Упустишь огонь – не потушишь

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Л.Н. Толстой 
 

УПУСТИШЬ ОГОНЬ –  
НЕ ПОТУШИШЬ 

Л.Н. Толстой 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

УПУСТИШЬ ОГОНЬ – 
НЕ ПОТУШИШЬ 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

УПУСТИШЬ ОГОНЬ – НЕ ПОТУШИШЬ 

 
Тогда Петр приступил к 
нему и сказал: господи, 
сколько раз прощать брату моему, согрешающему 
против меня? до семи ли 
раз? (Матф. XV III, 21). 
Иисус говорит ему: не говорю тебе до семи, но до 
седмижды семидесяти 
раз.(22) 
Посему царство небесное 
подобно царю, который захотел сосчитаться с рабами своими. (23) 
Когда начал он считаться, 
приведен был к нему некто, 
который должен был ему 
десять тысяч талантов. (24) 
А как он не имел, чем заплатить, то государь его 
приказал продать его, и 
жену его, и детей, и все, 
что он имел, и заплатить. (25) 
Тогда раб тот пал и, кланяясь ему, говорил: государь! потерпи на мне, и все 
тебе заплачу. (26) 
Государь, умилосердившись 
над рабом тем, отпустил 
его и долг простил ему.(27) 
Раб же тот, вышедши, 
нашел одного из товарищей своих, который должен был ему сто динариев, 
и, схватив его, душил, го
3 

воря: отдай мне, что должен. (28) 
Тогда товарищ его пал к 
ногам его, умолял его и говорил: потерпи на мне, и 
все отдам тебе. (29) 
Но тот не захотел, а пошел и посадил его в темницу, пока не отдаст долга. 
(30) 
Товарищи его, видевши 
происшедшее, очень огорчились и, пришедши, рассказали государю своему 
все бывшее. (31) 
Тогда государь призывает 
его и говорит: злой раб! 
весь долг тот я простил 
тебе, потому что ты упросил меня. (32) 
Не надлежало ли и тебе 
помиловать товарища 
твоего, как и я помиловал 
тебя?(33) 
И, разгневавшись, государь 
его отдал его истязателям, пока не отдаст ему 
всего долга. (34) 
Так и отец мой небесный 
поступит с вами, если не 
простит каждый из вас от 
сердца своего брату своему 
согрешений его. (35) 
 
 
Жил в деревне крестьянин Иван Щербаков. Жил хорошо; сам 
был в полной силе, первый на селе работник, да три сына на ногах: один женатый, другой жених, а третий, подросток, с лошадьми ездил и пахать зачинал. Старуха Иванова была баба умная и хозяйственная, и сноха попалась смирная и работящая. 

4 

Жить бы да жить Ивану с семьей. Только нерабочих ртов во дворе и было, что один старик отец больной (от удушья седьмой год 
на печи лежал). Всего было вдоволь у Ивана – 3 лошади с жеребенком, корова с подтелком, 15 овец. Бабы обували, обшивали 
мужиков и в поле работали; мужики крестьянствовали. Хлеба 
своего за новину переходило. Овсом подати и нужду всю справляли. Жить бы да жить Ивану с детьми. Да двор об двор жил с 
ним сосед Гаврило Хромой – Гордея Иванова сын. И завелась с 
ним у Ивана вражда. 
Пока старик Гордей жив был и Ивана отец хозяйствовал, жили 
мужики по–соседски. Понадобится сито бабам или ушат, понадобится мужикам веретье или колесо сменить до времени, посылают из одного двора в другой и по–соседски помогают друг дружке. Забежит теленок на гумно – сгонят и только скажут: не пускай, мол, у нас ворох не убран. А того, чтобы прятать да запирать 
на гумне или в сарае или клепать друг на дружку, того и в заводе 
не было. 
Так жили при стариках. А стали хозяйствовать молодые – пошло другое. 
Затеялось все из пустого. 
Занеслась у Ивановой снохи рано курочка. Стала молодайка 
собирать к святой яйца. Что ни день, то идет за яичком под сарай 
в тележный ящик. Только спугнули, видно, ребята курицу, и перелетела она через плетень к соседу и там снесла. Слышит молодайка, кудахтает курочка, думает: теперь недосуг, убраться надо 
в избе под праздник; ужотко зайду возьму. Пошла вечером под 
сарай к тележному ящику – нет яичка. Стала молодайка спрашивать свекровь, деверя, – не брали ли. Нет, говорят, не брали; а Тараска, деверь меньшой, говорит: твоя хохлатка на дворе у соседа 
снесла, там кудахтала и оттуда прилетела. Посмотрела молодайка 
на свою хохлатку, сидит рядом с петухом на перемете, уж глаза 
завела, спать собралась. И спросила бы у ней, где снесла, да не 
ответит, и пошла молодайка к соседям. Встречает ее старуха. 
– Чего тебе, молодка, надо? 
– Да что, – говорит, – баушка, моя курочка к вам нынче перелетала, не снесла ли она яичка где? 
– И видом не видали. У нас свои, бог дал, давно несутся. Мы 
своих собрали, а нам чужих не надо. Мы, деушка, по чужим дворам яйца собирать не ходим. 

