Одиночество

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ОДИНОЧЕСТВО 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ОДИНОЧЕСТВО 

 
После полудня стало так жарко, что пассажиры I-го и II-го 
классов один за другим перебрались на верхнюю палубу. Несмотря на безветрие, вся поверхность реки кипела мелкой дрожащей зыбью, в которой нестерпимо ярко дробились солнечные 
лучи, производя впечатление бесчисленного множества серебряных шариков, невысоко подпрыгивающих на воде. Только на отмелях, там, где берег длинным мысом врезался в реку, вода огибала его неподвижной лентой, спокойно синевшей среди этой 
блестящей ряби. На небе, побледневшем от солнечного жара и 
света, не было ни одной тучки, но на пыльном горизонте, как раз 
над сизой и зубчатой полосой дальнего леса, кое-где протянулись 
тонкие белые облачка, отливавшие по краям, как мазки расплавленного металла. Черный дым, не подымаясь над низкой закоптелой трубой, стлался за пароходом длинным грязным хвостом. 
Покромцевы, муж и жена, тоже вышли на палубу. Их вовсе не 
стесняло окружавшее многолюдное и совершенно незнакомое 
общество; наоборот, они в нем чувствовали себя еще ближе, еще 
теснее друг к другу. Они были женаты уже три месяца – именно 
такой срок, после которого молодые супруги особенно охотно 
посещают театры, гулянья и балы, где, затерявшись в толпе чужих людей, они глубже и острее чувствуют взаимную близость, 
обратившуюся в привычку за время медового месяца. Лишь изредка они обменивались незначительным односложным замечанием, улыбкой или долгим взглядом. И он и она испытывали то 
полное, ленивое и сладкое счастье, которое дает только путешествие, сопровождаемое молодостью и беззаботной удовлетворенной любовью. 
Снизу, из машинного отделения, вместе с теплым запахом 
нефти, доносились непрерывное шипение, мягкие удары работающих поршней и какие-то глубокие, правильные вздохи, в такт 
которым так же размеренно вздрагивала деревянная палуба «Ястреба». Под колесами парохода клокотала вода, выбрасывая сердитые бугры белой пены. За кормой, торопливо догоняя ее, бежали ряды длинных, широких волн; белые курчавые гребни неожиданно вскипали на их мутно-зеленой вершине и, плавно опустившись вниз, вдруг таяли, точно прятались под воду. Расходясь 
по реке все шире, все дальше, волны набегали на берег, колебали 

2 

и пригибали к земле жидкие кусты ивняка и, разбившись с шумным плеском и пеною об откос, бежали назад, обнажая мокрую 
песчаную отмель, всю изъеденную прибоем. 
Кое-где на кустах висели длинные рыбачьи сети. Чайки с 
пронзительным криком летели навстречу пароходу, сверкая на 
солнце при каждом взмахе своих широких, изогнутых крыльев. 
Изредка на болотистом берегу виднелась серая цапля, стоявшая в 
важной и задумчивой позе на своих длинных красноватых ногах. 
Но это однообразие не прискучивало Вере Львовне и не утомляло ее, потому что на весь божий мир она глядела сквозь радужную пелену тихого очарованья, переполнявшего ее душу. Ей все 
казалось милым и дорогим: и «наш» пароход – необыкновенно 
чистенький и быстрый пароход! – и «наш» капитан – здоровенный толстяк в парусиновой паре и клеенчатом картузе, с багровым лицом, сизым носом и звериным голосом, давно охрипшим 
от непогод, оранья и пьянства, – «наш» лоцман – красивый, чернобородый мужик в красной рубахе, который вертел в своей 
стеклянной будочке колесо штурвала, в то время как его острые, 
прищуренные глаза твердо и неподвижно смотрели вдаль. Слегка 
облокотившись на проволочную сетку, Вера Львовна с наслаждением глядела, как играли в волнах белые барашки, а в голове ее 
под размеренные вздохи машины звучал мотив какой-то самодельной польки, и с этим мотивом в странную гармонию сливались и шум воды под колесами и дребезжание чашек в буфете… 
Иногда навстречу «Ястребу» попадался буксирный пароход, 
тащивший за собою на толстом канате длинную вереницу низких, 
неуклюжих барок. Тогда оба парохода начинали угрожающе реветь, что заставляло Веру Львовну с испуганным видом зажмуривать глаза и затыкать уши… 
Вдали показывалась пристань – маленький красный домик, 
выстроенный на барке. Капитан, приложивши рот к медному рупору, проведенному в машинное отделение, кричал командные 
слова, и его голос казался выходящим из глубокой бочки. «Самый малый! Ступ! Задний ход! Сту-уп!..» С нижней палубы выбрасывали канат, и он, развиваясь в воздухе, с грохотом падал на 
крышу пристани. Матросы по дрожащим сходням выносили на 
берег громадные кули и мешки, сгибаясь под их тяжестью и придерживая их железными крюками. Около станции толпились бабы и девчонки в красных сарафанах; они навязчиво предлагали 
пассажирам вялую малину, бутылки с кипяченым молоком, соле
3 

