Введение

М.Е. Салтыков-Щедрин 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ВВЕДЕНИЕ 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ВВЕДЕНИЕ 

 
В одном из далеких углов России есть город, который как-то 
особенно говорит моему сердцу. Не то чтобы он отличался великолепными зданиями, нет в нем садов семирамидиных, ни одного 
даже трехэтажного дома не встретите вы в длинном ряде улиц, да 
и улицы-то всё немощеные; но есть что-то мирное, патриархальное во всей его физиономии, что-то успокоивающее душу в тишине, которая царствует на стогнах его. Въезжая в этот город, вы 
как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы 
ничего уже не можете требовать от жизни, что вам остается только жить в прошлом и переваривать ваши воспоминания. 
И в самом деле, из этого города даже дороги дальше никуда 
нет, как будто здесь конец миру. Куда ни взглянете вы окрест – 
лес, луга да степь; степь, лес и луга; где-где вьется прихотливым 
извивом проселок, и бойко проскачет по нем телега, запряженная 
маленькою резвою лошадкой, и опять все затихнет, все потонет в 
общем однообразии… 
Крутогорск расположен очень живописно; когда вы подъезжаете к нему летним вечером, со стороны реки, и глазам вашим 
издалека откроется брошенный на крутом берегу городской сад, 
присутственные места и эта прекрасная группа церквей, которая 
господствует над всею окрестностью, – вы не оторвете глаз от 
этой картины. Темнеет. Огни зажигаются и в присутственных 
местах и в остроге, стоящих на обрыве, и в тех лачужках, которые лепятся тесно, внизу, подле самой воды; весь берег кажется 
усеянным огнями. И бог знает почему, вследствие ли душевной 
усталости или просто от дорожного утомления, и острог и присутственные места кажутся вам приютами мира и любви, лачужки населяются Филемонами и Бавкидами, и вы ощущаете в душе 
вашей такую ясность, такую кротость и мягкость… Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от города, и звуки касаются слуха вашего безразлично, в виде общего гула, как будто весь воздух полон чудной музыки, как 
будто все вокруг вас живет и дышит; и если вы когда-нибудь были ребенком, если у вас было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами; и внезапно воскреснет в вашем 
сердце вся его свежесть, вся его впечатлительность, все верова
2 

нья, вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт и 
которая так долго и так всецело утешала ваше существование. 
Но мрак все более и более завладевает горизонтом; высокие 
шпили церквей тонут в воздухе и кажутся какими-то фантастическими тенями; огни по берегу выступают ярче и ярче; голос ваш 
звонче и яснее раздается в воздухе. Перед вами река… Но ясна и 
спокойна ее поверхность, ровно ее чистое зеркало, отражающее в 
себе бледно-голубое небо с его миллионами звезд; тихо и мягко 
ласкает вас влажный воздух ночи, и ничто, никакой звук не возмущает как бы оцепеневшей окрестности. Паром словно не движется, и только нетерпеливый стук лошадиного копыта о помост 
да всплеск вынимаемого из воды шеста возвращают вас к сознанию чего-то действительного, не фантастического. 
Но вот и берег. Начинается суматоха; вынимаются причалы; 
экипаж ваш слегка трогается; вы слышите глухое позвякиванье 
подвязанного колокольчика; пристегивают пристяжных; наконец 
все готово; в тарантасе вашем появляется шляпа и слышится: «Не 
будет ли, батюшка, вашей милости?» – «Трогай!» – раздается 
сзади, и вот вы бойко взбираетесь на крутую гору, по почтовой 
дороге, ведущей мимо общественного сада. А в городе между тем 
во всех окнах горят уж огни; по улицам еще бродят рассеянные 
группы гуляющих; вы чувствуете себя дома и, остановив ямщика, 
вылезаете из экипажа и сами идете бродить. 
Боже! как весело вам, как хорошо и отрадно на этих деревянных тротуарах! Все вас знают, вас любят, вам улыбаются! Вон 
мелькнули в окнах четыре фигуры за четвероугольным столом, 
предающиеся деловому отдохновению за карточным столом; вот 
из другого окна столбом валит дым, обличающий собравшуюся в 
доме веселую компанию приказных, а быть может, и сановников; 
вот послышался вам из соседнего дома смех, звонкий смех, от которого вдруг упало в груди ваше юное сердце, и тут же, с ним рядом, произносится острота, очень хорошая острота, которую вы 
уж много раз слышали, но которая, в этот вечер, кажется вам особенно привлекательною, и вы не сердитесь, а как-то добродушно 
и ласково улыбаетесь ей. Но вот и гуляющие – всё больше женский пол, около которого, как и везде, как комары над болотом, 
роится молодежь. Эта молодежь иногда казалась вам нестерпимою: в ее стремлениях к женскому полу вы видели что-то не совсем опрятное; шуточки и нежности ее отзывались в ваших ушах 
грубо и матерьяльно; но в этот вечер вы добры. Если б вам встре
3 

