Ионыч

А.П. Чехов

ИОНЫЧ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Ионыч. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 18 с. – (Библиотека русской 

классики).

ISBN 978-5-16-007142-8
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

ИОНЫЧ

I

Когда в губернском городе С. приезжие жаловались на скуку и 

однообразие жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства. И 
указывали на семью Туркиных как на самую образованную и талантливую.

Эта семья жила на главной улице, возле губернатора, в собст
венном доме. Сам Туркин, Иван Петрович, полный, красивый 
брюнет с бакенами, устраивал любительские спектакли с благотворительною целью, сам играл старых генералов и при этом кашлял очень смешно. Он знал много анекдотов, шарад, поговорок, 
любил шутить и острить, и всегда у него было такое выражение, 
что нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Жена его, 
Вера Иосифовна, худощавая, миловидная дама в pince-nez, писала 
повести и романы и охотно читала их вслух своим гостям. Дочь, 
Екатерина Ивановна, молодая девушка, играла на рояле. Одним 
словом, у каждого члена семьи был какой-нибудь свой талант. 
Туркины принимали гостей радушно и показывали им свои таланты весело, с сердечной простотой. В их большом каменном доме 
было просторно и летом прохладно, половина окон выходила в 
старый тенистый сад, где весной пели соловьи; когда в доме сидели гости, то в кухне стучали ножами, во дворе пахло жареным луком – и это всякий раз предвещало обильный и вкусный ужин.

И доктору Старцеву, Дмитрию Ионычу, когда он был только 

что назначен земским врачом и поселился в Дялиже, в девяти верстах от С., тоже говорили, что ему, как интеллигентному человеку, 
необходимо познакомиться с Туркиными. Как-то зимой на улице 
его представили Ивану Петровичу; поговорили о погоде, о театре, 
о холере, последовало приглашение. Весной, в праздник – это было Вознесение, – после приема больных Старцев отправился в город, чтобы развлечься немножко и кстати купить себе кое-что. Он 
шел пешком, не спеша (своих лошадей у него еще не было) и все 
время напевал:

Когда еще я не пил слез из чаши бытия…

В городе он пообедал, погулял в саду, потом как-то само собой 

пришло ему на память приглашение Ивана Петровича, и он решил 
сходить к Туркиным, посмотреть, что это за люди.

– Здравствуйте пожалуйста, – сказал Иван Петрович, встречая 

его на крыльце. – Очень, очень рад видеть такого приятного гостя. 
Пойдемте, я представлю вас своей благоверной. Я говорю ему, Верочка, – продолжал он, представляя доктора жене, – я ему говорю, 
что он не имеет никакого римского права сидеть у себя в больнице, 
он должен отдавать свой досуг обществу. Не правда ли, душенька?

– Садитесь здесь, – говорила Вера Иосифовна, сажая гостя воз
ле себя. – Вы можете ухаживать за мной. Мой муж ревнив, это 
Отелло, но ведь мы постараемся вести себя так, что он ничего не 
заметит.

– Ах ты, цыпка, баловница… – нежно пробормотал Иван Пет
рович и поцеловал ее в лоб. – Вы очень кстати пожаловали, – обратился он опять к гостю, – моя благоверная написала большинский 
роман и сегодня будет читать его вслух.

– Жанчик, – сказала Вера Иосифовна мужу, – dites que l’on nous 

donne du thе.1

Старцеву представили Екатерину Ивановну, восемнадцатилет
нюю девушку, очень похожую на мать, такую же худощавую и 
миловидную. Выражение у нее было еще детское и талия тонкая, 
нежная; и девственная, уже развитая грудь, красивая, здоровая, 
говорила о весне, настоящей весне. Потом пили чай с вареньем, с 
медом, с конфетами и с очень вкусными печеньями, которые таяли 
во рту. С наступлением вечера, мало-помалу, сходились гости, и к 
каждому из них Иван Петрович обращал свои смеющиеся глаза и 
говорил:

– Здравствуйте пожалуйста.
Потом все сидели в гостиной с очень серьезными лицами, и Ве
ра Иосифовна читала свой роман. Она начала так: «Мороз крепчал…» Окна были отворены настежь, слышно было, как на кухне 
стучали ножами и доносился запах жареного лука… В мягких, 
глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково в сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когда долетали с улицы 
голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, 
как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими 
холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего 
по дороге; Вера Иосифовна читала о том, как молодая, красивая 

1 Скажи, чтобы нам дали чаю (фр.) .

графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника, – читала о 
том, чего никогда не бывает в жизни, и все-таки слушать было 
приятно, удобно, и в голову шли всё такие хорошие, покойные 
мысли, – не хотелось вставать.