ную рыбу и баранину. Ямские лошади, над которыми вились тучи слепней, нетерпеливо позвякивали бубенчиками и колокольцами… 
Жара понемногу спадала. От воды поднялся легкий ветерок. 
Солнце садилось в пожаре пурпурного пламени и растопленного 
золота; когда же яркие краски зари потухли, то весь горизонт осветился ровным пыльно-розовым сиянием. Наконец и это сияние 
померкло, и только невысоко над землей, в том месте, где закатилось солнце, осталась неясная длинная розовая полоска, незаметно переходившая наверху в нежный голубоватый оттенок вечернего неба, а внизу в тяжелую сизоватую мглу, подымавшуюся от 
земли. Воздух сгустился, похолодел. Откуда-то донесся и скользнул по палубе слабый запах меда и сырой травы. На востоке, за 
волнистой линией холмов, разрастался темно-золотой свет луны, 
готовой взойти. Она показалась сначала только одним краешком 
и потом выплыла – большая, огненно-красная и как будто бы 
приплюснутая сверху. 
На пароходе зажгли электричество и засветили на бортах сигнальные фонари. Из трубы валили длинным снопом и стлались за 
пароходом, тая в воздухе, красные искры. Вода казалась светлее 
неба и уже не кипела больше. Она успокоилась, затихла, и волны 
от парохода расходились по ней такие чистые и гладкие, как будто бы они рождались и застывали в жидком стекле. Луна поднялась еще выше и побледнела; диск ее сделался правильным и 
блестящим, как отполированный серебряный щит. По воде протянулся от берега к пароходу и заиграл золотыми блестками и 
струйками длинный дрожащий столб. 
Становилось свежо. Покромцев заметил, что жена его два раза 
содрогнулась плечами и спиной под своим шерстяным платком, 
и, нагнувшись к ней, спросил: 
– Птичка моя, тебе не холодно? Может быть, пойдем в каюту? 
Вера Львовна подняла голову и посмотрела на мужа. Его лицо 
при лунном свете стало бледнее обыкновенного, пушистые усы и 
остроконечная бородка вырисовывались резче, а глаза удлинились и приняли странное, нежное выражение. 
– Нет, нет… не беспокойся, милый… Мне очень хорошо, – ответила она. 
Она не чувствовала холода, но ее охватила та щемящая томная 
жуть, которая овладевает нервными людьми в яркие лунные ночи, когда небо кажется холодной и огромной пустыней. Низкие 

4 

берега, бежавшие мимо парохода, были молчаливы и печальны, 
прибрежные леса, окутанные влажным мраком, казались страшными… 
У Веры Львовны вдруг явилось непреодолимое желание 
прильнуть как можно ближе к своему мужу, спрятать голову на 
сильной груди этого близкого человека, согреться его теплотой… 
Он, точно угадывая ее мимолетное желание, тихо обвил ее половиной своего широкого пальто, и они оба затихли, прижавшись 
друг к другу, и, касаясь друг друга головами, слились в один грациозный темный силуэт, между тем как луна бросала яркие серебряные пятна на их плечи и на очертание их фигур. 
Пароход стал двигаться осторожнее, из боязни наткнуться на 
мель… Матросы на носу измеряли глубину реки, и в ночном воздухе отчетливо звучали их протяжные восклицания: «Ше-есть!.. 
Шесть с половиной! Во-осемь!.. По-од таба-ак!.. Се-мь!» В этих 
высоких стонущих звуках слышалось то же уныние, каким были 
полны темные, печальные берега и холодное небо. Но под плащом было очень тепло, и, крепко прижимаясь к любимому человеку, Вера Львовна еще глубже ощущала свое счастье. 
На правом берегу показались смутные очертания высокой горы с легкой, резной, деревянной беседкой на самой вершине. Беседка была ярко освещена, и внутри ее двигались люди. Видно 
было, как, услышав шум приближающегося парохода, они подходили к перилам и, облокотившись на них, глядели вниз. 
– Ах, Володя, посмотри, какая прелесть! – воскликнула Вера 
Львовна. – Совсем кружевная беседка… Вот бы нам с тобой здесь 
пожить… 
– Я здесь провел целое лето, – сказал Покромцев. 
– Да? Неужели? Это, наверно, чье-нибудь имение? 
– Князей Ширковых. Очень богатые люди… 
Она не видела его лица, но чувствовала, что, произнося эти 
слова, он слегка разглаживает концами пальцев свои усы и что в 
его голосе звучит улыбка воспоминания. 
– Когда же ты был там? Ты мне ничего о них не рассказывал… 
Что они за люди? 
– Люди?.. Как тебе сказать?.. Ни дурные, ни хорошие… Веселые люди… 
Он замолчал, продолжая улыбаться своим воспоминаниям. 
Тогда Вера Львовна сказала: 

