Лингвопоэтика Марины Цветаевой

Министерство образования Республики Беларусь 
 
Учреждение образования «Витебский государственный  
университет им. П.М.Машерова» 
 
                                                  
 
 
 
 
 
Е. Ю. МУРАТОВА 
 
 
 
 
 
ЛИНГВОПОЭТИКА 
 
МАРИНЫ     ЦВЕТАЕВОЙ 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
                               
Витебск 
Издательство УО «ВГУ им. П.М.Машерова» 
2005 
 
 
 

УДК 808.2 
ББК 81.411.2-7 
        М91 
 
Печатается по решению научно-методического совета учреждения образования «Витебский 
государственный университет им. П.М.Машерова» 
 
 
 
Автор: доцент кафедры общего и русского языкознания УО «Витебский государственный университет им. 
П.М.Машерова» кандидат филологических наук Е.Ю.Муратова 
 
Рецензенты: доктор филологических наук, профессор В.А.Маслова (УО «ВГУ им. П.М.Машерова»); 
кандидат филологических наук, доцент Хаимова (культурный центр «Дом-музей Марины Цветаевой») 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
            Муратова Е.Ю. 
М91  Лингвопоэтика Марины Цветаевой: Монография / Е.Ю.Муратова.- Витебск:  
 
Издательство УО «ВГУ им. П.М.Машерова», 2005. – 96 с. 
 
 
ISBN 985-425-527-1 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
ISBN 985-425-527-1                                                   © Муратова Е.Ю., 2005 
                                                                                     © УО «ВГУ им. П.М.Машерова», 2005 
 
 
 
 
 

С О Д Е Р Ж А Н И Е 
 
       ВВЕДЕНИЕ……………………………………………………..   4 
       ГЛАВА 1. МАРИНА ЦВЕТАЕВА – ПОЭТ, ФИЛОСОФ, 
ЛИНГВИСТ………………………………………………………. 
1.1.Поэтический текст в контексте жизни (на материале  
лирики        М. Цветаевой 19171922гг.)………………………………………………………..  7 
1.2.Марина Цветаева – современник и очевидец  
( на материале        дневниковых записей 1917 – 1920 
гг.)……………………………………………………………    9 
1.3.«К искусству подхода нет, ибо оно 
захват…»…………………………………………………   15 
1.4.Марина Цветаева как интуитивный 
лингвист…………………………………………………     20 
 
ГЛАВА 2. СЕМАНТИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО ПОЭТИЧЕСКОГО СЛОВА  
МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ 
2.1. Языковая полифония в творчестве М. Цветаевой………………. 27 
2.2. Многозначность слова и ее роль в поэтике М. Цветаевой……… 31 
2.3. Нестандартная сочетаемость в идиолекте М.Цветаевой………    34 
2.4. Цветообозначение в поэзииМ.Цветаевой…………………………38 
 
      ГЛАВА 3. ОНОМАСТИКОН ПОЭЗИИ И ПРОЗЫ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ 
 3.1. Роль мифологических и библейских имен в поэтике  
        М.Цветаевой…………………………………………………………45 
3.2. Москва в лирике М. Цветаевой…………………………………      52                    
3.3. Ономастическое пространство стихов как отражение жизненного 
 пути поэта (на материале лирики М. Цветаевой 1922 – 1939 
гг.)………………………………………………………………………… 57 
 
      ГЛАВА 4. ЯЗЫКОВЫЕ СРЕДСТВА И ПРИЕМЫ В ТВОРЧЕСТВЕ  
                        МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ  
                   4.1. Фонетические особенности  в лирике М. 
Цветаевой…………………………………………………………………69 
                   4.2. Специфика лексического ряда в лирике М. 
Цветаевой…………………………………………………………………73 
                   4.3. Окказиональная грамматика  М. 
Цветаевой…………………………………………………………………76 
                   4.4. Выразительные средства в поэзии М. Цветаевой: тропы                                        
и стилистические фигуры…………………………………………………81 
 
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ……………………………………………………….. 90 
 
    ЛИТЕРАТУРА………………………………………………………… 93 
 
 
 
 
 
 

В В Е Д Е Н И Е 
 
 
 
