Парадоксы неоконсерватизма (Россия и Германия в конце XIX – начале XX века)


Российская Академия Наук Институт философии





А.Н.Мочкин




                ПАРАДОКСЫ НЕОКОНСЕРВАТИЗМА




(Россия и Германия в конце XIX — начале XX века)










Москва
1999

ББК 66.01
УДК 320 М 86

                        Редактор: И.Е.Островкина


Рецензенты:

                   кандидат филос. наук А.В.Захаров доктор филос. наук В.В.Лазарев кандидат филос. наук О.М.Смирнова



  М 86 Мочкин А.Н. Парадоксы неоконсерватизма

          (Россия и Германия в конце XIX — начале XX века).- М., 1999. - 194 с.



               Книга посвящена проблемам неоконсерватизма, его становлению и судьбе в России и Германии, а также национально-культурному и социальному своеобразию неоконсервативных традиций начала XX века. Рассматривается роль неотрадиционализма в установлении тоталитарных режимов в Германии и России, попытки выработки особого «третьего пути» социального развития в этих странах.
               Книга адресована специалистам в области истории сравнительной политологии, истории политической философии, всем интересующимся проблемами взаимосвязи философии и политики как формы ее опосредования и практической реализации.








ISBN

5-201-01991-9

©А.Н.Мочкин, 1999
                        ©ИФРАН, 1999

ВВЕДЕНИЕ НЕОКОНСЕРВАТИЗМ И ПРОБЛЕМА ВЫБОРА




    Бурно утверждавший себя «голодный монстр исторического прогресса» (С.Кьеркегор) промышленно развитых индустриальных стран: США, Англии и Франции — в России и Германии наткнулся в XIX веке на невидимый, но весьма ощутимый барьер, поскольку в этих странах еще не были преодолены уничтоженные в других странах рудименты феодально-сословного, корпоративно-рангового националистически окрашенного классового устройства государственной и общественной жизни.
    И если промышленно развитые индустриальные страны представляли собой как бы центр исторических преобразований, прогресса, с его крутой ломкой сословных, классовых, социальных перегородок, то Россия и Германия, с их целиком уходящей в прошлое структурой общества и государства, являли собой типичную периферию, стоящую перед альтернативой своего исторического «особого» пути. Этот выбор означал либо отречение от провинциальной националистической обособленности в пользу догоняющего развития и широкой космополитической универсальности, либо замкнутость на своем «особом» пути, в принципе отрицающем не только отказ от рудиментов и социальных атавизмов прошлого (вроде рангов, привилегий, феодально-сословных, классовых перегородок внутри общества), но, наоборот, именно на них основывающем саму возможность исторического своеобразного развития, самоопределяя темп и рамки реформирования и социальных изменений общественного устройства.
    И в России, и в Германии конца XIX-начала XX века монархия и феодально-сословная структура общества — не только «декоративный элемент» социальной жизни,

3

но активно действующий и политически значимый компонент государственной и общественной жизни. И если, как писал в свое время Л.П.Карсавин: «Постичь единство исторического прогресса — значит обнаружить и очертить такие тенденции исследуемой эпохи, которые одинаково проявляются в политической, социально-экономической жизни и сфере духовной культуры»¹, то общим, объединяющим элементом этих стран, находящихся как бы в стороне, явилось скорее противостояние, анализ и критика исторического прогресса, переосмысление, переоценка исторического прошлого, истории как движения, сопряженного с насилием, жертвой, оценкой позитивной ценности самой этой исторической жертвы, приносимой на алтарь исторического молоха.
    Как в России, так и в особенности в Германии в рамках этого особого «периферийного» пути развития возникает весьма специфический феномен неоконсерватизма, который был в корне отличен не только от либерально-демократической идеологии, господствующей в странах промышленно-развитого центра, но и от традиционного консерватизма Германии и России. Этот неоконсерватизм отрицает не только чистый консерватизм status quo, стоящий за незыблемое сохранение сложившейся социально-политической структуры общества, но и консерватизм, пусть весьма умеренных, но реформ в пользу прогрессивного развития. Он построен как реакционно-реставрационный консерватизм традиционалистского типа, призывающий к своеобразной «реакции» возвращения к ранее уже пройденным историческим этапам развития, к реконструкции далеко отстоящего прошлого в формах, хотя и сохраняющих «дух современности», дух изменения и активизма, новой своеобразной идеологии, но тем не менее постоянных ценностей, построенных как раз на тех самых отрицаемых ими в либеральной идеологии, механизмах