5 

– Ты смеешься… Ты, верно, вспомнил что-нибудь интересное? 
– О нет… Ничего… Ровно ничего интересного, – возразил Покромцев и крепче обнял талию жены. – Так… маленькие глупости… не стоит и вспоминать. 
Вера Львовна не хотела больше расспрашивать, но Покромцев 
начал говорить сам. Ему приятно было, что его жена узнает, в какой широкой барской обстановке ему приходилось жить. Это щекотало мелочным, но приятным образом его самолюбие. Ширковы жили летом в своем имении, точь-в-точь как английские лорды. Правда, сам Покромцев был там только репетитором, но он 
сумел себя поставить так, что с ним обращались как со своим, 
даже больше того, – как с близким человеком. Ведь настоящих 
светских людей всего скорее и узнаешь именно по их очаровательной простоте. Лето промелькнуло удивительно быстро и весело: лаун-теннис, пикники, шарады, спектакли, прогулки верхом… К обеду все собирались по звуку гонга, непременно во 
фраках и белых галстуках, – одним словом, самое утонченное соединение строгого этикета с простотой и прекрасных манер с непринужденным весельем. Конечно, в такой жизни есть и свои недостатки, но пожить ею хоть одно лето – и то чрезвычайно приятно. 
Вера Львовна слушала его, не прерывая ни одним словом и в 
то же время испытывая нехорошее, похожее на ревность чувство. 
Ей было больно думать, что у него в памяти остался хоть один 
счастливый момент из его прежней жизни, не уничтоженный, не 
сглаженный их теперешним общим счастьем. 
Беседка вдруг точно спряталась за поворотом. Вера Львовна 
молчала, а Покромцев, увлеченный своими воспоминаниями, 
продолжал: 
– Ну, конечно, играли в любовь, без этого на даче нельзя. Все 
играли, начиная со старого князя и кончая безусыми лицеистами, 
моими учениками. И все друг другу покровительствовали, смотрели сквозь пальцы. 
– А ты? Ты тоже… ухаживал за кем-нибудь? – спросила Вера 
Львовна неестественно спокойным тоном. 
Он провел рукой по усам. Этот самодовольный, так хорошо 
знакомый Вере Львовне жест вдруг показался ей пошлым. 
– Н-да… и я тоже. У меня вышел маленький роман с княжной 
Кэт. Очень смешной роман и, пожалуй, если хочешь, даже не
6 

