Свирель

А.П. Чехов

СВИРЕЛЬ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Свирель. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 9 с. – (Библиотека рус
ской классики).

ISBN 978-5-16-007272-2
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

СВИРЕЛЬ

Разморенный духотою еловой чащи, весь в паутине и в хвойных 

иглах, пробирался с ружьем к опушке приказчик из Дементьева 
хутора, Мелитон Шишкин. Его Дамка – помесь дворняги с сеттером – необыкновенно худая и беременная, поджимая под себя 
мокрый хвост, плелась за хозяином и всячески старалась не наколоть себе носа. Утро было нехорошее, пасмурное. С деревьев, окутанных легким туманом, и с папоротника сыпались крупные брызги, лесная сырость издавала острый запах гнили.

Впереди, где кончалась чаща, стояли березы, а сквозь их стволы 

и ветви видна была туманная даль. Кто-то за березами играл на 
самоделковой, пастушеской свирели. Игрок брал не более пятишести нот, лениво тянул их, не стараясь связать их в мотив, но тем 
не менее в его писке слышалось что-то суровое и чрезвычайно 
тоскливое.

Когда чаща поредела и елки уже мешались с молодой березой, 

Мелитон увидел стадо. Спутанные лошади, коровы и овцы бродили между кустов и, потрескивая сучьями, обнюхивали лесную траву. На опушке, прислонившись к мокрой березке, стоял старик 
пастух, тощий, в рваной сермяге и без шапки. Он глядел в землю, о 
чем-то думал и играл на свирели, по-видимому, машинально.

– Здравствуй, дед! Бог на помощь! – приветствовал его Мели
тон тонким, сиплым голоском, который совсем не шел к его громадному росту и большому, мясистому лицу. – А ловко ты на дудочке дудишь! Чье стадо пасешь?

– Артамоновское, – нехотя ответил пастух и сунул свирель за 

пазуху.

– Стало быть, и лес артамоновский? – спросил Мелитон, огля
дываясь. – И впрямь артамоновский, скажи на милость… Совсем 
было заблудился. Всю харю себе в чепыге исцарапал.

Он сел на мокрую землю и стал лепить из газетной бумаги па
пиросу.

Подобно жиденькому голоску, всё у этого человека было мелко 

и не соответствовало его росту, ширине и мясистому лицу: и 
улыбка, и глазки, и пуговки, и картузик, едва державшийся на 
жирной стриженой голове. Когда он говорил и улыбался, то в его 
бритом, пухлом лице и во всей фигуре чувствовалось что-то бабье, 
робкое и смиренное.

– Ну, погода, не дай бог! – сказал он и покрутил головой. – Лю
ди еще овса не убрали, а дождик словно нанялся, бог с ним.

Пастух поглядел на небо, откуда моросил дождь, на лес, на 

мокрую одежду приказчика, подумал и ничего не сказал.

– Всё лето такое было… – вздохнул Мелитон. – И мужикам 

плохо, и господам никакого удовольствия. Пастух еще раз поглядел на небо, подумал и сказал с расстановкой, точно разжевывая 
каждое слово:

– Всё к одному клонится… Добра не жди.
– Как у вас тут? – спросил Мелитон, закуривая. – Не видал в ар
тамоновской сечи тетеревиных выводков?

Пастух ответил не сразу. Он опять поглядел на небо и в сторо
ны, подумал, поморгал глазами… По-видимому, своим словам 
придавал он немалое значение и, чтобы усугубить им цену, старался произносить их врастяжку, с некоторою торжественностью. 
Выражение лица его было старчески острое, степенное и, оттого, 
что нос был перехвачен поперек седлообразной выемкой и ноздри 
глядели кверху, казалось хитрым и насмешливым.

– Нет, кажись, не видал, – ответил он. – Наш охотник, Еремка, 

сказывал, будто на Ильин день согнал около Пустошья один выводок, да, должно, брешет. Мало птицы.

– Да, брат, мало… Везде мало! Охота, ежели здравомысленно 

рассудить, ничтожная и нестоющая. Дичи совсем нет, а которая 
есть, так об ту сейчас нечего и рук марать – не выросла еще! Такая 
еще мелочь, что глядеть совестно.

Мелитон усмехнулся и махнул рукой.
– Такое делается на этом свете, что просто смех, да и только! 

