Доктор

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ДОКТОР 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ДОКТОР 

В гостиной было тихо, так тихо, что явственно слышалось, как 
стучал по потолку залетевший со двора слепень. Хозяйка дачи, 
Ольга Ивановна, стояла у окна, глядела на цветочную клумбу и 
думала. Доктор Цветков, ее домашний врач и старинный знакомый, приглашенный лечить Мишу, сидел в кресле, покачивал 
своею шляпой, которую держал в обеих руках, и тоже думал. 
Кроме них в гостиной и в смежных комнатах не было ни души. 
Солнце уже зашло, и в углах, под мебелью и на карнизах стали 
ложиться вечерние тени. 
Молчание было прервано Ольгой Ивановной. 
– Более ужасного несчастья и придумать нельзя, – сказала она, 
не оборачиваясь от окна. – Вы знаете, без этого мальчика жизнь 
не имеет для меня никакой цены. 
– Да, я знаю это, – сказал доктор. 
– Никакой цены! – повторила Ольга Ивановна, и голос ее 
дрогнул. – Он для меня всё. Он моя радость, мое счастье, мое богатство, и если, как вы говорите, я перестану быть матерью, если 
он... умрет, то от меня останется одна только тень. Я не переживу. 
Ломая руки, Ольга Ивановна прошлась от одного окна к другому и продолжала: 
– Когда он родился, я хотела отослать его в воспитательный 
дом, вы это помните, но, боже мой, разве можно сравнивать тогда 
и теперь? Тогда я была пошла, глупа, ветрена, но теперь я мать... 
понимаете? я мать и больше знать ничего не хочу. Между теперешним и прошлым целая пропасть. 
Наступило опять молчание. Доктор пересел с кресла на диван 
и, нетерпеливо играя шляпой, устремил взгляд на Ольгу Ивановну. По лицу его видно было, что он хотел говорить и ждал для 
этого удобной минуты. 
– Вы молчите, но я все–таки не теряю надежды, – сказала хозяйка, оборачиваясь. – Что же вы молчите? 
– Я был бы рад надежде не меньше вас, Ольга, но ее нет, – ответил Цветков. – Нужно глядеть чудовищу прямо в глаза. У 
мальчика бугорчатка мозга, и нужно постараться приготовить себя к его смерти, так как от этой болезни никогда не выздоравливают. 
– Николай, вы уверены в том, что не ошибаетесь? 

2 

– Такие вопросы ни к чему не ведут. Я готов отвечать сколько 
угодно, но от этого нам не станет легче. 
Ольга Ивановна припала лицом к оконной драпировке и горько заплакала. Доктор поднялся и несколько раз прошелся по гостиной, затем подошел к плачущей и слегка коснулся ее руки. Судя по его нерешительным движениям, по выражению угрюмого 
лица, которое было темно от вечерних сумерек, ему хотелось 
что–то сказать. 
– Послушайте, Ольга, – начал он. – Уделите мне минуту внимания. Мне нужно спросить вас о кое–чем. Впрочем, вам теперь 
не до меня. Я потом... после... 
Он опять сел и задумался. Горький, умоляющий плач, похожий на плач девочки, продолжался. Не дожидаясь его конца, 
Цветков вздохнул и вышел из гостиной. Он направился в детскую 
к Мише. Мальчик по–прежнему лежал на спине и неподвижно 
глядел в одну точку, точно прислушиваясь. Доктор сел на его 
кровать и пощупал пульс. 
– Миша, болит голова? – спросил он. 
Миша ответил не сразу: 
– Да. Мне всё снится. 
– Что же тебе снится? 
– Всё... 
Доктор, не умевший говорить ни с плачущими женщинами, ни 
с детьми, погладил его по горячей голове и пробормотал: 
– Ничего, бедный мальчик, ничего... На этом свете нельзя 
прожить без болезней... Миша, кто я? Ты узнаешь? 
Миша не отвечал. 
– Очень голова болит? 
– О... очень. Мне всё снится. 
Осмотрев его и задав несколько вопросов горничной, которая 
ходила за больным, доктор не спеша вернулся в гостиную. Там 
уже было темно, и Ольга Ивановна, стоявшая у окна, казалась силуэтом. 
– Зажечь огонь? – спросил Цветков. 
Ответа не последовало. Слепень продолжал летать и стучать 
по потолку. Со двора не доносилось ни звука, точно весь мир заодно с доктором думал и не решался говорить. Ольга Ивановна 
уже не плакала, а по–прежнему в глубоком молчании глядела на 
цветочную клумбу. Когда Цветков подошел к ней и сквозь сумерки взглянул на ее бледное, истомленное горем лицо, у нее бы
3 