много безнравственный. Понимаешь: девице еще и шестнадцати 
лет не исполнилось, но развязность, самоуверенность и прочее – 
просто удивительные. Она мне прямо изложила свой взгляд. 
«Мне, говорит, здесь скучно, потому что я ни одного дня не могу 
прожить без сознания, что в меня все кругом влюблены. Вы один 
здесь только мне и нравитесь. Вы недурны собой, с вами можно 
разговаривать, ну и так далее. Вы, конечно, понимаете, что женой 
вашей я быть не могу, но почему же нам не провести это лето весело и приятно?» 
– Ну и что же? Было весело? – спросила Вера Львовна, стараясь говорить небрежно, и сама испугалась своего внезапно охрипшего голоса. 
Этот голос заставил Покромцева насторожиться. Как бы извиняясь за то, что причинил ей боль, он притянул к себе голову жены и прикоснулся губами к ее виску. Но какое-то подлое, неудержимое влечение, копошившееся в его душе, какое-то смутное и гадкое чувство, похожее на хвастливое молодечество, тянуло его рассказывать дальше. 
– Вот мы и играли в любовь с этим подлетком и в конце лета 
расстались. Она совсем равнодушно благодарила меня за то, что я 
помог ей не скучать, и жалела, что не встретилась со мною, уже 
выйдя замуж. Впрочем, она, по ее словам, не теряла надежды 
встретиться со мною впоследствии. 
И он прибавил с деланным смехом: 
– Вообще, эта история составляет для меня одно из самых неприятных воспоминаний. Ведь правда, Верочка, гадко все это? 
Вера Львовна не ответила ему. Покромцев почувствовал к ней 
жалость и стал раскаиваться в своей откровенности. Желая загладить неприятное впечатление, он еще раз поцеловал жену в щеку… 
Вера Львовна не сопротивлялась, но и не ответила на поцелуй… Странное, мучительное и самой ей неясное чувство овладело ее душой. Тут была отчасти и ревность к прошедшему, – самый ужасный вид ревности, – но была только  отчасти. Вера 
Львовна давно слышала и знала, что у каждого мужчины бывают 
до женитьбы интрижки и связи, что то, что для женщины составляет огромное событие, для мужчины является простым случаем, 
и что с этим ужасным порядком вещей надо поневоле мириться. 
Было тут и негодование на ту унизительную и развратную роль, 
которая выпала в этом романе на долю ее мужа, но Вера Львовна 

7 

вспомнила, что и ее поцелуи с ним, когда они еще были женихом 
и невестой, не всегда носили невинный и чистый характер. 
Страшнее всего в этом новом чувстве было сознание того, что 
Владимир Иванович вдруг сделался для своей жены чужим, далеким человеком и что их прежняя близость никогда уже не может 
возвратиться. 
«Зачем он мне рассказывал всю эту гадость? – мучительно думала она, стискивая и терзая свои похолодевшие руки. – Он перевернул всю мою душу и наполнил ее грязью, но что же я могу 
ему сказать на это? Как я узнаю, что  он испытывал во время 
своего рассказа? Сожаление о прошлом? Нехорошее волнение? 
Гадливость? (Нет, уж во всяком случае не гадливость: тон у него 
был самодовольный, хотя он и старался это скрыть)… Надежду 
опять встретиться когда-нибудь с этой Кэт? А почему же и не 
так? Если я спрошу его об этом, он, конечно, поспешит меня успокоить, но как проникнуть в самую глубь его души, в самые отдаленные изгибы его сознания? По чему я могу узнать, что, говоря со мной искренно и правдиво, он в то же время не обманывает 
– и, может быть, совершенно невольно – своей совести? О! Чего 
бы я ни дала за возможность хоть один только миг пожить его 
внутренней, чужой для меня жизнью, подслушать все оттенки его 
мысли, подсмотреть, что делается в этом  сердце…» 
И это страстное влечение слиться мыслью, отожествиться с 
другим человеком, приняло такие огромные размеры, что Вера 
Львовна, нечаянно для самой себя, крепко прижалась головой к 
голове мужа, точно желая проникнуть, войти в его существо. Но 
он не понял этого невольного движения и подумал, что жена просто хочет к нему приласкаться, как озябшая кошечка. Он пощекотал ее усами и сказал тоном, каким говорят с балованными детьми: 
– Веруся бай-бай хочет? Верусенька озябла? Пойдем в каютку, 
Верусенька? 
Она молча поднялась, кутаясь в свой платок. 
– Верусенька на нас ни за что не сердится? – спросил Покромцев тем же сладким голосом. 
Вера Львовна отрицательно покачала головой. Но перед трапом, ведущим в каюты, она остановилась и сказала: 
– Послушай, Володя, тебе ни разу не приходило в голову, что 
никогда, понимаешь, никогда двое людей не поймут вполне друг 
друга?.. Какими бы тесными узами они ни были связаны?.. 

