Осенние цветы

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ОСЕННИЕ ЦВЕТЫ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ОСЕННИЕ ЦВЕТЫ 

 
Мой милый, сердитый друг! Я потому пишу – сердитый, что 
заранее воображаю себе: сначала ваше изумление, а потом негодование, когда вы получите это письмо и узнаете из него, что я не 
сдержала слова, обманула вас, уехав внезапно из города, вместо 
того чтобы ждать вас завтра вечером, как это было условлено, в 
моей гостинице. Дорогой мой, я просто-напросто бежала от вас, 
или нет, вернее – от нас обоих, бежала от того мучительного, неловкого и ненужного, что неминуемо должно было произойти 
между нами. 
И не торопитесь с едкой улыбкой на губах обвинять меня в 
спасительном благоразумии: ведь вам больше всех на свете известно, как оно покидает меня в самых нужных случаях! Бог свидетель, до последней минуты я не знала, поеду ли я на самом деле 
или не поеду. Вот и теперь я совсем не уверена в том, что до конца устою против нестерпимого соблазна еще один раз, хоть мельком, хоть издали взглянуть на вас. 
Я даже не знаю, удержусь ли я от того, чтобы не выскочить из 
вагона после третьего звонка, и потому, окончив это письмо (если 
только мне удастся его окончить), я отдам его носильщику и прикажу ему опустить письмо в ящик в тот самый момент, когда поезд тронется. А я буду из окна следить за ним и чувствовать, точно при прощании с вами, как тоскливо, тоскливо сожмется мое 
сердце. 
Простите меня: все, что я говорила вам о лиманах, о морском 
воздухе и о докторах, будто бы уславших меня сюда из Петербурга, все это было неправдой! Я приехала только потому, что 
меня вдруг неудержимо потянуло к вам, потянуло снова изведать 
хоть жалкую частицу того горячего, ослепительного счастья, которым мы когда-то наслаждались расточительно и небрежно, 
точно сказочные цари. 
Я думаю, из моих рассказов вы могли составить себе довольно 
ясное понятие об образе моей жизни среди того громадного зверинца, который называется петербургским обществом. Визиты, 
театры, балы, обязательные четверги у нас, благотворительные 
базары и т. д. и т. д., и во всем этом я должна участвовать в качестве красивой вывески над служебными и коммерческими делами 
мужа. Только, пожалуйста, не ждите от меня избитой тирады о 

2 

мелочности, пустоте, пошлости, лживости, – я уж не помню, как 
это говорится в романах, – нашего общества. Я втянулась в эту 
жизнь, полную комфорта, приличных манер, свежих новостей, 
связей и влияний, и у меня никогда бы не хватило сил от этой 
жизни отказаться. Но сердце мое не участвует в ней. Мечутся 
предо мной какие-то люди, говорят какие-то слова, и сама я чтото делаю, что-то говорю, но ни люди, ни слова не затрагивают 
моей души, и мне минутами кажется, что все это происходит гдето в страшном отдалении от меня, точно в книге или на картине, 
точно «понарочку», как выражалась когда-то моя нянька – Домнушка. 
И вдруг среди этой тусклой и равнодушной жизни меня, точно 
волной, взмыло наше милое, сладкое прошлое. Случалось ли вам 
когда-нибудь проснуться под впечатлением одного из тех странных снов, которые так радостны, что после них целый день ходишь в каком-то блаженном опьянении, и в то же время так бедны содержанием, что, если их рассказать не только постороннему, но даже самому близкому человеку, – выйдет ничтожно и 
плоско до смешного. Рассказывающие хорошо свои сны часто 
лгут, говорит у Шекспира Меркуцио, и – боже мой, какая в этом 
глубокая психологическая правда! 
Ну, так вот и я однажды проснулась утром после такого сна. Я 
видела себя в лодке вместе с вами где-то далеко-далеко в море. 
Вы сидели на веслах, а я лежала на корме и глядела в голубое небо. Вот и все. Лодка тихонько покачивалась, а небо было такое 
глубокое, что мне временами казалось, будто я гляжу вниз в бездонную пропасть. И какое-то непостижимое, радостное чувство 
так нежно, так гармонично овладело моей душой, что мне захотелось в одно и то же время заплакать и засмеяться от избытка счастья. Я проснулась, но этот сон остался в моей душе, точно прирос к ней. Небольшим усилием воображения мне часто удавалось 
вызывать его в памяти и вместе с этим вновь испытать слабую 
тень той радости, которая его сопровождала. 
Иногда это случалось в гостиной, во время какого-нибудь пустого разговора, который слушаешь не слыша, и тогда я должна 
была закрывать на несколько мгновений руками глаза, чтобы не 
выдать их неожиданного сияния. О, как сильно, как неотступно 
повлекло меня к вам. Точно живая, воскресла предо мной пленительная волшебная сказка, в которой промелькнула шесть лет тому назад под ласковым южным небом наша любовь. Все мне 