Птица нынче стала несообразная, поздно на яйца садится, и есть 
такие, которые еще на Петров день с яиц не вставали. Ей-богу!

– Всё к одному клонится, – сказал пастух, поднимая вверх ли
цо. – Летошний год мало дичи было, в этом году еще меньше, а лет 
через пять, почитай, ее вовсе не будет. Я так примечаю, что скоро 
не то что дичи, а никакой птицы не останется.

– Да, – согласился Мелитон, подумав. – Это верно. Пастух 

горько усмехнулся и покачал головой.

– Удивление! – сказал он. – И куда оно всё девалось? Лет два
дцать назад, помню, тут и гуси были, и журавли, и утки, и тетерева 
– туча-тучей! Бывало, съедутся господа на охоту, так только и 
слышишь: пу-пу-пу! пу-пу-пу! Дупелям, бекасам да кроншпилям 
переводу не было, а мелкие чирята да кулики, всё равно как скворцы или, скажем, воробцы – видимо-невидимо! И куда оно всё девалось! Даже злой птицы не видать. Пошли прахом и орлы, и соколы, и филины… Меньше стало и всякого зверья. Нынче, брат, 
волк и лисица в диковинку, а не то что медведь или норка. А ведь 
прежде даже лоси были! Лет сорок я примечаю из года в год божьи 
дела и так понимаю, что всё к одному клонится.

– К чему?

– К худу, паря. Надо думать, к гибели… Пришла пора божьему 

миру погибать.

Старик надел картуз и стал глядеть на небо.
– Жалко! – вздохнул он после некоторого молчания. – И, боже, 

как жалко! Оно, конечно, божья воля, не нами мир сотворен, а всётаки, братушка, жалко. Ежели одно дерево высохнет или, скажем, 
одна корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый человек, 
глядеть, коли весь мир идет прахом? Сколько добра, господи Иисусе! И солнце, и небо, и леса, и реки, и твари – всё ведь это сотворено, приспособлено, друг к дружке прилажено. Всякое до дела 
доведено и свое место знает. И всему этому пропадать надо!

На лице пастуха вспыхнула грустная улыбка и веки его замор
гали.

– Ты говоришь – миру погибель… – сказал Мелитон, думая. –

Может, и скоро конец света, а только нельзя по птице судя. Это 
навряд, чтобы птица могла обозначать.

– Не одни птицы, – сказал пастух. – И звери тоже, и скотина, и 

пчелы, и рыба… Мне не веришь, спроси стариков; каждый тебе 
скажет, что рыба теперь совсем не та, что была. И в морях, и в озерах, и в реках рыбы из года в год всё меньше и меньше. В нашей 
Песчанке, помню, щука в аршин ловилась, и налимы водились, и 
язь, и лещ, и у каждой рыбины видимость была, а нынче ежели и 
поймал щуренка или окунька в четверть, то благодари бога. Даже 
ерша настоящего нет. С каждым годом всё хуже и хуже, а погоди 
немного, так и совсем рыбы не будет. А взять таперя реки… Рекито, небось, сохнут!

– Это верно, что сохнут.
– То-то вот и есть. С каждым годом всё мельче и мельче, и уж, 

братушка, нет тех омутов, что были. Эвона, видишь кусты? – спросил старик, указывая в сторону. – За ними старое русло, заводиной 
называется; при отце моем там Песчанка текла, а таперя погляди, 
куда ее нечистые занесли! Меняет русло и, гляди, доменяется до 
той поры, покеда совсем высохнет. За Кургасовым болота и пруды 
были, а нынче где они? А куда ручьи девались? У нас вот в этом 
самом лесу ручей тёк, и такой ручей, что мужики в нем верши ставили и щук ловили, дикая утка около него зимовала, а нынче в нем 
и в половодье не бывает путевой воды. Да, брат, куда ни взглянь, 
везде худо. Везде!

Наступило молчание. Мелитон задумался и уставил глаза в од
ну точку. Ему хотелось вспомнить хоть одно место в природе, которого еще не коснулась всеохватывающая гибель. По туману и 
косым дождевым полосам, как по матовым стеклам, заскользили 

светлые пятна, но тотчас же угасли – это восходившее солнце старалось пробиться сквозь облака и взглянуть на землю.