          Тайна воздействия поэтического слова на человека всегда привлекала 
внимание исследователей. Теорию поэтического языка разрабатывали в 
античной Греции, в эпоху средневековья, в новое время. Особенно активное 
и глубокое внимание к языку поэзии проявилось в исследованиях первой 
половины ХХ века. Взгляды на эту проблему нашли отражение в 
теоретических работах многих видных поэтов Серебряного века (А. Белый, 
В. Брюсов, А. Блок, Н. Гумилев, Вяч. Иванов, М. Кузьмин, О Мандельштам, 
В. Маяковский) и ученых (М.М. Бахтин, В.В. Виноградов, Г.О. Винокур, 
В.М. Жирмунский, Б.А. Ларин, Е.Д. Поливанов, Б.В. Томашевский, Ю.Н. 
Тынянов, Л.В. Щерба, Б.М. Эйхенбаум, Р.О. Якобсон, Л.П. Якубинский), Их 
труды стали основанием новой науке -- лингвистической поэтике, основной 
задачей 
которой 
является 
исследование 
механизма 
порождения 
художественного текста применительно к идиостилю поэта, выявление и 
описание потенциальных (ретроспективных и перспективных) возможностей 
языковых единиц, реализованных в особых условиях поэтического текста. 
Лингвопоэтика теоретически опирается на структурную лингвистику, 
лексикографию, 
семиотику, 
«пересекается» 
с 
литературоведением, 
культурологией, 
герменевтикой, 
текстологией, 
психолингвистикой, 
когнитивной лингвистикой, но лингвопоэтика как наука имеет свои 
специфические подходы к анализу текстов, базирующиеся на том, что 
поэтический язык представляет собой особую систему и слово в этой системе 
имеет свои законы развития, смысловой и грамматической трансформации. 
Во второй половине ХХ века исследованием художественной речи 
занимались М.Л. Гаспаров, Ю.М. Лотман, З.Г. Минц, И.И. Ковтунова, В.П. 
Григорьев, О.Г. Ревзина, Б.П. Гончаров, Е.А. Некрасова, Е.В. Красильникова 
и др. Особо необходимо отметить серию «Очерков истории языка русской  
поэзии ХХ века» под ред. В.П. Григорьева, которая содержит целостные 
описания поэтических систем А. Белого, И. Северянина, С. Есенина, В. 
Маяковского, М. Цветаевой, Б. Пастернака и других русских поэтов. Подход 
к языку поэзии как к сфере реализации потенциальных свойств языка нашел 
отражение в лингвистических работах И.И. Ревзина, О.Г. Ревзиной, Л.В. 
Зубовой, В.П. Григорьева, Н.А. Кузьминой, Н.А. Кожевниковой и др. 
           Поэзию ХХ века отличают не только новые темы, образы, видение 
мира, осознание особенностей своей эпохи, но также иной, по сравнению с 
ХIХ в., поэтический язык. В творчестве многих поэтов, например, В 
Хлебникова, А. Белого, В. Маяковского, Б. Пастернака,   язык стал 
изображаемым 
явлением, 
 