3 

вдруг вспомнилось: внезапные ссоры, с нелепой ревностью и 
смешными подозрениями, и веселые примирения, после которых 
наши поцелуи приобретали новую прелесть первого поцелуя; нетерпеливые ожидания в условленном месте; чувство тоскливой 
пустоты в те минуты, когда мы, расставшись вечером, чтобы сойтись опять на другой день утром, по многу раз оборачивались одновременно назад и издали, из-за плеч разделявшей нас толпы, 
розовой от пыльного солнечного заката, встречались глазами; 
вспоминалась мне вся эта сверкающая жизнь, полная могучего, 
неудержимого счастья! 
Мы не могли усидеть на месте. Нас жадно тянуло к новым 
местам и новым впечатлениям. Как хороши были наши далекие 
поездки в этих допотопных, душных дилижансах, завешанных 
грязной парусиной, в обществе хмурых немцев, с жилистыми 
красными шеями, с лицами, точно вырезанными грубо из куска 
дерева, и чинных тощих немок, которые делали широкие, изумленные глаза, прислушиваясь к нашему сумасшедшему хохоту. А 
эти случайные завтраки у какого-нибудь «доброго, старого, честного колониста», под тенью цветущей акации, в глубине маленького, чистенького дворика, обнесенного белой низкой стеной и 
усыпанного морским песком? С каким невероятным аппетитом 
набрасывались мы на жареную скумбрию и на местное мутное и 
кислое вино, не переставая делать тысячи нежных и смешных 
глупостей, вроде того исторического дерзкого поцелуя, который 
заставил всех дачников в негодовании обернуться к нам спинами. 
А теплые июльские ночи на тонях?.. Помните ли вы этот удивительный лунный свет, который был так ярок, что казался преувеличенным, неправдоподобным; это спокойное озаренное море, 
играющее переливами серебристого муара, а на его блестящем 
фоне темные силуэты рыбаков, которые, выбирая сети, однообразно и ритмично, все сразу наклоняются в одну и ту же сторону? 
Но иногда нами овладевала потребность в городском шуме, в 
сутолоке, в чужих людях. Затерявшись в незнакомой толпе, мы 
бродили, прижавшись друг к другу, и еще теснее, еще глубже 
сознавали нашу взаимную близость. Помните ли вы это, дорогой 
мой? Что касается меня, я помню каждую мелочь и болею этим. 
Ведь это все мое, оно живет во мне и будет жить всегда, до самой 
смерти. Я никогда, если бы даже хотела, не в силах отделаться от 
него… Понимаете ли – никогда; а между тем его на самом деле 
нет, и я терзаюсь сознанием, что не могу еще раз по– настоящему 

