Кухарка женится

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

КУХАРКА ЖЕНИТСЯ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

КУХАРКА ЖЕНИТСЯ 

Гриша, маленький, семилетний карапузик, стоял около кухонной двери, подслушивал и заглядывал в замочную скважину. В 
кухне происходило нечто, по его мнению, необыкновенное, доселе невиданное. За кухонным столом, на котором обыкновенно 
рубят мясо и крошат лук, сидел большой, плотный мужик в извозчичьем кафтане, рыжий, бородатый, с большой каплей пота на 
носу. Он держал на пяти пальцах правой руки блюдечко и пил 
чай, причем так громко кусал сахар, что Гришину спину подирал 
мороз. Против него на грязном табурете сидела старуха нянька 
Аксинья Степановна и тоже пила чай. Лицо у няньки было серьезно и в то же время сияло каким–то торжеством. Кухарка Пелагея возилась около печки и, видимо, старалась спрятать куда–
нибудь подальше свое лицо. А на ее лице Гриша видел целую иллюминацию: оно горело и переливало всеми цветами, начиная с 
красно–багрового и кончая смертельно–бледным. Она, не переставая, хваталась дрожащими руками за ножи, вилки, дрова, 
тряпки, двигалась, ворчала, стучала, но в сущности ничего не делала. На стол, за которым пили чай, она ни разу не взглянула, а на 
вопросы, задаваемые нянькой, отвечала отрывисто, сурово, не 
поворачивая лица. 
– Кушайте, Данило Семеныч! – угощала нянька извозчика. – 
Да что вы всё чай да чай? Вы бы водочки выкушали! 
И нянька придвигала к гостю сороковушку и рюмку, причем 
лицо ее принимало ехиднейшее выражение. 
– Не потребляю–с... нет–с... – отнекивался извозчик. – Не невольте, Аксинья Степановна. 
– Какой же вы... Извозчики, а не пьете... Холостому человеку 
невозможно, чтоб не пить. Выкушайте! 
Извозчик косился на водку, потом на ехидное лицо няньки, и 
лицо его самого принимало не менее ехидное выражение: нет, 
мол, не поймаешь, старая ведьма! 
– Не пью–с, увольте–с... При нашем деле не годится это малодушество. Мастеровой человек может пить, потому он на одном 
месте сидит, наш же брат завсегда на виду в публике. Не так ли–
с? Пойдешь в кабак, а тут лошадь ушла; напьешься ежели – еще 
хуже: того и гляди, уснешь или с козел свалишься. Дело такое. 
– А вы сколько в день выручаете, Данило Семеныч? 

2 

– Какой день. В иной день на зелененькую выездишь, а в другой раз так и без гроша ко двору поедешь. Дни разные бывают–с. 
Нониче наше дело совсем ничего не стоит. Извозчиков, сами 
знаете, хоть пруд пруди, сено дорогое, а седок пустяковый, норовит всё на конке проехать. А всё ж, благодарить бога, не на что 
жалиться. И сыты, и одеты, и... можем даже другого кого осчастливить... (извозчик покосился на Пелагею)... ежели им по сердцу. 
Что дальше говорилось, Гриша не слышал. Подошла к двери 
мамаша и послала его в детскую учиться. 
– Ступай учиться. Не твое дело тут слушать! 
Придя к себе в детскую, Гриша положил перед собой «Родное 
слово», но ему не читалось. Всё только что виденное и слышанное вызвало в его голове массу вопросов. 
«Кухарка женится... – думал он. – Странно. Не понимаю, зачем это жениться? Мамаша женилась на папаше, кузина Верочка 
– на Павле Андреиче. Но на папе и Павле Андреиче, так и быть 
уж, можно жениться: у них есть золотые цепочки, хорошие костюмы, у них всегда сапоги вычищенные; но жениться на этом 
страшном извозчике с красным носом, в валенках... фи! И почему 
это няньке хочется, чтоб бедная Пелагея женилась?» 
Когда из кухни ушел гость, Пелагея явилась в комнаты и занялась уборкой. Волнение еще не оставило ее. Лицо ее было красно 
и словно испуганно. Она едва касалась веником пола и по пяти 
раз мела каждый угол. Долго она не выходила из той комнаты, 
где сидела мамаша. Ее, очевидно, тяготило одиночество и ей хотелось высказаться, поделиться с кем–нибудь впечатлениями, излить душу. 
– Ушел!– проворчала она, видя, что мамаша не начинает разговора. 
– А он, заметно, хороший человек, – сказала мамаша, не отрывая глаз от вышиванья. – Трезвый такой, степенный. 
– Ей–богу, барыня, не выйду! – крикнула вдруг Пелагея, вся 
вспыхнув. – Ей–богу, не выйду! 
– Ты не дури, не маленькая. Это шаг серьезный, нужно обдумать хорошенько, а так, зря, нечего кричать. Он тебе нравится? 
– Выдумываете, барыня! – застыдилась Пелагея. – Такое скажут, что... ей–богу... 
«Сказала бы: не нравится!» – подумал Гриша. 
– Какая ты, однако, ломака... Нравится? 
– Да он, барыня, старый! Гы–ы! 