тился пылкий Трезор, томно виляющий хвостом на бегу за кокеткой Дианкой, вы и тут нашли бы средство отыскать что-то наивное, буколическое. Вот и она, крутогорская звезда, гонительница 
знаменитого рода князей Чебылкиных – единственного княжеского рода во всей Крутогорской губернии, – наша Вера Готлибовна, немка по происхождению, но русская по складу ума и 
сердца! Идет она, и издали несется ее голос, звонко командующий над целым взводом молодых вздыхателей; идет она, и прячется седовласая голова князя Чебылкина, высунувшаяся было из 
окна, ожигаются губы княгини, кушающей вечерний чай, и выпадает фарфоровая куколка из рук двадцатилетней княжны, играющей в растворенном окне. Вот и вы, великолепная Катерина Осиповна, также звезда крутогорская, вы, которой роскошные формы 
напоминают лучшие времена человечества, вы, которую ни с кем 
сравнить не смею, кроме гречанки Бобелины. Около вас также 
роятся поклонники и вьется жирный разговор, для которого неистощимым предметом служат ваши прелести. И все это так приветливо улыбается вам, всякому вы жмете руку, со всяким вступаете в разговор. Вера Готлибовна рассказывает вам какуюнибудь новую проделку князя Чебылкина; Порфирий Петрович 
передает замечательный случай из вчерашнего преферанса. 
Но вот и сам его сиятельство, князь Чебылкин, изволит возвращаться от всенощной, четверней в коляске. Его сиятельство 
милостиво раскланивается на все стороны; четверня раскормленных лошадок влачит коляску мерным и томным шагом: сами бессловесные чувствуют всю важность возложенного на них подвига 
и ведут себя, как следует лошадям хорошего тона. 
Наконец и совсем стемнело; гуляющие исчезли с улиц; окна в 
домах затворяются; где-где слышится захлопыванье ставней, сопровождаемое звяканьем засовываемых железных болтов, да доносятся до вас унылые звуки флейты, извлекаемые меланхоликом-приказным. 
Все тихо, все мертво; на сцену выступают собаки… 
Казалось бы, это ли не жизнь! А между тем все крутогорские 
чиновники, и в особенности супруги их, с ожесточением нападают на этот город. Кто звал их туда, кто приклеил их к столь постылому для них краю? Жалобы на Крутогорск составляют вечную канву для разговоров; за ними обыкновенно следуют стремления в Петербург. 
– Очаровательный Петербург! – восклицают дамы. 

4 

– Душка Петербург! – вздыхают девицы. 
– Да, Петербург… – глубокомысленно отзываются мужчины. 
В устах всех Петербург представляется чем-то вроде жениха, 
приходящего в полуночи;  но ни те, ни другие, ни третьи не искренни; это так, faon de parler,1 потому что рот у нас не покрыт. 
С тех пор, однако ж, как двукратно княгиня Чебылкина съездила 
с дочерью в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi»,2 что «мы отвыкли от этого шума», что «le prince Курылкин, jeune homme toutfait charmant, – 
mais quea reste entre nous – m'a fait tellement la cour,3 что просто 
совестно! – но все-таки какое же сравнение наш милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!» 
– Душка Крутогорск! – пищит княжна. 
– Да, Крутогорск… – отзывается князь, плотоядно улыбаясь. 
Страсть к французским фразам составляет общий недуг крутогорских дам и девиц. Соберутся девицы, и первое у них условие: 
«Ну, mesdames, с нынешнего дня мы ни слова не будем говорить 
по-русски». Но оказывается, что на иностранных языках им известны только две фразы: permettez-moi de sortir 4 и allez-vous en! 
5 Очевидно, что всех понятий, как бы они ни были ограниченны, 
этими двумя фразами никак не выразишь, и бедные девицы вновь 
осуждены прибегнуть к этому дубовому русскому языку, на котором не выразишь никакого тонкого чувства. 
Впрочем, сословие чиновников – слабая сторона Крутогорска. 
Я не люблю его гостиных, в которых, в самом деле, все глядит 
как-то неуклюже. Но мне отрадно и весело шататься по город
                                                 
1 манера говорить (франц.). 
 