4 

пережить и перечувствовать его. Бог или природа, – я уж не знаю 
кто, – дав человеку почти божеский ум, выдумали в то же время 
для него две мучительные ловушки: неизвестность будущего и 
незабвенность, невозвратность прошедшего. 
Получив мою короткую записочку, которую я послала вам из 
гостиницы, вы тотчас же поспешили ко мне. Вы торопились и 
были взволнованы: это я узнала издали по вашим скорым, нервным шагам и по тому еще, что, прежде чем постучаться, вы довольно долго стояли в коридоре около моего номера. Я сама 
взволновалась в эту минуту не меньше вас, представляя себе, как 
вы стоите там, за дверью, всего в двух шагах от меня, бледный, 
крепко притиснув руку к сердцу, глубоко и трудно переводя дыхание… И почему-то в то же время мне казалось невозможным, 
несбыточным, что я сейчас, через несколько секунд, увижу вас и 
буду слышать ваш голос. Я испытывала настроение, похожее на 
то, которое бывает в полусне, когда довольно ясно видишь образы, но вместе с тем, не просыпаясь, говоришь себе: это неправда, 
это – сон. 
Вы изменились за это время, возмужали и как будто бы выросли; черный сюртук идет к вам гораздо больше, чем студенческий мундир, манеры у вас стали сдержанней, глаза смотрят уверенней и холодней, модная остроконечная бородка положительно 
красит вас. Вы нашли, что я тоже похорошела, и я охотно верю, 
что вы сказали это искренне, тем более что я прочла это в вашем 
первом, беглом и несколько удивленном взгляде. Ведь каждая 
женщина, если она не безнадежно глупа, никогда не ошибется 
насчет того впечатления, которое произвела ее наружность… 
Когда я ехала сюда, то всю дорогу, сидя в вагоне, старалась 
представить себе нашу встречу. Признаюсь, я никак не думала, 
что она выйдет такой странной, напряженной и неловкой для нас 
обоих. Мы обменивались незначительными, обыденными словами о моей дороге, о Петербурге, о здоровье, но глазами мы пытливо всматривались в лица друг друга, ревниво отыскивая в них 
новые черты, наложенные временем и чужой, незнакомой жизнью… Разговор у нас не вязался. Начав его на «вы», в искусственно оживленном тоне, мы оба скоро почувствовали, что нам с 
каждой минутой становится все тяжелее и скучнее его поддерживать. Между нами как будто бы стояло какое-то постороннее, 
громоздкое, холодное препятствие, и мы не знали, каким образом 
удалить его. 

5 

Весенний вечер тихо угасал. В комнате сделалось темно. Я хотела позвонить, чтоб приказать принести лампу, но вы попросили 
меня не зажигать огня. Может быть, темнота способствовала тому, что мы решились, наконец, коснуться нашего прошлого. Мы 
заговорили о нем с той добродушной и снисходительной насмешкой, с какой взрослые говорят о своих детских шалостях, но, 
странно, чем больше мы старались притворяться друг перед другом и сами перед собой – веселыми и небрежными, – тем печальнее становились наши слова… Наконец мы и совсем замолчали и 
долго сидели – я в углу дивана, вы – на кресле, – не шевелясь, 
почти не дыша. В открытое окно к нам плыл смутный гул большого города, слышался стук колес, хриплые вскрикиванья трамвайных рожков, отрывистые звонки велосипедистов, и, как это 
всегда бывает весенними вечерами, эти звуки доносились до нас 
смягченными, нежными и грустно-тревожными. Из окна была 
видна узкая полоса неба – цвета бледной, вылинявшей бронзы, – 
и на ней резко чернел силуэт какой-то крыши с трубами и слуховой вышкой, чуть-чуть сверкавшей своими стеклами. В темноте я 
не различала вашей фигуры, но видела блеск ваших глаз, устремленных в окно, и мне казалось, что в них стоят слезы. 
Знаете ли, какое сравнение пришло мне в голову в то время, 
когда мы молчали, перебирая в уме наши милые, трогательные 
воспоминания? Мы точно встретились с вами после многих лет 
разлуки на могиле человека, которого мы оба когда-то любили 
одинаково горячо. Тихое кладбище… весна… везде молодая 
травка… сирени цветут, а мы стоим над знакомой могилой и не 
можем уйти, отряхнуться от объявших нас смутных, печальных, 
бесконечно милых призраков. Этот покойник – наша старая любовь, дорогой мой! 
Вы вдруг прервали молчание, вскочив с кресла и резко его 
отодвинув. 
– Нет, так нельзя! Мы совсем измучим себя! – воскликнули 
вы, и я слышала, как тоскливо задрожал ваш голос, – Ради бога, 
пойдемте на воздух, потому что иначе я распла  чусь или сойду с 
ума!.. 
Мы вышли. В воздухе была уже разлита полупрозрачная, мягкая, смуглая тьма весеннего вечера, и в ней необыкновенно легко, 
тонко и четко рисовались углы зданий, ветки деревьев и контуры 
человеческих фигур. Когда мы прошли бульвар и вы подозвали 
коляску, я уже знала, куда вы хотите меня повезти. 