предметом 
пристального 
внимания 
и 

творческого преобразования. Многие глубинные свойства русского языка 
открыла именно  поэзия Серебряного века. Поэтический язык стал 
реализовываться как сложная, часто экзистенциональная форма отражения 
действительности и самовыражения творящего сознания.  
        Марина 
Цветаева 
– 
исключительное 
явление 
даже 
в 
ряду 
талантливейших поэтов Серебряного века. Поэтический язык Цветаевой – 
это язык новых форм. « За вычетом Анненского и Блока и с некоторыми 
ограничениями Андрея Белого, -- писал Б. Пастернак, -- ранняя Цветаева 
была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты, 
вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире 
надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над 
трудностями настоящего творчества, с несравненным техническим 
блеском» (Пастернак, 1991, с. 339 – 340). Цветаева – создатель особого 
вербального мира с собственным характером языкового самовыражения. 
Потенциальная способность слов к семантическому сдвигу реализуется 
поэтом на всех языковых уровнях, затрагивая фонетику, лексику, 
словообразование, грамматику. В словесной организации ее стиха  
активную роль играют ритм и интонация, диссонансная рифма, смысловое 
сближение (или, наоборот, подчеркнутая оппозиция) слов на основе их 
звукового 
сходства, 
семантическая 
компрессия, 
этимологическая 
регенерация и поэтическая этимология, расщепление слов, актуализация 
морфем и многое другое. 
         Первые отклики на публикацию ее произведений принадлежат М. 
Волошину (1910), В. Брюсову (1911), Н. Гумилеву (1911), заинтересованно 
и доброжелательно отозвавшихся на первую книгу стихов Цветаевой 
«Вечерний альбом». Но последующие тридцать лет Цветаева была 
практически «выключена» из серьезного критического анализа своего 
творчества (не считая отдельных высказываний в эмигрантских журналах 
Г. Адамовича, А. Бахрара и некоторых других). Творческую судьбу М. 
Цветаевой в своей основе можно определить  одним словом – не печатали. 
«Не печатали Брюсов, зав. ЛИТО, «Геликон», частный издатель, не 
печатали «Современные записки» и «Последние новости», не печатали 
«левые» и не печатали «правые», не печатали ее русских стихов и не 
печатали ее французских переводов…Марина Цветаева в литературе 
проработала тридцать лет. И за это время…ни одной обобщенной итоговой 
статьи о ее творчестве. В этом отношении ее литературная судьба 
несопоставима» (Горчаков, 1987, с. 161). И лишь во второй половине ХХ 
века поэзия Цветаевой начинает находить своего читателя и своего 
исследователя. В середине 50-х годов появилась статья И. Эренбурга о 
творчестве М. Цветаевой, затем работы В. Орлова и П. Антокольского. 
       К настоящему времени о поэзии и прозе М. Цветаевой написано 
немало. Исследовательские работы, посвященные изучению личности и 
творчества М. Цветаевой, отличаются большим разнообразием и 
разноаспектностью анализа: изучение биографии, литературоведческие 
исследования, сопоставительный анализ творчества поэта, литературно

критический и биографический комментарий к письмам, лингвистический 
анализ 
творчества 
М. 
Цветаевой. 
Из 
биографических 
и 
литературоведческих 
работ 
наиболее 
значительными 
являются 
исследования М. Белкиной, С. Карлинского (США), Е. Коркиной, И. 
Кудровой, В. Лосской (США), Л. Мнухина, М. Разумовской (ФРГ), Н. 
Растопчиной, А. Саакянц, А. Цветаевой, И. Шевеленко, В. Швейцер 
(США), А. Эфрон и др. Особого внимания заслуживает  трехтомник 
«Марина Цветаева в воспоминаниях современников», изданный в 2002 
году под ред. Л. Мнухина и Л. Турчинской . Анализ элементов поэтики М. 
Цветаевой (метрики и ритма, звуковой организации стиха, структурносемантический анализ) содержится в работах А. Колмогорова, М. 
Гаспарова, Ю. Лотмана, И. Бродского, С. Ельницкой, Е. Коркиной, Е. 
Фарыно (Польша), Е. Эткинда.  
         Из лингвистических исследований поэзии и прозы М. Цветаевой 
наиболее значительны работы О.Г. Ревзиной (Ревзина, 1992, 1995, 1996)   в 
центре внимания которой  оказываются преимущественно морфологосинтаксические явления, а также исследование поэтического идиолекта 
Цветаевой в целом. Важное научное значение имеет монография  Л. В. 
Зубовой 
(Зубова, 
1989), 
исследующая 
фонетические 
явления, 
этимологизацию, 
индивидуальное 
словообразование, 
синкретизм, 
цветообозначение в поэзии М. Цветаевой. Работа Э. Суодене  посвящена 
анализу поэтическогого синтаксиса поэта. В монографии С. Лавровой 
(Лаврова, 1998) исследуется лексико-семантическая структура формул 
творчества 
и 
эпиграмматических 
формул, 
образующих 
текстовую 
парадигму. Различные аспекты языка поэзии М. Цветаевой исследуются в 
работах  Н. Болотновой, И. Чернухиной, В. Масловой, М. Ляпон, К. Штайн, 
Н. Федотовой, А. Трепачко, Н. Черных, Е. Сомовой и др.  
          Несмотря на обилие работ, анализирующих творчество Цветаевой, 
собственно лингвистический его аспект остается наименее изученным. 
Поэтому в рамках общей проблемы выявления и описания потенциальных 
возможностей языковых единиц исследование идиостиля Цветаевой как 
новатора и реформатора языка представляется весьма актуальным. Цель 
данной работы: показать специфику лингвопоэтики М. Цветаевой на  
материале ее лирики, дневниковых записей, эссе и  писем. В работе 
исследуется 
семантическое 
пространство 
поэтического 
слова 
М. 
Цветаевой, ономастикон ее поэзии и прозы, языковые средства и приемы 
выразительности. 
Характер 
языкового 
самовыражения 
– 
одна 
из 
неотъемлемых составляющих в общей концепции личности, поэтому 
собственно языковой анализ предваряет  глава, посвященная незаурядной 
личности М. Цветаевой, ее взглядам на искусство, творчество, эпоху.  
 