– Недурственно… – тихо проговорил Иван Петрович.
А один из гостей, слушая и уносясь мыслями куда-то очень, 

очень далеко, сказал едва слышно:

– Да… действительно…
Прошел час, другой. В городском саду по соседству играл ор
кестр и пел хор песенников. Когда Вера Иосифовна закрыла свою 
тетрадь, то минут пять молчали и слушали «Лучинушку», которую 
пел хор, и эта песня передавала то, чего не было в романе и что 
бывает в жизни.

– Вы печатаете свои произведения в журналах? – спросил у Ве
ры Иосифовны Старцев.

– Нет, – отвечала она, – я нигде не печатаю. Напишу и спрячу у 

себя в шкапу. Для чего печатать? – пояснила она. – Ведь мы имеем 
средства.

И все почему-то вздохнули.
– А теперь ты, Котик, сыграй что-нибудь, – сказал Иван Петро
вич дочери.

Подняли у рояля крышку, раскрыли ноты, лежавшие уже наго
тове. Екатерина Ивановна села и обеими руками ударила по клавишам; и потом тотчас же опять ударила изо всей силы, и опять, и 
опять; плечи и грудь у нее содрогались, она упрямо ударяла все по 
одному месту, и казалось, что она не перестанет, пока не вобьет 
клавишей внутрь рояля. Гостиная наполнилась громом; гремело 
все: и пол, и потолок, и мебель… Екатерина Ивановна играла 
трудный пассаж, интересный именно своею трудностью, длинный 
и однообразный, и Старцев, слушая, рисовал себе, как с высокой 
горы сыплются камни, сыплются и все сыплются, и ему хотелось, 
чтобы они поскорее перестали сыпаться, и в то же время Екатерина Ивановна, розовая от напряжения, сильная, энергичная, с локоном, упавшим на лоб, очень нравилась ему. После зимы, проведенной в Дялиже, среди больных и мужиков, сидеть в гостиной, 
смотреть на это молодое, изящное и, вероятно, чистое существо и 
слушать эти шумные, надоедливые, но все же культурные звуки, –
было так приятно, так ново…

– Ну, Котик, сегодня ты играла как никогда, – сказал Иван Пет
рович со слезами на глазах, когда его дочь кончила и встала. – Умри, Денис, лучше не напишешь.

Все окружили ее, поздравляли, изумлялись, уверяли, что давно 

уже не слыхали такой музыки, а она слушала молча, чуть улыбаясь, и на всей ее фигуре было написано торжество.

– Прекрасно! превосходно!
– Прекрасно! – сказал и Старцев, поддаваясь общему увлече
нию. – Вы где учились музыке? – спросил он у Екатерины Ивановны. – В консерватории?

– Нет, в консерваторию я еще только собираюсь, а пока училась 

здесь, у мадам Завловской.

– Вы кончили курс в здешней гимназии?
– О нет! – ответила за нее Вера Иосифовна. – Мы приглашали 

учителей на дом, в гимназии же или в институте, согласитесь, могли быть дурные влияния; пока девушка растет, она должна находиться под влиянием одной только матери.

– А все-таки в консерваторию я поеду, – сказала Екатерина 

Ивановна.

– Нет, Котик любит свою маму. Котик не станет огорчать папу 

и маму.

– Нет, поеду! Поеду! – сказала Екатерина Ивановна, шутя и ка
призничая, и топнула ножкой.

А за ужином уже Иван Петрович показывал свои таланты. Он, 

смеясь одними только глазами, рассказывал анекдоты, острил, 
предлагал смешные задачи и сам же решал их, и все время говорил 
на своем необыкновенном языке, выработанном долгими упражнениями в остроумии и, очевидно, давно уже вошедшем у него в 
привычку: большинский, недурственно, покорчило вас благодарю…

Но это было не все. Когда гости, сытые и довольные, толпились 

в передней, разбирая свои пальто и трости, около них суетился лакей Павлуша, или, как его звали здесь, Пава, мальчик лет четырнадцати, стриженый, с полными щеками.

– А ну-ка, Пава, изобрази! – сказал ему Иван Петрович.
Пава стал в позу, поднял вверх руку и проговорил трагическим 

тоном:

– Умри, несчастная!
И все захохотали.
«Занятно», – подумал Старцев, выходя на улицу. Он зашел еще 

в ресторан и выпил пива, потом отправился пешком к себе в Дялиж. Шел он и всю дорогу напевал:

Твой голос для меня, и ласковый и томный…

Пройдя девять верст и потом ложась спать, он не чувствовал ни 

малейшей усталости, а напротив, ему казалось, что он с удовольствием прошел бы еще верст двадцать.

«Недурственно…» – вспомнил он, засыпая, и засмеялся.

