Жилец

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ЖИЛЕЦ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ЖИЛЕЦ 

Брыкович, когда–то занимавшийся адвокатурой, а ныне живущий без дела у своей богатой супруги, содержательницы меблированных комнат «Тунис», человек молодой, но уже плешивый, как–то в полночь выбежал из своей квартиры в коридор и 
изо всей силы хлопнул дверью. 
– О, злая, глупая, тупая тварь! – бормотал он, сжимая кулаки. 
– Связал же меня чёрт с тобой! Уф! Чтобы перекричать эту ведьму, надо быть пушкой! 
Брыкович задыхался от негодования и злобы, и если бы теперь 
на пути, пока он ходил по длинным коридорам «Туниса», попалась ему какая–нибудь посудина или сонный коридорный, то он с 
наслаждением дал бы волю рукам, чтобы хоть на чем–нибудь сорвать свой гнев. Ему хотелось браниться, кричать, топать ногами... И судьба, точно понимая его настроение и желая подслужиться, послала ему навстречу неисправного плательщика, музыканта Халявкина, жильца 31–го номера. Халявкин стоял перед 
своей дверью и, сильно покачиваясь, тыкал ключом в замочную 
скважину. Он кряхтел, посылал кого–то ко всем чертям; но ключ 
не слушался и всякий раз попадал не туда, куда нужно. Одною 
рукой он судорожно тыкал, в другой держал футляр со скрипкой. 
Брыкович налетел на него, как ястреб, и крикнул сердито: 
– А, это вы? Послушайте, милостивый государь, когда же, наконец, вы уплатите за квартиру? Уж две недели, как вы не изволите платить, милостивый государь! Я велю не топить! Я вас выселю, милостивый государь, чёрт побери! 
– Вы мне ме... мешаете... – ответил спокойно музыкант. – 
Аре... ревуар! 
– Стыдитесь, господин Халявкин! – продолжал Брыкович. – 
Вы получаете сто двадцать рублей в месяц и могли бы исправно 
платить! Это недобросовестно, милостивый государь! Это подло 
в высшей степени! 
Ключ, наконец, щелкнул, и дверь отворилась. 
– Да–с, это нечестно! – продолжал Брыкович, входя за музыкантом в номер. – Предупреждаю вас, что если завтра вы не уплатите, то я завтра же подам мировому. Я вам покажу! Да не извольте бросать зажженные спички на пол, а то вы у меня тут пожару наделаете! Я не потерплю, чтобы у меня в номерах жили 
люди нетрезвого поведения. 

2 

Халявкин поглядел пьяными, веселыми глазками на Брыковича и ухмыльнулся. 
– Ррешительно не понимаю, чего вы кипятитесь... – пробормотал он, закуривая папиросу и обжигая себе пальцы. – Не понимаю! Положим, я не плачу за квартиру; да, я не плачу, но вы–то 
тут при чем, скажите на милость? Какое вам дело? Вы тоже ничего не платите за квартиру, но ведь я же не пристаю к вам. Не платите, ну и бог с вами, – не нужно! 
– То есть как же это так? 
– Так... Хо... хозяин тут не вы, а ваша высокопочтеннейшая 
супруга... Вы тут... вы тут такой же жилец с тромбоном, как и 
прочие... Не ваши номера, стало быть, какая надобность вам беспокоиться? Берите с меня пример: ведь я не беспокоюсь? Вы за 
квартиру ни копейки не платите – и что же? Не платите – и не 
нужно. Я нисколько не беспокоюсь. 
– Я вас не понимаю, милостивый государь! – пробормотал 
Брыкович и стал в позу человека оскорбленного, готового каждую минуту вступиться за свою честь. 
– Впрочем, виноват! Я и забыл, что номера вы взяли в приданое... Виноват! Хотя, впрочем, если взглянуть с нравственной 
точки, – продолжал Халявкин, покачиваясь, – то вы все–таки не 
должны кипятиться... Ведь они достались вам да... даром, за понюшку табаку... Они, ежели взглянуть широко, столько же ваши, 
сколько и мои... За что вы их при... присвоили? За то, что состоите супругом?.. Эка важность! Быть супругом вовсе не трудно. Батюшка мой, приведите ко мне сюда двенадцать дюжин жен, и я у 
всех буду мужем – бесплатно! Сделайте ваше такое одолжение! 
Пьяная болтовня музыканта, по–видимому, кольнула Брыковича в самое больное место. Он покраснел и долго не знал, что 
ответить, потом подскочил к Халявкину и, со злобой глядя на него, изо всей силы стукнул кулаком по столу. 
– Как вы смеете мне говорить это? – прошипел он. – Как вы 
смеете? 
– Позвольте... – забормотал Халявкин, пятясь назад. – Это уж 
выходит fortissimo. Не понимаю, чего вы обижаетесь! Я... я ведь 
это говорю не в обиду, а... в похвалу вам. Попадись мне дама с 
такими номерищами, так я с руками и ногами... сделайте такое 
одолжение! 
– Но... но как вы смеете меня оскорблять? – крикнул Брыкович 
и опять стукнул кулаком по столу. 