2 что там никогда не чувствуешь себя дома (франц.) 
 
3 Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой человек – 
но пусть это останется между нами – так ухаживал за мной (франц.). 
 
4 позвольте мне выйти (франц.). 
 
5 убирайтесь вон! (франц.) 
 

5 

ским улицам, особливо в базарный день, когда они кипят народом, когда все площади завалены разным хламом: сундуками, бураками, ведерками и проч. Мне мил этот общий говор толпы, он 
ласкает мой слух пуще лучшей итальянской арии, несмотря на то 
что в нем нередко звучат самые странные, самые фальшивые ноты. Взгляните на эти загорелые лица: они дышат умом и сметкою 
и вместе с тем каким-то неподдельным простодушием, которое, к 
сожалению, исчезает все больше и больше. Столица этого простодушия – Крутогорск. Вы видите, вы чувствуете, что здесь человек доволен и счастлив, что он простодушен и открыт именно 
потому, что не для чего ему притворяться и лукавить. Он знает, 
что что  бы ни выпало на его долю – горе ли, радость ли, – все это 
его, его собственное , и не ропщет. Иногда только он вздохнет да 
промолвит: «Господи! кабы не было блох да становых, что бы это 
за рай, а не жизнь была!» – вздохнет и смирится пред рукою 
Промысла, соделавшего и Киферона, птицу сладкогласную, и гадов разных. 
Купечества в Крутогорске нет. Коли хотите, проживают в нем 
так называемые негоцианты, но они пробубнились до такой степени, что, кроме ношебного платья и неоплатных долгов, ничего 
не имеют. Сгубила их неосновательность рассудка да пристрастие к пиджакам и крепким напиткам. Пробовали было они поначалу, когда деньги еще кой-какие водились, на свой капитал торговать, да нет, не спорится! Сведет негоциант к концу года счеты 
– все убыток да убыток, а он ли, кажется, не трудился, на пристани с лихими людьми ночи напролет не пропивывал, да последней 
копейки в картеж не проигрывал, все в надежде увеличить родительское наследие! – Не везет! Пробовали они и на комиссию закупы разного товара делать, и тут оказались провинности: купит 
негоциант щетины да для коммерческого оборота в нее песочку 
подсыплет, а не то хлебца такого поставит, чтоб хрусту побольше 
ощущалось – отказали и тут. Господи! совсем коммерцией заниматься нельзя. 
Но вот наступает воскресенье; весь город с раннего утра в 
волнении, как будто томим недугом. На площадях шум и говор, 
по улицам езда страшная. Чиновники, не обуздываемые в этот 
день никаким присутственным местом, из всех сил устремляются 
к его превосходительству поздравить с праздником. Случается, 
что его превосходительство не совсем благосклонно смотрит на 
эти поклонения, находя, что они вообще не относятся к делу, но 

6 

духа времени изменить нельзя: «Помилуйте, ваше превосходительство, это нам не в тягость, а в сладость!» 
– Сегодня отличная погода, – говорит Порфирий Петрович, 
обращаясь к ее превосходительству. 
Ее превосходительство слушает с видимым участием. 
– Только жарко немножко-с, – отзывается уездный стряпчий, 
слегка привставая на кресле, – я, ваше превосходительство, потею… 
– Как здоровье вашей супруги? – спрашивает ее превосходительство, обращаясь к инженерному офицеру, с очевидным желанием замять разговор, принимающий слишком интимный характер. 
– Она, ваше превосходительство, всегда в это время бывает в 
таком положении… 
Ее превосходительство решительно теряется. Общее смущение. 
– А у нас, ваше превосходительство, – говорит Порфирий 
Петрович, – случилось на прошлой неделе обстоятельство. Получили мы из Рожновской палаты бумагу-с. Читали мы, читали эту 
бумагу – ничего не понимаем, а бумага, видим, нужная. Вот 
только и говорит Иван Кузьмич: «Позовемте, господа, архивариуса, – может быть, он поймет». И точно-с, призываем архивариуса, прочитал он бумагу. «Понимаешь?» – спрашиваем мы. 
«Понимать не понимаю, а отвечать могу». Верите ли, ваше превосходительство, ведь и в самом деле написал бумагу в палец 
толщиной, только еще непонятнее первой. Однако мы подписали 
и отправили. Общий хохот. 
– Любопытно, – говорит его превосходительство, – удовлетворится ли Рожновская палата? 
– Отчего же не удовлетвориться, ваше превосходительство? 
ведь им больше для очистки дела ответ нужен: вот они возьмут 
да целиком нашу бумагу куда-нибудь и пропишут-с, а то место 
опять пропишет-с; так оно и пойдет… 
Но я предполагаю, что вы – лицо служащее и не заживаетесь в 
Крутогорске подолгу. Вас посылают по губернии обревизовать, 
изловить и вообще сделать полезное дело. 
Дорога! Сколько в этом слове заключено для меня привлекательного! Особливо в летнее теплое время, если притом предстоящие вам переезды неутомительны, если вы не спеша можете 
расположиться на станции, чтобы переждать полуденный зной, 