ло такое выражение, какое ему случалось видеть ранее во время 
приступов сильнейшего, одуряющего мигреня. 
– Николай Трофимыч! – позвала она. – Послушайте, а если позвать консилиум? 
– Хорошо, я приглашу завтра. 
По тону доктора легко можно было судить, что он плохо верил 
в пользу консилиума. Ольга Ивановна хотела еще что–то спросить, но рыдания помешали ей. Она опять припала лицом к драпировке. В это время со двора отчетливо донеслись звуки оркестра, игравшего на дачном кругу. Слышны были не только трубы, 
но даже скрипки и флейты. 
– Если он страдает, то почему же он молчит? – спросила Ольга 
Ивановна. – За весь день ни звука. Он никогда не жалуется и не 
плачет. Я знаю, бог берет от нас этого бедного мальчика, потому 
что мы не умели ценить его. Какое сокровище! 
Оркестр кончил марш и минуту спустя для начала бала заиграл веселый вальс. 
– Господи, да неужели нельзя ничем помочь? – простонала 
Ольга Ивановна. – Николай! Ты доктор и должен знать, что делать! Поймите, что я не перенесу этой потери! Я не переживу! 
Доктор, не умевший говорить с плачущими женщинами, 
вздохнул и тихо зашагал по гостиной. Прошел ряд томительных 
пауз, прерываемых плачем и вопросами, которые ни к чему не 
ведут. Оркестр успел уже сыграть кадриль, польку и еще кадриль. 
Стало совсем темно. В смежной зале горничная зажгла лампу, а 
доктор всё время не выпускал из рук шляпы и собирался сказать 
что–то. Ольга Ивановна несколько раз уходила к сыну, сидела 
около него по получасу и возвращалась в гостиную; то и дело она 
принималась плакать и роптать. Время мучительно тянулось, – и 
вечер, казалось, не имел конца. 
В полночь, когда оркестр сыграл котильон и умолк, доктор собрался уезжать. 
– Я завтра приеду, – сказал он, пожимая холодную руку хозяйки. – Вы ложитесь спать. 
Надевши в передней пальто и взявши в руки трость, он постоял, подумал и вернулся в гостиную. 
– Я, Ольга, завтра приеду, – повторил он дрожащим голосом. – 
Слышите? 
Она не отвечала и, казалось, от горя потеряла способность говорить. В пальто и не выпуская из рук трости, Цветков сел рядом 

4 

с ней и заговорил тихим, нежным полушёпотом, который совсем 
не шел к его солидной, тяжелой фигуре: 
– Ольга! Во имя вашего горя, которое я разделяю... Теперь, когда ложь преступна, я умоляю вас сказать мне правду. Вы всегда 
уверяли, что этот мальчик мой сын. Правда ли это? 
Ольга Ивановна молчала. 
– Вы были единственной привязанностью в моей жизни, – 
продолжал Цветков, – и вы не можете себе представить, как глубоко мое чувство оскорблялось ложью... Ну, прошу вас, Ольга, 
хоть раз в жизни скажите мне правду... В эти минуты невозможно 
лгать... Скажите, что Миша не мой сын... Я жду. 
– Он ваш. 
Лицо Ольги Ивановны не было видно, но в ее голосе Цветкову 
послышалось колебание. Он вздохнул и поднялся. 
– Даже в такие минуты вы решаетесь говорить ложь, – сказал 
он своим обыкновенным голосом. – У вас нет ничего святого! 
Послушайте, поймите меня... В моей жизни вы были единственной привязанностью. Да, были вы порочны, пошлы, но кроме вас 
в жизни я никого не любил. Эта маленькая любовь теперь, когда 
я становлюсь стар, составляет единственное светлое пятно в моих 
воспоминаниях. Зачем же вы затемняете его ложью? К чему? 
– Я вас не понимаю. 
– А, боже мой! – крикнул Цветков, – Вы лжете, вы отлично 
понимаете! – крикнул он еще громче и зашагал по гостиной, сердито размахивая тростью. – Или вы забыли? Так я же вам напомню! Отеческие права на этого мальчика в одинаковой степени 
разделяют со мной и Петров, и адвокат Куровский, которые, так 
же как и я, до сих пор выдают вам деньги на воспитание сына! 
Да–с! Всё это мне отлично известно! Я прощаю прошлую ложь, 
бог с нею, но теперь, когда вы постарели, в эти минуты, когда 
умирает мальчик, ваше лганье душит меня! Как я жалею, что не 
умею говорить! Как жалею! 
Цветков расстегнул пальто и, продолжая шагать, говорил: 
– Дрянная женщина! На нее не действуют даже такие минуты! 
Она и теперь лжет так же свободно, как девять лет тому назад в 
ресторане «Эрмитаж»! Она боится, что если откроет мне истину, 
то я перестану выдавать ей деньги! Она думает, что если бы она 
не лгала, то я не любил бы этого мальчика! Вы лжете! Это низко! 
Цветков стукнул тростью по полу и крикнул: 

5 

– Это гадко! Изломанное, исковерканное создание! Вас надо 
презирать, и я должен стыдиться своего чувства! Да! Ваша ложь 
во все девять лет стоит у меня поперек горла, я терпел ее, но теперь – довольно! Довольно! 
Из темного угла, где сидела Ольга Ивановна, послышался 
плач... Цветков замолчал и крякнул. Наступило молчание. Доктор 
медленно застегнул пальто и стал искать шляпу, которую он уронил, шагая. 
– Я вышел из себя, – бормотал он, низко нагибаясь к полу. – 
Совсем выпустил из виду, что вам теперь не до меня... Бог знает, 
чего наговорил. Вы, Ольга, не обращайте внимания. 
Он нашел шляпу и направился к темному углу. 
– Я оскорбил вас, – сказал он тихим, нежным полушёпотом. – 
Но еще раз умоляю вас, Ольга. Скажите мне правду. Между нами 
не должна стоять ложь... Я проговорился, и вы теперь знаете, что 
Петров и Куровский не составляют для меня тайны. Стало быть, 
вам теперь легко сказать правду. 
Ольга Ивановна подумала и, заметно колеблясь, сказала: 
– Николай, я не лгу. Миша ваш. 
– Боже мой, – простонал Цветков, – так я же вам скажу еще 
больше: у меня хранится ваше письмо к Петрову где вы называете его отцом Миши! Ольга, я знаю правду, но мне хочется слышать ее от вас! Слышите? 
Ольга Ивановна не отвечала и продолжала плакать. Подождав 
ответа, Цветков пожал плечами и вышел. – Я завтра приеду, – 
крикнул он из передней. Всю дорогу, сидя в своей карете, он пожимал плечами и бормотал: 
– Как жаль, что я не умею говорить! У меня нет дара убеждать 
и уверять. Очевидно, она не понимает меня, если лжет! Очевидно! Как же ей обьяснить? Как?