–с! – говорит вдруг Яшкин. 
Пимфов вздрагивает и с испугом глядит на Яшкина. Он ждет 
от него новых ересей. 
– Да–с! – повторяет Яшкин, задумчиво глядя на графин. – По 
моему мнению, и наук много лишних! 
– То есть, как же это–с? – тихо спрашивает Пимфов. – Какие 
науки вы находите лишними? 
– Всякие... Чем больше наук знает человек, тем больше он 
мечтает о себе. Гордости больше... Я бы перевешал все эти... нау
3 

ки... Ну, ну... уж и обиделся! Экий какой, ей–богу, обидчивый, 
слова сказать нельзя! Сядем, выпьем! 
Подходит Феона и, сердито тыкая в стороны своими пухлыми 
локтями, ставит перед приятелями зеленые щи в миске. Начинается громкое хлебание и чавканье. Словно из земли вырастают 
три собаки и кошка. Они стоят перед столом и умильно поглядывают на жующие рты. За щами следует молочная каша, которую 
Феона ставит с такой злобой, что со стола сыплются ложки и 
корки. Перед кашей приятели молча выпивают. 
– Всё на этом свете лишнее! – замечает вдруг Яшкин. 
Пимфов роняет на колени ложку, испуганно глядит на Яшкина, хочет протестовать, но язык ослабел от хмеля и запутался в 
густой каше... Вместо обычного «то есть, как же это–с?» получается одно только мычание. 
– Всё лишнее... – продолжает Яшкин. – И науки, и люди... и 
тюремные заведения, и мухи... и каша... И вы лишний... Хоть вы и 
хороший человек, и в бога веруете, но и вы лишний... 
– Прощайте, Илья Мартыныч! – лепечет Пимфов, силясь надеть сюртук и никак не попадая в рукава. 
– Сейчас вот мы натрескались, налопались, – а для чего это? 
Так... Всё это лишнее... Едим и сами не знаем, для чего... Ну, ну... 
уж и обиделся! Я ведь это так только... для разговора! И куда вам 
идти? Посидим, потолкуем... выпьем! 
Наступает тишина, изредка только прерываемая звяканьем 
рюмок да пьяным покрякиваньем... Солнце начинает уже клониться к западу, и тень липы всё растет и растет. Приходит Феона 
и, фыркая, резко махая руками, расстилает около стола коврик. 
Приятели молча выпивают по последней, располагаются на ковре 
и, повернувшись друг к другу спинами, начинают засыпать... 
«Слава богу, – думает Пимфов, – сегодня не дошел до сотворения мира и иерархии, а то бы волосы дыбом, хоть святых выноси...»