II

Старцев все собирался к Туркиным, но в больнице было очень 

много работы, и он никак не мог выбрать свободного часа. Прошло 
больше года таким образом в трудах и одиночестве; но вот из города принесли письмо в голубом конверте…

Вера Иосифовна давно уже страдала мигренью, но в последнее 

время, когда Котик каждый день пугала, что уедет в консерваторию, припадки стали повторяться все чаще. У Туркиных перебывали все городские врачи; дошла наконец очередь и до земского. 
Вера Иосифовна написала ему трогательное письмо, в котором 
просила его приехать и облегчить ее страдания. Старцев приехал и 
после этого стал бывать у Туркиных часто, очень часто… Он в самом деле немножко помог Вере Иосифовне, и она всем гостям уже 
говорила, что это необыкновенный, удивительный доктор. Но ездил он к Туркиным уже не ради ее мигрени…

Праздничный день. Екатерина Ивановна кончила свои длинные, 

томительные экзерсисы на рояле. Потом долго сидели в столовой и 
пили чай, и Иван Петрович рассказывал что-то смешное. Но вот 
звонок; нужно было идти в переднюю встречать какого-то гостя; 
Старцев воспользовался минутой замешательства и сказал Екатерине Ивановне шепотом, сильно волнуясь:

– Ради бога, умоляю вас, не мучайте меня, пойдемте в сад!
Она пожала плечами, как бы недоумевая и не понимая, что ему 

нужно от нее, но встала и пошла.

– Вы по три, по четыре часа играете на рояле, – говорил он, идя 

за ней, – потом сидите с мамой, и нет никакой возможности поговорить с вами. Дайте мне хоть четверть часа, умоляю вас.

Приближалась осень, и в старом саду было тихо, грустно, а на 

аллеях лежали темные листья. Уже рано смеркалось.

– Я не видел вас целую неделю, – продолжал Старцев, – а если 

бы вы знали, какое это страдание! Сядемте. Выслушайте меня.

У обоих было любимое место в саду: скамья под старым широ
ким кленом. И теперь сели на эту скамью.

– Что вам угодно? – спросила Екатерина Ивановна сухо, дело
вым тоном.

– Я не видел вас целую неделю, я не слышал вас так долго. Я 

страстно хочу, я жажду вашего голоса. Говорите.

Она восхищала его своею свежестью, наивным выражением 

глаз и щек. Даже в том, как сидело на ней платье, он видел что-то 
необыкновенно милое, трогательное своей простотой и наивной 
грацией. И в то же время, несмотря на эту наивность, она казалась 
ему очень умной и развитой не по летам. С ней он мог говорить о 
литературе, об искусстве, о чем угодно, мог жаловаться ей на 
жизнь, на людей, хотя во время серьезного разговора, случалось, 
она вдруг некстати начинала смеяться или убегала в дом. Она, как 
почти все С-ие девушки, много читала (вообще же в С. читали 
очень мало, и в здешней библиотеке так и говорили, что если бы не 
девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку); это 
бесконечно нравилось Старцеву, он с волнением спрашивал у нее 
всякий раз, о чем она читала в последние дни, и, очарованный, 
слушал, когда она рассказывала.

– Что вы читали на этой неделе, пока мы не виделись? – спро
сил он теперь. – Говорите, прошу вас.

– Я читала Писемского.
– Что именно?
– «Тысяча душ», – ответила Котик. – А как смешно звали Пи
семского: Алексей Феофилактыч!

– Куда же вы? – ужаснулся Старцев, когда она вдруг встала и 

пошла к дому. – Мне необходимо поговорить с вами, я должен 
объясниться… Побудьте со мной хоть пять минут! Заклинаю вас!

Она остановилась, как бы желая что-то сказать, потом неловко 

сунула ему в руку записку и побежала в дом и там опять села за 
рояль.

«Сегодня, в одиннадцать часов вечера, – прочел Старцев, –

будьте на кладбище возле памятника Деметти».

«Ну, уж это совсем не умно, – подумал он, придя в себя. – При 

чем тут кладбище? Для чего?»

Было ясно: Котик дурачилась. Кому в самом деле придет серь
езно в голову назначать свидание ночью, далеко за городом, на 
кладбище, когда это легко можно устроить на улице, в городском 
саду? И к лицу ли ему, земскому доктору, умному, солидному человеку, вздыхать, получать записочки, таскаться по кладбищам, 
делать глупости, над которыми смеются теперь даже гимназисты? 
К чему поведет этот роман? Что скажут товарищи, когда узнают? 
Так думал Старцев, бродя в клубе около столов, а в половине 
одиннадцатого вдруг взял и поехал на кладбище.

У него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон в 

бархатной жилетке. Светила луна. Было тихо, тепло, но тепло поосеннему. В предместье, около боен, выли собаки. Старцев оставил лошадей на краю города, в одном из переулков, а сам пошел на 

кладбище пешком. «У всякого свои странности, – думал он. – Котик тоже странная, и – кто знает? – быть может, она не шутит, 
придет», – и он отдался этой слабой, пустой надежде, и она опьянила его.