5 

Обидно стало молодайке, сказала слово лишнее, соседка еще 
два; и стали бабы ругаться. Шла Иванова жена с водой, тоже ввязалась. Выскочила Гаврилова хозяйка, стала соседку укорять, помянула, что было, да и то, чего не было, приплела. И пошла трескотня. Все вдруг кричат, норовят по два слова в раз выговорить. 
Да и слова–то все дурные. Ты такая, ты сякая, да ты воровка,шлюха, ты и старика свекра мором моришь, ты беспоставочная. 
– А ты побирушка, сито мое продрала! Да и коромысло–то у 
тебя наше, – давай коромысло! 
Ухватились за коромысло, воду пролили, платки сорвали, стали драться. Подъехал с поля Гаврило, вступился за свою бабу. 
Выскочил Иван с сыном, свалились в кучу. Иван мужик здоровый 
был, раскидал всех. Гавриле клок бороды выдрал. Сбежался народ, насилу розняли. 
С того началось. 
Завернул Гаврило свой клок бороды в грамотку и поехал в волостное судиться. 
– Я, – говорит, – не затем ее растил, бороду–то, чтобы мне ее 
конопатый Ванька драл. 
А жена его соседям хвалится, что они теперь Ивана засудят, в 
Сибирь сошлют. И пошла вражда. 
Уговаривал их с печи старик еще с первого дня, да не послушали молодые. Говорил он им: 
– Пустое вы, ребята, делаете и из пустого дело заводите. Ведь 
подумайте, все дело у вас из–за яйца завязалось. Подняли ребятишки яичко, ну и бог с ним; в одном яйце корысти нисколько. У 
бога про всех хватит. Ну, дурное слово сказала, а ты его поправь, 
научи, как лучше сказать. Ну, подрались – грешные люди. Бывает 
и это. Ну, подите попроститесь, да крышка всему. А на зло пойдете – вам хуже будет. 
Не послушали молодые старика, думали, что все это старик не 
к делу говорит, а только по–стариковски брюзжит. 
Не покорился Иван соседу. 
– Я, – говорит, – ему бороды не рвал, он ее сам себе выщипал, 
а его сын мне пельки оборвал и всю рубаху на мне. Вот она. 
И поехал Иван судиться. Судились они и у мирового и у волостного. Пока судились, пропал у Гаврилы из телеги шкворень. 
Поклепали Гавриловы бабы этим шкворнем Иванова сына: 

6 

– Мы, – говорят, – видели, как он ночью мимо окна к телеге 
подходил, а кума сказывала, он в кабак заезжал, там кабашнику 
шкворнем набивался. 
Опять стали судиться. А дома что ни день, то брань, а то и 
драка. И ребята бранятся, у старших научаются, и бабы на речке 
сойдутся, не столько вальками бьют, сколько языками стрекочут, 
и все назло. 
Сначала клепали мужики друг на дружку, а потом и вправду, 
чуть что плохо лежит, стали и таскать. И так и баб и ребят приучили. И стало житье их все хуже и хуже. Судились Иван Щербаков с Гаврилой Хромым и на сходках, и в волостном, и у мирового, так что и судьям всем надокучили; то Гаврило Ивана под 
штраф подведет или в холодную, то Иван Гаврилу. И что больше 
они друг дружке пакостили, то больше злились. Собаки схватятся: что больше дерутся, то больше остервеняются. Собаку сзади 
бьют, а она думает, что это ее та кусает, и еще пуще зарится. Так 
и эти мужики: поедут судиться, их накажут, того либо другого, 
штрафом или арестом, и за все это у них друг на дружку сердце 
разгорается. «Погоди ж, мол, я тебе все это выворочу». И шло так 
у них дело 6 годов. Только старик на печи все одно говорил. Начнет, бывало, усовещивать: 
– Что вы, ребята, делаете? Бросьте вы все счеты, дело не упускайте, а на людей не злобьтесь, лучше будет. Д что больше злобитесь, то хуже. 
Не слушают старика. Зашло дело на седьмом году о том, что 
на свадьбе стала сноха Иванова Гаврилу при народе срамитъ, 
стала его уличать, что он с лошадьми попался. Был Гаврило пьяный, не сдержал своего сердца, ударил бабу и зашиб так, что она 
неделю лежала, а баба тяжелая была. Обрадовался Иван, поехал с 
прошением к следователю. «Теперь, – думает, – развяжусь я с соседом, не миновать ему острога или Сибири». Да опять не вышло 
Иваново дело. Не принял следователь прошенья; освидетельствовали бабу; баба встала, и знаков нет. Поехал Иван к мировому, и 
тот переслал дело в волостное. Стал Иван хлопотать в волости, 
писарю со старшиной полведра сладкой пропоил и выхлопотал, 
что присудили высечь Гавриле спину. Прочли Гавриле на суде 
решенье. 
Читает писарь: «Суд постановил; наказать крестьянина Гаврилу Гордеева 20–ю ударами розог при волостном правлении». 
Слушает и Иван решенье и глядит на Гаврилу: что от него теперь 