3 

– Выдумывай еще! – окрысилась на Пелагею из другой комнаты нянька. – Сорока годов еще не исполнилось. Да на что тебе 
молодой? С лица, дура, воды не пить... Выходи, вот и всё! 
– Ей–богу, не выйду! – взвизгнула Пелагея. 
– Блажишь! Какого лешего тебе еще нужно? Другая бы в ножки поклонилась, а ты – не выйду! Тебе бы всё с почтальонами да 
лепетиторами перемигиваться! К Гришеньке лепетитор ходит, 
барыня, так она об него все свои глазищи обмозолила. У, бесстыжая! 
– Ты этого Данилу раньше видала? – спросила барыня Пелагею. 
– Где мне его видеть? Первый раз сегодня вижу. Аксинья откуда–то привела... чёрта окаянного... И откуда он взялся на мою 
голову! 
За обедом, когда Пелагея подавала кушанья, все обедающие 
засматривали ей в лицо и дразнили ее извозчиком. Она страшно 
краснела и принужденно хихикала. 
«Должно быть, совестно жениться... – думал Гриша. – Ужасно 
совестно!» 
Все кушанья были пересолены, из недожаренных цыплят сочилась кровь и, в довершение всего, во время обеда из рук Пелагеи сыпались тарелки и ножи, как с похилившейся полки, но никто не сказал ей ни слова упрека, так как все понимали состояние 
ее духа. Раз только папаша с сердцем швырнул салфетку и сказал 
мамаше: 
– Что у тебя за охота всех женить да замуж выдавать! Какое 
тебе дело? Пусть сами женятся, как хотят. 
После обеда в кухне замелькали соседские кухарки и горничные, и до самого вечера слышалось шушуканье. Откуда они пронюхали о сватовстве – бог весть. Проснувшись в полночь, Гриша 
слышал, как в детской за занавеской шушукались нянька и кухарка. Нянька убеждала, а кухарка то всхлипывала, то хихикала. 
Заснувши после этого, Гриша видел во сне похищение Пелагеи 
Черномором и ведьмой... 
С другого дня наступило затишье. Кухонная жизнь пошла 
своим чередом, словно извозчика и на свете не было. Изредка 
только нянька одевалась в новую шаль, принимала торжественно–суровое выражение и уходила куда–то часа на два, очевидно, 
для переговоров... Пелагея с извозчиком не видалась, и когда ей 
напоминали о нем, она вспыхивала и кричала: 

4 

– Да будь он трижды проклят, чтоб я о нем думала! Тьфу! 
Однажды вечером в кухню, когда там Пелагея и нянька что–то 
усердно кроили, вошла мамаша и сказала: 
– Выходить за него ты, конечно, можешь, твое это дело, но, 
Пелагея, знай, что он не может здесь жить... Ты знаешь, я не 
люблю, если кто в кухне сидит. Смотри же, помни... И тебя я не 
буду отпускать на ночь. 
– И бог знает что выдумываете, барыня! – взвизгнула кухарка. 
– Да что вы меня им попрекаете? Пущай он сбесится! Вот еще 
навязался на мою голову, чтоб ему... 
Заглянув в одно воскресное утро в кухню, Гриша замер от 
удивления. Кухня битком была набита народом. Тут были кухарки со всего двора, дворник, два городовых, унтер с нашивками, 
мальчик Филька... Этот Филька обыкновенно трется около прачешной и играет с собаками, теперь же он был причесан, умыт и 
держал икону в фольговой ризе. Посреди кухни стояла Пелагея в 
новом ситцевом платье и с цветком на голове. Рядом с нею стоял 
извозчик. Оба молодые были красны, потны и усиленно моргали 
глазами. 
– Ну–с... кажись, время... – начал унтер после долгого молчания. 
Пелагея заморгала всем лицом и заревела... Унтер взял со стола большой хлеб, стал рядом с нянькой и начал благословлять. 
Извозчик подошел к унтеру, бухнул перед ним поклон и чмокнул 
его в руку. То же самое сделал он и перед Аксиньей. Пелагея машинально следовала за ним и тоже бухала поклоны. Наконец отворилась наружная дверь, в кухню пахнул белый туман, и вся 
публика с шумом двинулась из кухни на двор. 
«Бедная, бедная! – думал Гриша, прислушиваясь к рыданьям 
кухарки. – Куда ее повели? Отчего папа и мама не заступятся?» 
После венца до самого вечера в прачешной пели и играли на 
гармонике. Мамаша всё время сердилась, что от няньки пахнет 
водкой и что из–за этих свадеб некому поставить самовар. Когда 
Гриша ложился спать, Пелагея еще не возвращалась. 
«Бедная, плачет теперь где–нибудь в потемках! – думал он. – 
А извозчик на нее: цыц! цыц!» 
На другой день утром кухарка была уже в кухне. Заходил на 
минуту извозчик. Он поблагодарил мамашу и, взглянув сурово на 
Пелагею, сказал: 

5 

– Вы же, барыня, поглядывайте за ней. Будьте заместо отца–
матери. И вы тоже, Аксинья Степанна, не оставьте, посматривайте, чтоб всё благородно... без шалостев... А также, барыня, дозвольте рубликов пять в счет ейного жалованья. Хомут надо купить новый. 
Опять задача для Гриши: жила Пелагея на воле, как хотела, не 
отдавая никому отчета, и вдруг, ни с того ни с сего явился какой–
то чужой, который откуда–то получил право на ее поведение и 
собственность! Грише стало горько. Ему страстно, до слез захотелось приласкать эту, как он думал, жертву человеческого насилия. Выбрав в кладовой самое большое яблоко, он прокрался на 
кухню, сунул его в руку Пелагее и опрометью бросился назад.