6 

Там все по-прежнему. Огромная площадка, плотно утрамбованная и усыпанная крупным желтым песком, яркий голубой свет 
висячих электрических фонарей, рез вые, бодрящие звуки военного оркестра, длинные ряды легких мраморных столиков, занятых мужчинами и женщинами, стук ножей, неразборчивый и монотонный говор толпы, торопливо снующие лакеи – все та же 
подмывающая обстановка дорогого ресторана… Боже мой! Как 
быстро, безостановочно меняется человек и как постоянны, непоколебимы окружающие его места и предметы. В этом контрасте 
всегда есть что-то бесконечно печальное и таинственное. Знаете 
ли, попадались мне иногда дурные квартиры, даже не просто дурные, а отвратительные, невозможные и притом связанные с целой 
кучей неприятных событий, огорчений, болезней. Переменить такую квартиру, и прямо кажется, что в царство небесное попал. Но 
стоит через неделю-другую проехать случайно мимо этого дома и 
взглянуть на пустые окна с приклеенными белыми билетиками, и 
– душа сожмется от какого-то мучительного, томного сожаления. 
Правда, было здесь гадко, было тяжело, но все-таки здесь как 
будто бы осталась навеки целая полоса твоей жизни, – невозвратимая полоса! 
Так же, как и раньше, у ворот ресторана сидят девушки с корзинами цветов. Помнишь, ты всегда выбирал для меня две розы: 
темно-карминную и чайную? Когда мы проходили мимо, я по 
внезапному движению твоей руки заметила, что ты и теперь хочешь сделать то же самое, но ты вовремя остановился, и как я тебе за это благодарна, милый! 
Под сотнями любопытных взглядов мы прошли в легкую беседку, которая так дерзко повисла со страшной высоты над морем, что когда глядишь вниз, перегнувшись через перила, то не 
видишь берега и кажется, что плаваешь в воздухе. Под нашими 
ногами шумело море; сверху оно казалось таким черным и жутким! Недалеко от берега торчат из воды большие, черные, угловатые камни. На них то и дело набегали волны и, разбившись, 
покрывали их буграми белой пены; когда же волны уходили назад, то отшлифованные прибоем мокрые бока камней блестели, 
как лакированные, отражая свет электрических фонарей. Иногда 
налетал легкий ветерок, насыщенный таким крепким, здоровым 
запахом морских водорослей, рыбы и соленой влаги, что от него 
сама собой расширялась грудь и вздрагивали ноздри… 

7 

А нас все сильнее, все тягостнее сковывало что-то нехорошее, 
скучное, принужденное… Когда принесли шампанское, ты, наливая мой бокал, сказал с мрачной шутливостью: 
– Попробуем хоть искусственно приподнять себя. Выпьем этого храброго, доброго вина, как говорят пылкие французы. 
Нет, нам все равно не помогло бы и храброе, доброе вино. Ты 
сам понимал это, потому что сейчас же прибавил с длинным 
вздохом: 
– А помните, как мы с вами бывали от утра до вечера пьяны 
без вина, одной нашей любовью и радостью существования? 
Внизу, в море, около камней показалась лодка. Большой, белый, стройный парус красиво раскачивался, опускаясь и подымаясь на волнах. В лодке слышался женский смех и кто-то, должно 
быть иностранец, насвистывал очень верно вместе с оркестром 
мелодии вальдтейфелевского вальса. 
Ты тоже следил глазами за парусом и, не отрываясь от него, 
произнес мечтательно: 
– Хорошо было бы теперь сесть в такую шлюпку и уехать далеко-далеко в море, так, чтоб берега не было видно… Помните, 
как в прежнее время? 
– Да, умерло наше прежнее время… Я сказала эту фразу совсем нечаянно, отвечая вслух на свои мысли, и тотчас же испугалась того неожиданного действия, которое произвели на тебя мои 
слова. Ты вдруг так сильно побледнел и так быстро откинулся на 
спинку стула, что мне казалось, будто ты падаешь… Через минуту ты заговорил глухим, точно сразу охрипшим голосом: 
– Как странно сошлись наши мысли! Я только что думал о том 
же самом. Мне представляется чем-то диким, невероятным, невозможным, что именно мы с вами, а не какие-то двое совсем посторонних нам людей, шесть лет тому назад так безумно любили 
друг друга и так полно, так красиво наслаждались жизнью. Тех 
двоих давно нет на свете. Они умерли… умерли… 
Мы поехали обратно в город… Дорога шла все время через 
дачные поселки, застроенные виллами местных миллионеров. 
Мимо нас проходили изящные чугунные решетки и высокие каменные стены, из-за которых свешивалась на улицу густая зелень 
платанов; огромные, все в резьбе, точно в кружевах, ворота; сады, 
увешанные гирляндами разноцветных фонарей; ярко освещенные 
роскошные веранды; экзотические растения в цветниках перед 
дачами, похожими на волшебные дворцы. Белые акации пахли 