4

исторического прогресса — насилии, жертве, власти к господству и подчинению, — короче говоря, «воли к власти» самой консервативной части общества.
    В то время как в России этот феномен был только намечен (а развит скорее пришедшими на смену неоконсерваторам большевиками в их стремлении к построению авторитарно-тоталитарного государства-молоха), в Германии он приобрел форму «консервативной революции», своеобразно подготовившей идеологическую почву для национал-социалистической идеологии, на практике реализовавшей многие охранительно-консервативные модели, предложенные неоконсерваторами обеих сторон.
    Следует особо подчеркнуть, что неоконсерватизм России и Германии, сформировавшийся в конце XIX-начале XX века, ничего общего не имеет с явлением 70-80-х годов XX века, тоже получившего название «неоконсерватизм». Если консерватизм начала века выступил с яростной критикой идеологии либерализма, именно против распространения его и был направлен, то так называемый «неоконсерватизм» 70-80-х годов XX века Западной Европы и Америки явился скорее реакцией на государственно-монополистический характер производства, сложившийся в экономике западных стран в период после второй мировой войны. Он представлял собой «новую версию», воспроизведение основных заветов классической либеральной идеологии с ее минимизацией роли государства, поощрением частной инициативы, разрушением и диверсификацией производства, опорой на вновь возрождаемый политически средний класс. И в этом смысле этот поздний «неоконсерватизм» середины XX века являл собой полное отрицание, опровержение феномена неоконсервативной идеологии, формировавшейся в России и Германии на рубеже двух столетий и в начале XX века.
    Изучение истории идей, с одной стороны — процесс вполне конкретный, позволяющий с почти математической точностью фиксировать возникновение той

5

или иной идеи, что весьма плодотворно для составления своего рода синхронистских таблиц в истории идеологии. Но, с другой стороны, вполне возможно, что вообще не существует такой вещи, как абсолютно «новая идея», поскольку в каждое «новое» время идея возвращается, выступает обновленной, реинкарнированной из кладовой человеческой памяти по той или иной причине и ее возрождение, «момент» его, переплетение различных идей и возможные последствия этого, всегда остаются предметом, с трудом поддающимся столь же строгому «математическому» исчислению. Каждое время лишь по-своему возрождает и переформулирует актуальные для себя основные фундаментальные идеологические концепции.
    И если, как уже отмечалось, основным, одним из самых существенных парадоксов консерватизма конца XIX-начала XX века являлся парадокс насилия, «воли к власти», которым сопровождается ход истории, парадокс позитивной ценности самой исторической жертвы, при помощи которой, собственно, и осуществляется исторический прогресс, то оформляется он в мышлении идеологов неоконсерватизма того времени скорее в терминах оргиастической жертвы, посредством которой и манифестирует, проявляет себя жизнь, взятая в ее «онтологическом» предельном понимании.
    Вовсе не случайно, что сам политический феномен неоконсерватизма конца XIX-начала XX века в области метаполитической философии, своего рода метафизики неоконсерватизма, питается идеями «философии жизни», взятой через призму биологических и натурфилософских представлений и опосредований — именно биология и сравнительная этнография, бурно развившиеся в XIX веке, дали объяснительные гипотезы для социальных феноменов в интерпретациях неоконсерваторов конца XIX-начала XX веков. Основные биологические метафоры, онтологически взятые в качестве

6

объяснения жизни вообще, и в частности жизни биологических организмов, лежат в основании социологических схем и Н.Я.Данилевского, и В.В.Розанова, и К.Н.Леонтьева — в России, а также А.Шопенгауэра, Ф.Ницше, О.Шпенглера — в Германии. Органицизм, биологически понимаемый органицизм, с рождением, расцветом, старостью и смертью организма, выступает в качестве интерпретационной схемы и культурно-исторических типов Н.Я.Данилевского, в анализе морфологии культуры и самих различных культур О.Шпенглера; он же диктует объяснение феномена «жизни» А.Шопенгауэру и Ф.Ницше, редуцирующих все социальные явления к своеобразно понятой телеологии «воли» и в конечном счете «воли к власти».
    Постоянное опосредование конкретных социальных

феноменов, самой общественной жизни с органицист-ским — или «онтологическим» — феноменом жизни вообще порождает не только «момент» дистанцирования, «иронии» по отношению к изучаемому объекту, но и своего рода редукционизм на уровне биологических метафор, которые не только являются обобщением хода истории и исторического прогресса — этого «голодного монстра», — но и сама общественная и государственная жизнь в такого рода интерпретациях предстает некоей разновидностью «жизни» биологической с ее темпом и бесконечным ритмом повторения: рождения, расцвета, упадка и последующей гибели. Поколения приходят и уходят, сменяются на исторической сцене, и сама история — это не что иное, как цепь чередующихся поколений, решающих всегда одну и ту же историческую задачу: изживания, проживания жизни, ее бесконечного круговорота и «вечного возвращения» самого бытийного архетипа, жизни в ее целостности и полноте неоконсервативного интерпретирования. По-своему это был феномен, опирающийся на реконструкцию, воспроизведение архетипа в его примордиальных, первичных формах, в принципе отличный от консервативного традиционализма, развитого в конце XVIII-начале XIX века.