– Да и леса тоже… – пробормотал Мелитон.
– И леса тоже… – повторил пастух. – И рубят их, и горят они, и 

сохнут, а новое не растет. Что и вырастет, то сейчас его рубят; сегодня взошло, а завтра, гляди, и срубили люди – так без конца 
краю, покеда ничего не останется. Я, добрый человек, с самой воли 
хожу с обчественным стадом, до воли тоже был у господ в пастухах, пас на этом самом месте и, покеда живу, не помню того летнего дня, чтобы меня тут не было. И всё время я божьи дела примечаю. Пригляделся я, брат, за свой век и так теперь понимаю, что 
всякая растения на убыль пошла. Рожь ли взять, овощь ли, цветик 
ли какой, всё к одному клонится.

– Зато народ лучше стал, – заметил приказчик.
– Чем это лучше?
– Умней.
– Умней-то умней, это верно, паря, да что с того толку? На кой 

прах людям ум перед погибелью-то? Пропадать и без всякого ума 
можно. К чему охотнику ум, коли дичи нет? Я так рассуждаю, что 
бог человеку ум дал, а силу взял. Слаб народ стал, до чрезвычайности слаб. К примеру меня взять… Грош мне цена, во всей деревне я самый последний мужик, а все-таки, паря, сила есть. Ты вот 
гляди, мне седьмой десяток, а я день-денской пасу, да еще ночное 
стерегу за двугривенный и спать не сплю, и не зябну; сын мой умней меня, а поставь его заместо меня, так он завтра же прибавки 
запросит или лечиться пойдет. Так-тось. Я, акроме хлебушка, ничего не потребляю, потому хлеб наш насущный даждь нам днесь, и 
отец мой, акроме хлеба, ничего не ел, и дед, а нынешнему мужику 
и чаю давай, и водки, и булки, и чтобы спать ему от зари до зари, и 
лечиться, и всякое баловство. А почему? Слаб стал, силы в нем нет 
вытерпеть. Он и рад бы не спать, да глаза липнут – ничего не поделаешь.

– Это верно, – согласился Мелитон. – Нестоящий нынче мужик.
– Нечего греха таить, плошаем из года в год. Ежели теперича в 

рассуждении господ, то те пуще мужика ослабли. Нынешний барин всё превзошел, такое знает, чего бы и знать не надо, а что толку? Поглядеть на него, так жалость берет… Худенький, мозглявенький, словно венгерец какой или француз, ни важности в нем, 
ни вида – одно только звание, что барин. Нет у него, сердешного, 
ни места, ни дела, и не разберешь, что ему надо. Али оно с удочкой 
сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх пузом и книжку читает, 
али промеж мужиков топчется и разные слова говорит, а которое 
голодное, то в писаря нанимается. Так и живет пустяком, и нет то

го в уме, чтобы себя к настоящему делу приспособить. Прежние 
баре наполовину генералы были, а нынешние – сплошной мездрюшка!

– Обедняли сильно, – сказал Мелитон.
– Потому и обедняли, что бог силу отнял. Супротив бога-то не 

пойдешь.

Мелитон опять уставился в одну точку. Подумав немного, он 

вздохнул, как вздыхают степенные, рассудительные люди, покачал 
головой и сказал:

– А всё отчего? Грешим много, бога забыли… и такое, значит, 

время подошло, чтобы всему конец. И то сказать, не век же миру 
вековать – пора и честь знать.

Пастух вздохнул и, как бы желая прекратить неприятный разго
вор, отошел от березы и стал считать глазами коров.

– Ге-ге-гей! – крикнул он. – Ге-ге-гей! А чтоб вас, нет на вас пе
реводу! Занесла в чепыгу нечистая сила! Тю-лю-лю!

Он сделал сердитое лицо и пошел к кустам собирать стадо. Ме
литон поднялся и тихо побрел по опушке. Он глядел себе под ноги 
и думал; ему всё еще хотелось вспомнить хоть что-нибудь, чего 
еще не коснулась бы смерть. По косым дождевым полосам опять 
поползли светлые пятна; они прыгнули на верхушки леса и угасли 
в мокрой листве. Дамка нашла под кустом ежа и, желая обратить 
на него внимание хозяина, подняла воющий лай.

