История вчерашнего дня

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Л.Н. Толстой 
 

ИСТОРИЯ 
ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ 

Л.Н. Толстой 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

ИСТОРИЯ 
ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

ИСТОРИЯ ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ 

 
[Угловыми скобками обозначен текст, зачеркнутый Л. Н. 
Толстым, а квадратными скобками – редакторский текст.] 
 
Пишу я историю вчерашнего дня, не потому, чтобы вчерашний день был чем–нибудь замечателен, скорее мог назваться замечательным, а потому, что давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня. Бог один знает, сколько разнообразных, занимательных впечатлений и мыслей, которые возбуждают эти впечатления, хотя темных, неясных, но [не] менее 
того понятных душе нашей, проходит в один день. Ежели бы 
можно было рассказать их так, чтобы сам бы легко читал себя и 
другие могли читать меня, как и я сам, вышла бы очень поучительная и занимательная книга, и такая, что недостало бы чернил 
на свете написать ее и типографщиков напечатать. <С какой стороны ни посмотришь на душу человеческую, везде увидишь беспредельность, и начнутся спекулации, которым конца нет, из которых ничего не выходит и которых я боюсь.> К делу. 
Встал я вчера поздно, в 10 часов без четверти, а все оттого, что 
лег позже 12-ти. (Я дал себе давно правило не ложиться позже 
12-ти, и все–таки в неделю раза 3 это со мною случается); впрочем, есть такие обстоятельства, в которых я ставлю это не в преступление, а в вину; обстоятельства эти различны; вчера было вот 
какого рода. 
Здесь прошу извинить, что я скажу, что было третьего дня; 
ведь пишут романисты целые истории о предыдущей генерации 
своих героев. 
Я играл в карты; но нисколько не по страсти к игре, как бы это 
могло казаться; столько же по страсти к игре, сколько тот, кто 
танцует польской по страсти к прогулке. Ж.–Ж. Руссо в числе 
всех тех вещей, которые он предлагал и которых никто не принял, предлагал в обществе играть в бильбоке, для того чтобы руки были заняты; но этого мало, нужно, чтобы в обществе и готова 
была занята или, по крайней мере, имела такое занятие, про которое можно бы было говорить или молчать. Такое занятие у нас и 
придумано – карты. Люди старого века жалуются, что «нынче 
разговора вовсе нет». Не знаю, какие были люди в старом веке 
(мне кажется, что всегда были такие же), но разговору и быть ни
3 

когда не может. Разговор как занятие – это самая глупая выдумка. 
Не от недостатка ума нет разговора, а от эгоизма. Всякой хочет 
говорить о себе или о том, что его занимает; ежели же один говорит, другой слушает, то это не разговор, а преподавание. Ежели 
же два человека и сойдутся, занятые одним и тем же, то довольно 
одного третьего лица, чтобы все дело испортить: он вмешается, 
нужно постараться дать участие и ему, вот и разговор к черту. 
Бывают тоже разговоры между людьми, которые заняты одним, и никто им не мешает, но тут еще хуже: каждый говорит о 
том же по своей точке зрения, перенося все на свою или меряя по 
своей мерке, и чем более продолжается разговор, тем более отдаляется один от другого, до тех пор пока каждый увидит, что он 
уже не разговаривает, а проповедует с не доступной никому, кроме него, вольностью, выставляя себя примером, а другой 
его не слушает и делает то же. Катали ли вы яйца на святой неделе? Пустите два яйца одинакие по одному лубку, но у каждого 
носок в свою сторону. И покатятся они сначала по одному направлению, а потом каждое в ту сторону, в которую носочек. 
Есть в разговоре, как и в катанье яиц, шлюпики, которые катятся 
с шумом и не далеко, есть востроносые, которые бог весть куда 
занесутся; но нет двух яиц, исключая шлюпиков, которые бы покатились в одну сторону. У каждого свой носок. 
Я не говорю о тех разговорах, которые говорятся оттого, что 
неприлично было бы не говорить, как неприлично было бы быть 
без галстука. Одна сторона думает: ведь вы знаете, что мне никакого дела нет до того, о чем я говорю, но нужно; а другая: говори, 
говори, бедняжка, – я знаю, что необходимо. 
Это уже не разговор, а то же, что черный фрак, карточки, перчатки, – дело приличия. 
Вот почему я и говорю, что карты хорошая выдумка. Во время 
игры можно поговорить тоже и потешить самолюбие, сказать 
красненькое словцо, не быв обязанным продолжать на тот же лад, 
как в том обществе, где только разговор. 
Надо приберегать последний заряд ума на последний круг, в 
то время, как берешься за шляпу: вот время разразиться всем запасом. Как лошадь на приз. Иначе покажешься бледен и беден; и 
я замечал, что люди не только умные, но которые могут блеснуть 
в свете, теряли от недостатка в постепенности. Ежели сгоряча, 
пока не надоело, говоришь, а потом от скуки не хочется и отвечать, так и уйдешь; последнее впечатление останется, и скажут: 