 
 
 
 

ГЛАВА 1. МАРИНА ЦВЕТАЕВА – ПОЭТ, ФИЛОСОФ, ЛИНГВИСТ 
 
               1.1. Поэтический текст в контексте жизни 
                     (на материале лирики М. Цветаевой 1917 – 1922 гг.) 
 
 
          Любой большой художник не может не отразить в своем творчестве 
духа времени, в котором он живет. Реальность 1917 – 1922 гг. в России – это 
первая мировая война, февральская и октябрьская революции, раскол 
общества на белых и красных. И как следствие – необратимые изменения 
всех привычных устоев жизни, трагедия поколения, оказавшегося в воронке 
исторического излома, мучительные поиски русской интеллигенцией своего 
места в новой эпохе. 
        М. Цветаева сразу и категорически революцию не приняла: Мракобесие. 
– Смерчь. – Содом (I, 93). Катастрофичность происходящего Цветаева видела 
и понимала по-своему. В фокусе ее неприятия не было ничего классовополитического. Хотя могло бы быть. Она, дочь профессора Московского 
университета И. В. Цветаева, основателя Музея Искусств, директора 
Румянцевского музея, в 1917 году, на момент революции, жила с мужем и 
пятилетней дочерью в собственной семикомнатной квартире, имея 6 человек 
прислуги и более 100 тысяч золотых рублей наследства в банке. В 1917 году 
всех материальных благ она, естественно, лишилась. Но никогда ничто 
материальное (будь то богатство до революции или полная нищета всю 
последующую жизнь) не могло подавить, подчинить себе Марину Цветаеву. 
Основная тема всей ее жизни и творчества – это противопоставление мира 
быта – и бытия, души – и не-души, «скучных песен земли» -- и «звуков 
небес». Миру жующих, где правят «глотатели пустот», где  «вдохновение 
хранят как в термосе», она всю жизнь противопоставляла мир своих высот: 
«Вы – с отрыжками, я – с книжками» (II, 924). Именно по этой линии делился 
мир Цветаевой, а отнюдь не на бедных и богатых, красных и белых. Поэтому 
эпицентр трагедии революции для Цветаевой находился не в политической  
(и уж тем более не в бытовой), а в культурно-психологической плоскости: 
это трагедия гибели в огне революции системы ценностей, определявших 
уходящую эпоху; власть бездуховности, серости, ограниченности, а значит – 
обреченность на уничтожение целой культуры жизни. 
          Все тяжелейшие годы революции и гражданской войны Марина 
Цветаева прожила в Москве одна с двумя маленькими детьми (в апреле 1917 
года у нее родилась вторая дочь Ирина, которая в феврале 1920 года умерла с 
голоду). Талантливая и независимая, до этого времени благополучная 
молодая женщина, не обремененная бытом и хозяйством. Умеющая только 
писать стихи, оказалась один на один с грубой и зримой реальностью. И она 
все смогла. «Топить печи, ставить самовары, варить, стирать, чинить одежду. 
Опухшими от  голода руками перебирать и на себе…перетаскивать пуды 