С полверсты он прошел полем. Кладбище обозначалось вдали 

темной полосой, как лес или большой сад. Показалась ограда из 
белого камня, ворота… При лунном свете на воротах можно было 
прочесть: «Грядет час в онь же…» Старцев вошел в калитку, и 
первое, что он увидел, это белые кресты и памятники по обе стороны широкой аллеи и черные тени от них и от тополей; и кругом 
далеко было видно белое и черное, и сонные деревья склоняли 
свои ветви над белым. Казалось, что здесь было светлей, чем в поле; листья кленов, похожие на лапы, резко выделялись на желтом 
песке аллей и на плитах, и надписи на памятниках были ясны. На 
первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь первый 
раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, 
не похожий ни на что другое, – мир, где так хорош и мягок лунный 
свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие 
тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. От плит и 
увядших цветов, вместе с осенним запахом листьев, веет прощением, печалью и покоем.

Кругом безмолвие; в глубоком смирении с неба смотрели звез
ды, и шаги Старцева раздавались так резко и некстати. И только 
когда в церкви стали бить часы и он вообразил самого себя мертвым, зарытым здесь навеки, то ему показалось, что кто-то смотрит 
на него, и он на минуту подумал, что это не покой и не тишина, а 
глухая тоска небытия, подавленное отчаяние…

Памятник Деметти в виде часовни, с ангелом наверху; когда-то 

в С. была проездом итальянская опера, одна из певиц умерла, ее 
похоронили и поставили этот памятник. В городе уже никто не 
помнил о ней, но лампадка над входом отражала лунный свет и, 
казалось, горела.

Никого не было. Да и кто пойдет сюда в полночь? Но Старцев 

ждал, и точно лунный свет подогревал в нем страсть, ждал страстно и рисовал в воображении поцелуи, объятия. Он посидел около 
памятника с полчаса, потом прошелся по боковым аллеям, со шляпой в руке, поджидая и думая о том, сколько здесь, в этих могилах, 
зарыто женщин и девушек, которые были красивы, очаровательны, 
которые любили, сгорали по ночам страстью, отдаваясь, ласке. 
Как, в сущности, нехорошо шутит над человеком мать-природа, 
как обидно сознавать это! Старцев думал так, и в то же время ему 
хотелось закричать, что он хочет, что он ждет любви во что бы то 

ни стало; перед ним белели уже не куски мрамора, а прекрасные 
тела, он видел формы, которые стыдливо прятались в тени деревьев, ощущал тепло, и это томление становилось тягостным…

И точно опустился занавес, луна ушла под облака, и вдруг все 

потемнело кругом. Старцев едва нашел ворота, – уже было темно, 
как в осеннюю ночь, – потом часа полтора бродил, отыскивая переулок, где оставил своих лошадей.

– Я устал, едва держусь на ногах, – сказал он Пантелеймону.
И, садясь с наслаждением в коляску, он подумал: «Ох, не надо 

бы полнеть!»

III

На другой день вечером он поехал к Туркиным делать предло
жение. Но это оказалось неудобным, так как Екатерину Ивановну в 
ее комнате причесывал парикмахер. Она собиралась в клуб на танцевальный вечер.

Пришлось опять долго сидеть в столовой и пить чай. Иван Пет
рович, видя, что гость задумчив и скучает, вынул из жилетного 
кармана записочки, прочел смешное письмо немца-управляющего 
о том, как в имении испортились все запирательства и обвалилась 
застенчивость.

«А приданого они дадут, должно быть, немало», – думал Стар
цев, рассеянно слушая.

После бессонной ночи он находился в состоянии ошеломления, 

точно его опоили чем-то сладким и усыпляющим; на душе было 
туманно, но радостно, тепло, и в то же время в голове какой-то холодный, тяжелый кусочек рассуждал:

«Остановись, пока не поздно! Пара ли она тебе? Она избалова
на, капризна, спит до двух часов, а ты дьячковский сын, земский 
врач…»

«Ну, что ж? – думал он. – И пусть».
«К тому же если ты женишься на ней, – продолжал кусочек, –

то ее родня заставит тебя бросить земскую службу и жить в городе».

«Ну что ж? – думал он. – В городе так в городе. Дадут прида
ное, заведем обстановку…»

Наконец вошла Екатерина Ивановна в бальном платье, деколь
те, хорошенькая, чистенькая, и Старцев залюбовался и пришел в 
такой восторг, что не мог выговорить ни одного слова, а только 
смотрел на нее и смеялся.

Она стала прощаться, и он – оставаться тут ему было уже неза
чем – поднялся, говоря, что ему пора домой: ждут больные.