3 

– Не понимаю! – пожал плечами Халявкин, уже не улыбаясь. – 
Впрочем, я пьян... может быть, и оскорбил... В таком случае простите, виноват! Мамочка, прости первую скрипку! Я вовсе не хотел обидеть. 
– Это даже цинизм... – проговорил Брыкович, смягчившись от 
умильного тона Халявкина. – Есть вещи, о которых не говорят в 
такой форме... 
– Ну, ну... не буду! Мамаша, не буду! Руку! 
– Тем более, что я не подавал повода... – продолжал Брыкович 
обиженным тоном, окончательно смягчившись, но руки не протянул. – Я не сделал вам ничего дурного. 
– Действительно, не следовало бы по... поднимать этого щекотливого вопроса... Сболтнул спьяна и сдуру... Прости, мамочка! Действительно, скотина! Сейчас я намочу холодной водой голову и буду трезв. 
– И без того мерзко, отвратительно живется, а тут вы еще с 
вашими оскорблениями! – говорил Брыкович, возбужденно шагая 
по номеру. – Никто не видит истины, и всякий думает и болтает, 
что хочет. Воображаю, что за глаза говорится тут в номерах! Воображаю! Правда, я не прав, я виноват: глупо с моей стороны было набрасываться на вас в полночь из–за денег; виноват, но... надо же извинить, войти в положение, а... вы бросаете в лицо грязными намеками! 
– Голубушка, да ведь пьян! Каюсь и чувствую. Честное слово, 
чувствую! Мамочка, и деньги отдам! Как только получу первого 
числа, так и отдам! Значит, мир и согласие!? Браво! Ах, душа 
моя, 
люблю 
образованных 
людей! 
Сам 
в 
консервато–
серватории... не выговоришь, чёрт!.. учился... 
Халявкин прослезился, поймал за рукав шагавшего Брыковича 
и поцеловал его в щеку. 
– Эх, милый друг, пьян я, как курицын сын, а всё понимаю! 
Мамаша, прикажи коридорному подать первой скрипке самовар! 
У вас тут такой закон, что после одиннадцати часов и по коридору не гуляй, и самовара не проси; а после театра страсть как чаю 
хочется! 
Брыкович подавил пуговку звонка. 
– Тимофей, подай господину Халявкину самовар! – сказал он 
явившемуся коридорному. 
– Нельзя–с! – пробасил Тимофей. – Барыня не велели после 
одиннадцати часов самовар подавать. 

4 

– Так я тебе приказываю! – крикнул Брыкович, бледнея. 
– Что ж тут приказывать, коли не велено... – проворчал коридорный, выходя из номера. – Не велено, так и нельзя. Чего тут!.. 
Брыкович прикусил губу и отвернулся к окну. 
– Положение–с! – вздохнул Халявкин. – М–да, нечего сказать... Ну, да меня конфузиться нечего, я ведь понимаю... всю 
душу насквозь. Знаем мы эту психологию... Что ж, поневоле будешь водку пить, коли чаю не дают! Выпьешь водочки, а? 
Халявкин достал с окна водку, колбасу и расположился на диване, чтобы начать пить и закусывать. Брыкович печально глядел 
на пьянчугу и слушал его нескончаемую болтовню. Быть может, 
оттого, что при виде косматой головы, сороковушки и дешевой 
колбасы он вспомнил свое недавнее прошлое, когда он был также 
беден, но свободен, его лицо стало еще мрачнее, и захотелось 
выпить. Он подошел к столу, выпил рюмку и крякнул. 
– Скверно живется! – сказал он и мотнул головой. – Мерзко! 
Вот вы меня сейчас оскорбили, коридорный оскорбил... и так без 
конца! А за что? Так, в сущности, ни за что... 
После третьей Брыкович сел на диван и задумался, подперев 
руками голову, потом печально вздохнул и сказал: 
– Ошибся! Ох, как ошибся! Продал я и молодость, и карьеру, и 
принципы, – вот и мстит мне теперь жизнь. Отчаянно мстит! 
От водки и печальных мыслей он стал очень бледен и, казалось, даже похудел. Он несколько раз в отчаянии хватал себя за 
голову и говорил: «О, что за жизнь, если бы ты знал!» 
– А признайся, скажи по совести, – спросил он, глядя пристально в лицо Халявкину, – скажи по совести, как вообще... относятся ко мне тут? Что говорят студенты, которые живут в этих 
номерах? Небось, слыхал ведь... 
– Слыхал... 
– Что же? 
– Ничего не говорят, а так... презирают. 
Новые приятели больше уже ни о чем не говорили. 
Они разошлись только на рассвете, когда в коридоре стали топить печи. 
– А ты ей ничего... не плати... – бормотал Брыкович, уходя. – 
Не плати ей ни копейки!.. Пусть... 
Халявкин свалился на диван и, положив голову на футляр со 
скрипкой, громко захрапел. 
В следующую полночь они опять сошлись... 

5 

Брыкович, вкусивший сладость дружеских возлияний, не пропускает уже ни одной ночи, и если не застает Халявкина, то заходит в другой какой–нибудь номер, где жалуется на судьбу и пьет, 
пьет и опять жалуется – и так каждую ночь.