7 

или же вечером, чтобы побродить по окрестности, – дорога составляет неисчерпаемое наслаждение. Вы лежа едете в вашем покойном тарантасе; маленькие обывательские лошадки бегут бойко и весело, верст по пятнадцати в час, а иногда и более; ямщик, 
добродушный молодой парень, беспрестанно оборачивается к 
вам, зная, что вы платите прогоны, а пожалуй, и на водку дадите. 
Перед глазами вашими расстилаются необозримые поля, окаймляемые лесом, которому, кажется, и конца нет. Изредка попадается по дороге починок из двух-трех дворов или же одиноко 
стоящая сельская расправа, и опять поля, опять лес, земли-то, 
земли-то! то-то раздолье тут земледельцу! Кажется, и жил бы и 
умер тут, ленивый и беспечный, в этой непробудной тишине! 
Однако вот и станция; вы утомлены немного, но это – то приятное утомление, которое придает еще более цены и сладости 
предстоящему отдыху. В ушах ваших еще остается впечатление 
звуков колокольчика, впечатление шума, производимого колесами вашего экипажа. Вы выходите из вашего тарантаса и немного 
пошатываетесь. Но через четверть часа вы снова бодры и веселы, 
вы идете бродить по деревне, и перед вами развертывается та 
мирная сельская идиллия, которой первообраз так цельно и полно 
сохранился в вашей душе. С горы спускается деревенское стадо; 
оно уж близко к деревне, и картина мгновенно оживляется; необыкновенная суета проявляется по всей улице; бабы выбегают 
из изб с прутьями в руках, преследуя тощих, малорослых коров; 
девчонка лет десяти, также с прутиком, бежит вся впопыхах, загоняя теленка и не находя никакой возможности следить за его 
скачками; в воздухе раздаются самые разнообразные звуки, от 
мычанья до визгливого голоса тетки Арины, громко ругающейся 
на всю деревню. Наконец стадо загнано, деревня пустеет; только 
кое-где по завалинкам сидят еще старики, да и те позевывают и 
постепенно, один за другим, исчезают в воротах. Вы сами отправляетесь в горницу и садитесь за самовар. Но – о чудо! – цивилизация и здесь преследует вас! За стеною вам слышатся голоса. 
– Как тебя зовут? – спрашивает один голос. 
– Кого? – отвечает другой. 
– Тебя. 
– Меня-то? 
– Ну да, тебя. 
– Зовут-то? 

8 

– Ах, чтоб тебя… 
Раздаются аплодисменты. 
– Аким, Аким Сергеев, – торопливо отвечает голос. Ваше любопытство заинтересовано; вы посылаете разведать, что происходит у вас в соседях, и узнаете, что еще перед вами приехал сюда 
становой для производства следствия да вот так-то день-деньской 
и мается. 
Вам внезапно делается грустно, и вы поспешно велите закладывать лошадей. 
И снова перед вами дорога, снова свежий ветер нежит ваше 
лицо, снова обнимает вас тот прозрачный полумрак, который на 
севере заменяет летние ночи. 
А полный месяц кротко и мягко освещает всю окрестность, 
над которою вьется, как пар, легкий ночной туман… 
Да, я люблю тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил 
твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое 
нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают 
неприятный и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего 
сочувствия к тебе, а потому собственно, что эти звуки грустно и 
болезненно отдаются в моей душе. Много есть путей служить 
общему делу; но смею думать, что обнаружение зла, лжи и порока также не бесполезно, тем более что предполагает полное сочувствие к добру и истине.