– Было у вас затмение аль нет? – крикнул из-за кустов пастух.
– Было! – ответил Мелитон.
– Так. Везде народ жалуется, что было. Значит, братушка, и в 

небе непорядок-то! Недаром оно… Ге-ге-гей! гей!

Согнав стадо на опушку, пастух прислонился к березе, поглядел 

на небо, не спеша вытащил из-за пазухи свирель и заиграл. Попрежнему играл он машинально и брал не больше пяти-шести нот; 
как будто свирель попала ему в руки только первый раз, звуки вылетали из нее нерешительно, в беспорядке, не сливаясь в мотив, но 
Мелитону, думавшему о погибели мира, слышалось в игре что-то 
очень тоскливое и противное, чего бы он охотно не слушал. Самые 
высокие пискливые ноты, которые дрожали и обрывались, казалось, неутешно плакали, точно свирель была больна и испугана, а 
самые нижние ноты почему-то напоминали туман, унылые деревья, серое небо. Такая музыка казалась к лицу и погоде, и старику, 
и его речам.

Мелитону захотелось жаловаться. Он подошел к старику и, гля
дя на его грустное, насмешливое лицо и на свирель, забормотал:

– И жить хуже стало, дед. Совсем невмоготу жить. Неурожаи, 

бедность… падежи то и дело, болезни… Одолела нужда.

Пухлое лицо приказчика побагровело и приняло тоскующее, 

бабье выражение. Он пошевелил пальцами, как бы ища слов, чтобы передать свое неопределенное чувство, и продолжал:

– Восемь человек детей, жена… и мать еще живая, а жалованья 

всего-навсего десять рублей в месяц на своих харчах. От бедности 
жена осатанела… сам я запоем. Человек я рассудительный, степенный, образование имею. Мне бы дома сидеть, в спокойствии, а 
я целый день, как собака, с ружьем, потому нет никакой моей возможности: опротивел дом!

Чувствуя, что язык бормочет вовсе не то, что хотелось бы вы
сказать, приказчик махнул рукой и сказал с горечью:

– Коли погибать миру, так уж скорей бы! Нечего канителить и 

людей попусту мучить…

Старик отнял от губ свирель и, прищурив один глаз, поглядел в 

ее малое отверстие. Лицо его было грустно и, как слезами, покрыто крупными брызгами. Он улыбнулся и сказал:

– Жалко, братушка! И боже, как жалко! Земля, лес, небо… 

тварь всякая – всё ведь это сотворено, приспособлено, во всем умственность есть. Пропадает всё ни за грош. А пуще всего людей 
жалко.

В лесу, приближаясь к опушке, зашумел крупный дождь. Мели
тон поглядел в сторону шума, застегнулся на все пуговицы и сказал:

– Пойду на деревню. Прощай, дед. Тебя как звать?
– Лука Бедный.
– Ну, прощай, Лука! Спасибо на добром слове. Дамка, иси!
Простившись с пастухом, Мелитон поплелся по опушке, а по
том вниз по лугу, который постепенно переходил в болото. Под 
ногами всхлипывала вода, и ржавая осока, всё еще зеленая и сочная, склонялась к земле, как бы боясь, что ее затопчут ногами. За 
болотом на берегу Песчанки, о которой говорил дед, стояли ивы, а 
за ивами в тумане синела господская рига. Чувствовалась близость 
того несчастного, ничем не предотвратимого времени, когда поля 
становятся темны, земля грязна и холодна, когда плакучая ива кажется еще печальнее и по стволу ее ползут слезы, и лишь одни журавли уходят от общей беды, да и те, точно боясь оскорбить унылую природу выражением своего счастья, оглашают поднебесье 
грустной, тоскливой песней.

Мелитон плелся к реке и слушал, как позади него мало-помалу 

замирали звуки свирели. Ему всё еще хотелось жаловаться. Печально поглядывал он по сторонам, и ему становилось невыносимо 
жаль и небо, и землю, и солнце, и лес, и свою Дамку, а когда самая 
высокая нотка свирели пронеслась протяжно в воздухе и задрожа

ла, как голос плачущего человека, ему стало чрезвычайно горько и 
обидно на непорядок, который замечался в природе.

Высокая нотка задрожала, оборвалась, и свирель смолкла.