7

ГЛАВА 1 «ДВАЖДЫРОЖДЕННЫЙ»


            1.1. Туннельный эффект неоконсерватизма


   В XIX веке традиционализм пережил второе рождение. Впервые заявленный в трудах консерваторов XVIII века Ж. де Местра и Л.Бональда во Франции, Э.Бёрка в Англии и Новалиса в Германии, он к середине XIX века обнаружил своего рода «туннельный эффект», с тем чтобы вновь возродиться в трудах неоконсерваторов конца XIX-начала XX века уже в идеях швейцарского историка Я.Буркхардта и его молодого коллеги по Базельскому университету — философа Ф.Ницше, О.Шпенглера — в Европе и почти одновременно с ними в работах славянофилов Н.Я.Данилевского, В.В.Роза-нова и К.Н.Леонтьева.
   В историко-философском виде этот туннельный эффект «второго рождения» был описан в одном из писем Гегеля Шеллингу. «На них клеветали, — пишет Гегель по поводу конкурирующих философских систем, — и их опровергали, исходя из своей системы; тем временем научная культура спокойно шла своим путем, и толпа, плывущая по течению, с изумлением обнаружила, что труды, которые она, на основании споров понаслышке, считала давным-давно опровергнутыми заблуждениями, если они вообще попадались ей на глаза, вдруг оказались господствующими системами времени»². По отношению к неоконсерватизму конца XIX-начала XX века это несомненно справедливое замечание, тем более что вся деятельность неоконсерва

8

торов этого периода была направлена как раз на опровержение и переосмысление, переоценку господствующего в XIX веке рационалистического консерватизма самого Гегеля, его концепции «настоящего» как высшей формы бытия в его прусской монархической манифестации.
    Г.В.Гегель, исходя из своей рационалистической конструкции, утверждал: «Старое мы должны почитать, почитать его необходимым, должны иметь в виду, что оно является звеном в этой священной цепи, но вместе с тем мы должны помнить, что оно — только звено, настоящее представляет собой наивысшее»³. В отличие от консерватизма status quo, представителем которого, бесспорно, явился Гегель, с его обожествлением прусской монархии, вновь возрожденный консерватизм именно «по-прежнему», как и в «первом рождении», выступал против не только обожествления существующей действительности «настоящего», но и любых попыток его реформирования, даже в самых умеренных формах, впервые наиболее остро поставив идею реставрации, реконструкции, возрождения и воссоздания окружающей социальной действительности. Прошлое выступало не только «священным звеном цепи», но базисным примордиальным, первичным основанием бытия, возрождение и реконструкция которого составляли основной пафос философских устремлений неоконсерваторов. Это был как бы консерватизм и традиционализм поневоле, из необходимости воли к отрицанию как раз того самого «настоящего», которое так восхваляли консерваторы status quo подобно Г.В.Гегелю.
    Этот парадокс консервативного традиционализма «поневоле» в свое время удачно описал Ф.М.Достоевс-кий в «Дневнике писателя» за 1876 год, увидев в самом этом консерватизме (уже у него принявшем выраженную форму антисемитизма) революционный характер. Он же дал как бы своеобразное определение самой

9

консервативной революции как «революции против революции» XVIII века во Франции и широкого распространения в Европе, в том числе и в России, либеральнодемократических идей. «И так, скажут мне, — писал в «Дневнике писателя «Ф.МДостоевский, — что всякий русский, обращаясь в европейского коммунара, тотчас же и тем самым становится русским консерватором. Ну нет, это было бы уж слишком рискованно заключить. Я только хотел заметить, что в этой идее, даже и буквально взятой, есть капельку правды»⁴. И отметив различие судеб В.Г.Белинского, перешедшего от восторгов по поводу гегелевской философии к ее полному отрицанию, и князя П.П.Гагарина, перешедшего в Европе в католицизм, Ф.МДостоевский писал далее, подводя определенный итог и давая свое определение неоконсерватизма, которое осталось верным и для многих поколений неоконсерваторов: «Одним словом, мы — революционеры, так сказать, по собственной какой-то необходимости, так сказать, даже консерватизма»⁵.
    Именно такими консерваторами — отрицателями настоящего, буржуазного настоящего, «по необходимости» — стали и А.Герцен в 40-е годы, и М.Бакунин и В.Нечаев — в 50-е годы XIX века, открыто призывавшие не только к разрушению сложившейся в этот период государственной машины, но и, в силу «революционной необходимости» — к полной террористичес-ки-анархической революции, к бунту как форме своеобразного неоконсервативного традиционализма, поскольку сам бунт, восстание воспринимались ими как разрушение несправедливого общественного устройства и возвращение к некоей первичной примордиальной реальности.
    Также исходя из весьма специфически понятого консерватизма, идею «культурно-исторического типа», «особой судьбы России» разрабатывал и Н.ЯДанилевс-кий в книге 1868 года «Россия и Европа», ставшей как

10