7 

будет? Выслушал Гаврило, побелел, как полотенце, повернулся, 
вышел в сени. Вышел за ним Иван, хотел к лошади, да услыхал, – 
говорит Гаврило: 
– Ладно, – говорит, – он мою спину высечет, загорится она у 
меня, да и у него как бы больнее чего не загорелось. 
Услыхал эти слова Иван, тотчас вернулся к судьям. 
– Судьи праведные! Он меня спалить грозит. Прислушайте, 
при свидетелях сказал. 
Позвали Гаврилу. 
– Правда, ты говорил? 
– Я ничего не говорил. Секите, коли ваша власть есть. Видно, 
мне одному за мою правду страдать, а ему все можно. 
Хотел еще что–то сказать Гаврило, да затряслись у него и губы и щеки. И отвернулся к стенке. Испугались даже судьи, глядя 
на Гаврилу. Как бы, думают, он и впрямь чего худого над соседом или над собой не сделал. 
И стал старичок судья говорить: 
– А вот что, братцы: сойдитесь–ка вы лучше добром. Ты, брат 
Гаврило, разве хорошо сделал – тяжелую бабу ударил? Ведь хорошо, бог помиловал, а то какой бы грех сделал. Разве хорошо? 
Ты повинись да поклонись ему. А он простит. Мы это решение 
перепишем. 
Услыхал это писарь и говорит: 
– Это нельзя, потому что на основании сто семнадцатой статьи 
миролюбивое соглашение не состоялось, а состоялось решение 
суда, и решение должно войти в силу. 
Но судья не послушал писаря. 
– Будет, – говорит, – язык чесать–то. Первая статья, брат, одна: бога помнить надо, а помириться бог велел. 
И стал судья опять уговаривать мужиков, да не уговорил. Не 
стал его Гаврило слушать. 
– Мне, – говорит, – без году пятьдесят, у меня сын женатый, и 
бит я отродясь не был, а теперь меня конопатый Ванька под розги 
привел, да я же ему поклонись! Ну, да будет... Попомнит меня и 
Ванька! 
Задрожал опять голос у Гаврилы. Не мог больше говорить. 
Повернулся и вышел. 
От волости до двора 10 верст было, вернулся Иван домой 
поздно. Уж бабы вышли скотину встречать. Отпряг он лошадь, 
убрался и вошел в избу. В избе никого не было. Ребята с поля не 