8 

Он чувствовал себя немного виноватым и потому пробормотал 
со смехом: 
– Ну вот, Верунчик, какую философию развела… Разве мы с 
тобой не понимаем друг друга? 
В каюте он скоро заснул тихим сном здорового сытого человека. Его дыхания не было слышно, и лицо приняло детское выражение. 
Но Вера Львовна не могла спать. Ей стало душно в тесной 
каюте, и прикосновение бархатной обивки дивана раздражало 
кожу ее рук и шеи. Она встала, чтобы опять выйти на палубу. 
– Ты куда, мамуся? – спросил Покромцев, разбуженный шелестом ее юбок. 
– Лежи, лежи, я сейчас приду. Я еще минутку посижу на палубе, – ответила она, делая ему рукою знак, чтобы он не вставал. 
Ей хотелось остаться одной и думать. Присутствие мужа, даже 
спящего, стесняло ее. Выйдя на палубу, она невольно села на то 
же самое место, где сидела раньше. Небо стало еще холоднее, а 
вода потемнела и потеряла свою прозрачность. То и дело легкие 
тучки, похожие на пушистые комки ваты, набегали на светлый 
круг луны и вдруг окрашивались причудливым золотым сиянием. 
Печальные, низкие и темные берега так же молчаливо бежали 
мимо парохода. 
Вере Львовне было жутко и тоскливо. Она впервые в своей 
жизни натолкнулась сегодня на ужасное сознание, приходящее 
рано или поздно в голову каждого чуткого, вдумчивого человека, – на сознание той неумолимой, непроницаемой преграды, которая вечно стоит между двумя близкими людьми. «Что же я о 
нем знаю? – шепотом спрашивала себя Вера Львовна, сжимая руками горячий лоб. – Что я знаю о моем муже, об этом человеке, с 
которым я вместе и ем, и пью, и сплю и с которым всю жизнь 
должна пройти вместе? Положим, я знаю, что он красив, что он 
любит свою физическую силу и холит свои мускулы, что он музыкален, что он читает стихи нараспев, знаю даже больше, – знаю 
его ласковые слова, знаю, как он целуется, знаю пять или шесть 
его привычек… Ну, а больше? Что же я больше-то знаю о нем? 
Известно ли мне, какой след оставили в его сердце и уме его 
прежние увлечения? Могу ли я отгадать у него те моменты, когда 
человек во время смеха внутренно страдает или когда наружной, 
лицемерной печалью прикрывает злорадство? Как разобраться во 
всех этих тонких изворотах чужой мысли, в этом чудовищном 

9 

вихре чувств и желаний, который постоянно, быстро и неуловимо 
несется в душе постороннего  человека?» 
Внезапно она почувствовала такую глубокую внутреннюю 
тоску, такое щемящее сознание своего вечного  одиночества, что 
ей захотелось плакать. Она вспомнила свою мать, братьев, меньшую сестру. Разве и они не так же чужды ей, как чужд этот красивый брюнет с нежной улыбкой и ласковыми глазами, который 
называется ее мужем? Разве сможет она когда-нибудь так взглянуть на мир, как они глядят, увидеть то, что они видят, почувствовать, что они чувствуют?.. 
Около четырех часов утра Покромцев проснулся и был очень 
удивлен, не видя на противоположном диване своей жены. Он 
быстро оделся и, позевывая и вздрагивая от утреннего холодка, 
вышел на палубу. 
Солнце еще не всходило, но половина неба уже была залита 
бледным розовым светом. Прозрачная и спокойная река лежала, 
точно громадное зеркало в зеленой влажной раме оживших, орошенных лугов. Легкие розовые морщины слегка бороздили ее 
гладкую поверхность, а пена под пароходными колесами казалась 
молочно-розовой. На правом берегу молодой березовый лес с его 
частым строем тонких, прямых, белых стволов был окутан, точно 
тонкой кисеей, легким покровом тумана. Сизая, тяжелая туча, 
низко повисшая на востоке, одна только боролась с сияющим 
торжеством нарядного летнего утра. Но и на ней уже брызнули, 
точно кровавые потоки, темно-красные штрихи. 
Вера Львовна сидела на том же месте, облокотясь руками на 
решетку и положив на них отяжелевшую голову. Покромцев подошел к ней и, обняв ее, напыщенно продекламировал голосом, 
разбухшим от здорового сна: 
– «Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос…» 
Но когда он увидел ее серьезное, заплаканное лицо, он точно 
поперхнулся последним словом. 
– Верусенька, что с тобой? Что такое, моя дорогая? 
Но она уже приготовилась к этому вопросу. Она так много передумала за эту ночь, что пришла к единственному разумному и 
холодному решению: надо жить, как все, надо подчиняться обстоятельствам, надо даже лгать, если нельзя говорить правду. 
И она ответила, виновато и растерянно улыбаясь: 
– Ничего, мой милый. Просто – у меня бессонница…