мерзлой картошки. И этими же руками писать о Марии-Антуанетте, Байроне, 
Казанове, Комедьянте, о судьбах России…» (Швейцер, 1992, с.207). Поэтому 
взгляд Цветаевой на происходящее вокруг нее представляется уникальным 
не только в силу самобытности ее личности. Это взгляд зоркого и умного 
очевидца, взгляд из гущи той жизни, где – теплушки, мандаты, пайки, 
шинели; но при этом это взгляд из «над-той» жизни, потому что это взгляд 
поэта и философа, имеющего собственное глубинное зрение и собственное 
мировосприятие. 
          «Служение поэта времени – оно есть! – есть служение мимовольное, 
т.е. роковое: не могу не» (V, 21). Но у каждого поэта – свое служение 
времени, свое отражение реальности, свои средства и способы ее духовного 
познания. 
          Каким же предстает Время в лирике М. Цветаевой 1917 – 1922 гг.? 
Происходящее вокруг и свое к нему отношение Цветаева передает разными 
средствами: это и исторические аллюзии, и особенности цветовых и 
звуковых образов, и новые, рожденные самой жизнью сюжеты и образы, их 
прямые и опосредованные художественные оценки, и собственно языковой 
пласт, явно изменявшийся у Цветаевой в этот период. 
         Уже 2 марта 1917 года, в день отречения Николая II от престола М. 
Цветаева пишет: И проходят – цвета пепла и песка -- / Революционные 
войска. / …Нету лиц у них и нет имен … / Песен нету! ( I,25). А через месяц – 
стихотворение «Царю на Пасху», даже название которого в те дни 
воспринималось вызывающе, не говоря уже о содержании: Но нынче Пасха / 
По всей стране, / Спокойно спите / В своем Селе, / Не видьте красных /  
Знамен во сне (I, 26). 
          Цветаева всегда была вне всяких партий, группировок и течений. Но 
девизом всей ее жизни было: «Побежден – значит прав!». Марк Слоним, 
знавший Цветаеву десятки лет, пишет: «Она себя называла «защитником 
потерянных дел» и настаивала, что поэт всегда должен быть с 
побежденными» (Слоним, 2002, с. 258). И сейчас, в марте 1917 года, Николай 
II для нее в первую очередь – страдающий и несчастный человек, и только во 
вторую – царь России, может быть, и не правый в своих политических 
действиях. И царевич Алексей для Цветаевой – не наследник престола, а 
неизлечимо больной мальчик, за которого она молит: Грех о оцовский не 
карай на сыне / Сохрани,, крестьянская Россия / Царскосельского ягненка – 
Алексия! (I,27). 
         В истории России подобное уже было. Цветаева вспоминает младшего 
сына Ивана Грозного: Очи ангельские вытри, / Вспомяни, как пал на плиты / 
Голубь углицкий – Димитрий (I, 27). Она обращается к истории ,  пытаясь 
найти ответы на вопросы современной эпохи в исторических персонажах и 
ситуациях. Это и Ярославна, которая причитает на городской стене Путивля, 
оплакивая всю Русь и русское воинство. Это и Стенька Разин – как 
олицетворение всего русского народа в его удали и в его жестокости. Но при  
этом она пишет: Царь и Бог! Простите малым -- / Слабым – глупым – 
грешным  - шалым, / В страшную воронку втянутым, / Обольщенным и 

обманутым, -- / Царь и Бог! Жестокой казнию / Не казните Стеньку Разина! 
(I, 125). История помогает обрести надежду, потому что очень многое за 
прошедшие века пережила и превозмогла Россия: «Не в первый раз в твоих 
соборах – стойла», -- горестно пишет Марина Цветаева в цикле «Москве». Но 
– Не позабыли огненного пойла / Буонапарта хладные уста… / Гришка-Вор 
тебя не ополячил, / Петр – царь тебя не онемечил… (I, 66). 
          Цветаева пытается понять, где истоки революции,  ее первопричина, и 
обвиняет Петра ! в том, что он дал России чужую судьбу, повернул страну по 
чужому пути, и теперь его исторический выбор оборачивается гибелью для 
России: Ты под котел кипящий этот -- / Сам подложил углей! / 
Родоначальник – ты – Советов, / Ревнитель Асамблей!... Не ты б – все по 
сугробам санки  / Тащил бы мужичок. / Не гнил бы там на полустанке  /  
Последний твой внучок (I, 250). 
          Лирика Марины Цветаевой периода революции и гражданской войны -- 
это особый способ освоения ею реальной действительности. Но между 
реальной действительностью и ее художественной трактовкой нет (и, 
видимо, не может быть) отношений прямой зависимости,  поскольку 
художественный текст представляет собой  многомерное языковое прос 
транство. в котором воплощается сложная психология авторского «я». 
«Материальный мир, существующий объективно, пропускается через мир 
творящего сознания, субъективного по своей внутренней духовности» 
(Волков, 1999, с. 29), и в конечном итоге эти миры реализуются в 
художественном тексте – феномене кристаллизации личности творца и 
времени его творения. 
 