8 

ворочались, а бабы скотину встречали. Вошел Иван, сел на лавку 
и задумался. Вспомнил он, как Гавриле решенье объявили и как 
он побелел и к стене повернулся. И защемило ему сердце. Примерил он к себе, кабы его высечь присудили. И жалко ему стало 
Гаврилы. И слышит он, закашлялся старик на печи, поворочался, 
спустил ноги и полез с печи. Сполз старик, протащился до лавки 
и сел. Уморился до лавки доползть, кашлял, кашлял старик, откашлялся, оперся на стол и говорит: 
– Что ж? присудили? 
Иван говорит: 
– Двадцать розг присудили. 
Помотал головой старик. 
– Худо, – говорит, – Иван, ты делаешь. Ох, худо! Не ему, себе 
худо делаешь. Ну, выпорют ему спину, тебе–то полегчает, что 
ли? 
– Вперед не будет, – сказал Иван. 
– Чего не будет–то? Чем он хуже тебя делает? 
– Как, чего он мне сделал? – заговорил Иван. – Он бабу бы до 
смерти убил, да он и теперь сжечь грозится. Что ж, ему кланяться 
за это? 
Воздохнул старик и говорит: 
– По всему ты, Иван, вольному свету ходишь и ездишь, а я на 
печи который год лежу, ты и думаешь, что ты все видишь, а я ничего не вижу. Нет, малый, тебе ничего не видно; тебе злоба глаза 
заметила. Чужие–то грехи перед собой, а свои за спиной. Что сказал: он худо делает! Кабы он один худо делал, зла бы не было. 
Разве зло промеж людьми от одного заводится? Зло промеж двоих. Его плохоту тебе видно, а свою не видать. Кабы он один был 
зол, а ты бы хорош, зла бы не было. Бороду–то ему кто выдрал? 
Копну–то испольную кто поднял? По судам–то кто его волочил? 
А все на него воротишь. Сам плохо живешь, оттого и худо. Не 
так я, брат, жил и не тому вас учил. Мы с стариком, с отцом его, 
разве так жили? Мы жили как? – по–суседски. У него мука дошла, придет баба: дядя Фрол, муки надо! – Иди, мол, молодка, в 
амбар, насыпай, сколько надо. – У него некого с лошадьми послать: ступай, Ванятка, сведи его лошадей..– А у меня чего нехватка, иду к нему. – Дядя Гордей, того–то, того–то надо. – Бери, 
дядя Фрол! – Так у нас шло. И вам житье легкое было. А теперь 
что? Вот намедни солдат про Плевну сказывал. Что ж, у вас теперь война хуже Плевны этой. Разве это житье? А грех–то! Ты 

9 

мужик, ты хозяин в дому. С тебя спросится. Ты чему своих баб да 
ребят учишь? Собачиться. Намеднись Тараска – и тот, сопляк, 
тетку Арину костит по–матери, а мать на него смеется. Разве это 
добро? Ведь с тебя спросится! Ты об душе–то подумай. Разве так 
надо? Ты мне слово – я два, ты мне плюху – я тебе две. Нет, малый, Христос по земле ходил, не тому нас, дураков, учил. Тебе 
слово, а ты смолчи, – его самого совесть обличит. Вот как он нас, 
батюшка, учил. Тебе плюху, а ты под другую подвернись; на, 
мол, бей, коли я того стою. А его совесть и зазрит. Он и смирится, и тебя послухает. Так–то он нам приказывал, а не гордыбачить. Что ж молчишь? Так ли я говорю? 
Молчит Иван – слушает. 
Закашлялся старик, насилу отплевался, опять стал говорить: 
– Ты думаешь, Христос–то нас худому учил? Ведь все для нас 
же, для добра. Ты об земном житье–то своем подумай: что тебе 
лучше али хуже стало с тех пор, кай эта Плевна у вас завелась? 
Ты посчитай–ка, что ты провел добра на суды, что ты проездил 
да прохарчил? У тебя сыновья–то какие орлы поднялись, тебе бы 
жить да жить, да в гору идти, а у тебя достаток убывать стал. А 
отчего? Все оттого. От гордости от твоей. Тебе надо с ребятами в 
поле ехать да самому рассеять, а тебя враг к судье али к стракулисту какому гонит. Не вовремя вспашешь, не вовремя посеешь, 
она, матушка, и не родит. Овес–то отчего ныне не родился? Ты 
когда сеял? Из города приехал. А что высудил? Себе на шею.Эй, 
малый, ты свое дело помни: ворочай с ребятами на пашне да в 
дому, а обидел тебя кто, так ты по–божьи прости, и по делу–то 
вольготнее тебе будет, и на душе–то легость у тебя всегда будет. 
Молчит Иван. 
– Ты вот что, Ваня! Послушай ты меня, старика. Поди ты, запряги чалого, поезжай ты тем же следом в правление, прикрой ты 
там все дела и поди ты наутро к Гавриле, попростись ты с ним 
по–божески, да к себе позови, завтра же праздник (дело было под 
рождество богородицы), поставь самоварчик, полштоф возьми и 
развяжи ты все грехи, чтоб и вперед их не было, и бабам и детям 
закажи. 
Вздохнул и Иван, думает: «правду старик говорит», и отошло 
у него вовсе сердце. Только не знает, как дело это сделать, как 
помириться теперь. 
И начал опять старик, точно угадал. 

10