8 

так сильно, что их сладкий, приторный, конфетный аромат чувствовался на губах и во рту. Иногда откуда-то нас вдруг обдавало 
на несколько секунд сыроватым холодком, но тотчас же опять мы 
попадали в душистую теплоту тихой весенней ночи. 
Лошади быстро бежали, звучно и равномерно стуча подковами. Мы плавно покачивались на рессорах и молчали. Когда мы 
были уже недалеко от города, я почувствовала, что твоя рука осторожно, медленно обвивается вокруг моей талии и тихо, но настойчиво привлекает меня к тебе. Я не сопротивлялась, но и не 
отдавалась этому объятию. И ты понял, тебе стало стыдно. Ты 
оставил меня, и когда я, отыскав в темноте твою руку, признательно пожала ее, твоя рука ответила мне дружеским, извиняющимся пожатием… 
Но я знала, что в тебе все-таки заговорит оскорбленное мужское самолюбие. И я не ошиблась. Перед тем как расстаться, у 
подъезда гостиницы, ты попросил позволения навещать меня. Я 
назначила день, и вот… прости меня… я тайком убежала от тебя. 
Дорогой мой! Если не завтра, то через два дня, через неделю в 
нас вспыхнула бы просто-напросто чувственность, против которой бессильны и честь, и воля, и рассудок. Мы обокрали бы тех 
двух умерших людей, устроив тайком фальшивый и смешной 
подлог под прежнюю любовь. И мертвецы жестоко отметили бы 
нам за это, поселив между нами ссору, недоверие, холодность и – 
что всего ужаснее – постоянное, ревнивое сравнение настоящего 
с прошлым. 
Прощайте. Сгоряча я и не заметила, как перешла в письме на 
«ты». Я уверена, что через несколько дней, когда утихнет у вас 
первая боль оскорбленного самолюбия, вы согласитесь со мною и 
перестанете сердиться на мой неожиданный отъезд. 
Сейчас в дверь вошел швейцар и прозвонил первый звонок. Но 
теперь я уже уверена, что устою от искушения и не выскочу из 
вагона… 
И все-таки наша короткая встреча уже начинает в моем воображении одеваться дымкой какой-то нежной, тихой, поэтической, 
покорной грусти. Знакомо ли вам это чудное стихотворение 
Пушкина: «Цветы осенние милей роскошных первенцев полей… 
Так иногда разлуки час живее самого свиданья…»? 
Да, мой дорогой, именно осенние цветы! Приходилось ли вам 
когда-нибудь поздней осенью, в хмурое, дождливое утро выйти в 
сад? Деревья – почти голые, сквозят и качаются, на дорожках 

9 

гниют опавшие листья, везде смерть и запустение. И только на 
клумбах, над поникшими, пожелтевшими стеблями других цветов, ярко цветут осенние астры и георгины. Помните ли вы их 
острый травяной запах? Стоишь, бывало, в странном оцепенении 
около клумбы, дрожа от холода, слышишь этот меланхолический, 
чисто осенний запах, и тоскуешь. Все есть в этой тоске: и сожаление о быстро промелькнувшем лете, и ожидание холодной зимы со снегами и с воем в печных трубах, и грусть по своему собственному, так быстро пронесшемуся лету… Милый мой, дорогой, единственный! Совершенно такое же чувство владеет теперь 
моей душой. Пройдет еще немного времени, и воспоминание о 
нашей последней встрече станет и для вас таким же нежным, 
сладким, печальным и трогательным. Прощайте же. Целую вас в 
ваши умные красивые глаза. 
 
Ваша З.