 
           1.2. Марина Цветаева – современник и очевидец (на материале   
дневниковых записей 1917 – 1920 годов) 
 
 
          Дневниковая проза Марины Цветаевой 1917 – 1920 годов – это не 
только страницы творчества поэта, это страницы нашей истории, 
зафиксированные очевидцем и непосредственным участником тех событий. 
        При всем известном мифотворчестве М. Цветаевой, невозможно 
отрицать ее точных, умных, глубоких и трезвых оценок людей и 
обстоятельств. «Москва 1917 г. – 1919 г. – что я, в люльке качалась? – 
страстно и гневно пишет она Р. Гулю в 1923 году. – Мне было 24 – 26 лет, у 
меня были глаза, уши, руки, ноги: и этими глазами я видела, и этими ушами я 
слышала, и этими руками я рубила (и записывала!), и этими ногами я с утра 
до вечера ходила по рынкам и по заставам, -- куда только не носили! 
          ПОЛИТИКИ в книге нет: есть только страстная правда: пристрастная 
правда холода, голода, гнева, Года!» (VI, 523). 
         Эта правда увидена глазами поэта, имеющего собственное глубинное 
зрение и собственное мировосприятие. В своих записях Марина Цветаева и 
не ставила задачу протокольного восстановления событий тех лет, ее цель 

была иной – «ВОСКРЕСИТЬ… Увидеть самой и дать увидеть другим» (VII, 
247). И это видение, преломленное через ее сердце, конечно, во многом 
субъективно. Но историческая объективность в конечном итоге и 
складывается из тысяч субъективностей. Вопрос в другом – какова сила, 
глубина 
и 
талант 
такой 
«субъективности». 
Высочайшую 
пробу 
субъективности Марины Цветаевой доказал самый объективный свидетель – 
Время. 
       Сама Марина Цветаева никогда не отрицала, а, наоборот, подчеркивала 
особенность своих произведений, своего видения мира: «Я, конечно, многое, 
ВСЕ, по природе своей иносказую, но думаю – и это жизнь. Фактов я не 
трогаю никогда, я их только – толкую» (VII, 247). 
        Тематика и сюжеты дневниковых записей 1917 – 1920 годов 
разнообразны: с одной стороны, перед нами «тысячи мелких сцен в очередях, 
на площадях, на рынках…весь быт революционной Москвы» (VI, 523), с 
другой – перед нами раскрывается подспудная, духовная жизнь, бытие поэта, 
его размышления о людях, любви, добре и зле, о подлости, благодарности, 
благородстве. И при этом – удивительные россыпи лингвистических 
наблюдений, приоткрытие тайн рождения цветаевских слов и созвучий. 
        Пристального внимания, на наш взгляд, заслуживают цветаевские 
характеристики людей и обстоятельств, характеристики психологически 
точные, меткие молниеносные (что называется, с первого взгляда). Очень 
точно и емко эту черту Цветаевой, черту тонкого психолога, выразила В. 
Чирикова: «Перед ее взглядом человек представал внутренне обнаженным: 
она мгновенно составляла как бы формулу его человеческой сути» 
(Чирикова, 1992, с. 276). 
        Особенно много таких молний-характеристик в «Вольном проезде» и в 
«Моих службах». Надо отметить, что положительных портретов здесь у 
Цветаевой очень мало – воздухом «не-высот» дышать ей было трудно. Но 
глубина и тонкость цветаевских характеристик поразительна: скупыми и 
точными языковыми средствами, через «внешнее» она передает то 
«внутренне», что видит в человеке (хотя, как писал Андрей Белый, 
«внешнее» иногда внутренней «внутреннего»). Например: «Хозяйки: две 
ехидных 
перепуганных 
старухи. 
Раболебство 
и 
ненависть… 
Сын: 
чичиковское лицо, васильковые свиные прорези глаз. Кожу под волосами 
чувствуешь ярко-розовой. Смесь голландского сыра и ветчины…» (4, 428). 
«Слева от меня – две грязных унылых еврейки, вроде селедок, вне возраста. 
Дальше: красная, белокурая – тоже страшная, как человек, ставший колбасой, 
-- латышка… И возбужденно хихикает. В красной шали. Ярко-розовый 
жирный вырез шеи» (IV, 453). «…Еще – тип институтской классной 
дамы…еще – жирная дородная армянка…Еще (разновидност ь!) – унылая 
латышка, вся обсосанная (4, 454)   
         Характеристики, 
на 
наш 
взгляд, 
страшные 
и 
беспощадные. 
Складывается впечатление, что Цветаеву окружали не люди, а какие-то 
физические и моральныне чудовища. Может быть, эта еврейка или латышка 
– добрейшие женщины, но в том-то и дело (парадокс, нонсенс, максимализм, 

духовная непримиримость), что оценка Цветаевой жизни и людей почти 
никогда не шла по линии добра или зла, а если и шла – то только на уровне 
мирового Добра – Зла (и это по меньшей мере, памятуя о запредельности 
цветаевских высот). Это может нравиться или не нравиться, но она была 
такой, и другой быть не могла и не хотела: «Не могу этого хотеть и не хочу 
этого мочь» -- цветаевская формула своей духовной свободы (IV, 524).  
          Не включается понятие доброты и в рассуждения Цветаевой о 
благодарности, анализу которой посвящены дневниковые записи 1919 года: 
«Благодарность: дар себя за благо, то есть платная любовь. Я слишком чту 
людей, чтобы оскорблять их платной любовью… Дать, это настолько легче, 
чем брать – и настолько легче, чем быть» (IV, 508, 509). Железная и 
парадоксальная цветаевская логика, но сердечные человеческие порывы 
(радость и искренность давания, отдавания) все-таки ею почти никогда не 
ценятся: это из области «земли», слишком мало в этом для Цветаевой «неба»: 
«Купить меня можно – только всем небом в себе! Небом, в котором мне 
может быть даже не будет места» (IV, 509). 
         Видимо, редко в это время на пути Марины Цветаевой встречаются 
люди (из числа «прочих» в оппозиции «поэт – прочие»), вызвавшие ее 
внимание, жалость, восхищение понимание. Но они тем не менее были, и 
цветаевские 
характеристики 
их 
весьма 
своеобразны: 
«Это 
совсем 
трогательная девочка. Только недавно приехала из Рыбинска…Лицо из 
черноты землисто-серое. Недоедание, недосыпание, одиночество… Бедная 
тургеневская мещаночка!.. Ни в ком, как в ней, я так не чувствую великого 
сиротства Москвы 1919 г. Даже в себе» (IV, 464 – 465). 
         Особого внимания заслуживает описание в «Вольном проезде» 
местного «Степана Разина». Это описание особенно и по колориту 
создаваемого образа, и потому, что Цветаева при этом вводит нас, говоря 
современным языком, в свою творческую лабораторию, поскольку она не 
просто «лепит» на наших глазах этот образ – она «ведет» нас вслед своему 
языковому , раскрывает источники рождения слова, показывая, как 
сплетаются воедино многочисленные ассоциации, и само слово предстает как 
пучок авторских ассоциаций и коннотаций: «Стенька разин… Лицо круглое, 
лукавое, веснушчатое: Есенин, но без мелкости… Вижу его в первый 
раз…Оговорюсь: мой Разин (песенный) белокур, -- Пугачев черен, Разин бел. 
Да и слово само: Степан! Сено, солома степь. Разве черные Степаны бывают? 
А: Ра -- зин! Заря, разлив, -- рази, Разин! Где просторно, там не черно. 
Чернота – гуща» (IV, 439). 
         Поиск внутренней сущности слова наблюдается у Цветаевой постоянно. 
Здесь же читаем сделанный по ходу, буквально в скобках, анализ слова 
«белокур»: « (Кстати, глупое упразднение буквы д: белокудр, белые кудри: и 
буйно и бело. А белокур – что? Белые куры? Какое-то бесхвостое слово!)» 
(IV, 439). 
          В «Грабеже» она опять возвращается к анализу собственных цветовых 
ассоциаций, описывая увиденный ночью револьвер, направленный на нее 
грабителем: «Белая под луной сталь револьвера. («Значит – белый, а я