4 

«А как он тяжел...» Когда же в карты играют, этого нет, можно 
молчать не предосудительно. 
Притом же женщины (молодые) играют, стало быть, чего 
лучше желать, чтобы 2-3 часа быть подле той женщины. А ведь 
ежели есть та женщина, этого за глаза довольно. 
Так вот, я играл в карты, садился справа, слева, напротив, и 
везде было хорошо. 
Такого рода занятие продолжалось до 12-ти часов без четверти. 3 роберта кончились. Отчего эта женщина любит меня (как бы 
мне хотелось здесь поставить точку) приводить в замешательство, и без того уже я не свой при ней; то мне кажется, что у меня 
руки очень нечисты, то сижу я нехорошо, то мучает меня прыщик 
на щеке именно с ее стороны. 
Впрочем, кажется, она ни в чем не виновата, а я сам всегда не 
в своей тарелке с людьми, которых я или не люблю, или очень 
люблю. Отчего бы это? От того, что одним хочешь показать, что 
не любишь, а другим, что любишь, а показать то, что хочешь, 
очень трудно. У меня всегда выходит навыворот; хочешь быть 
холоден, но потом кажется это уже слишком, и сделаешься слишком приветлив с людьми, которых любишь и любишь хорошо, но 
мысль, что они могут думать, что любишь скверно, – сбивает, и 
делаешься сух и резок. 
Она для меня женщина, потому что она имеет те милые качества, которые их заставляют любить, или, лучше, ее любить, потому что я ее люблю; но не потому, чтобы она могла принадлежать мужчине. Это мне в голову не приходит. У нее дурная привычка ворковаться с мужем при других, но мне и дела до этого 
нет; мне все равно, что она целовала [бы] печку или стол, – она 
играет с мужем, как ласточка с пушком, потому что душа хорошая и от этого веселая. 
Она кокетка; нет, не кокетка, а любит нравиться, даже кружить голову; я не говорю кокетка, потому что или это слово нехорошо, или понятие, с ним связанное. Называть кокетством показывать голое тело, обманывать в любви – это не кокетство, а 
это наглость и подлость. Нет, а желать править и кружить головы, 
это прекрасно, никому вреда не делает, потому что Вертеров нету, и доставляет себе и другим невинное удовольствие. Вот я, например, совершенно доволен, что она мне нравится, и ничего 
больше не желаю. Потом, есть умное и глупое кокетство: умное – 
такое, которое незаметно и не поймаешь преступника на деле; 

5 

глупое – напротив: ничего не скрыто, и вот как оно говорит: «Я 
собой не очень хороша, но зато какие у меня ноги! Посмотрите: 
видите? что, хороши?» – «Ноги у вас, может быть, хороши, но я 
не заметил, потому что вы показывали». Умное говорит: «Мне 
совершенно все равно, смотрите ли вы или нет; мне жарко, я сняла шляпу». – «Все вижу». – «А мне что за дело». У нее и невинное, и умное. 
Я посмотрел на часы и встал. Удивительно: исключая, как когда я с ней говорю, я никогда не видал на себе ее взгляда, и вместе с тем она видит все мои движения «Ах, какие у него розовые 
часы!» Меня очень оскорбило, что находят мои брегетовские часы розовыми, мне так же обидно показалось [бы], ежели бы мне 
сказали, что у меня розовый жилет. Должно быть, я приметно 
смутился, потому что когда я сказал, что это, напротив, прекрасные часы, она, в свою очередь, смутилась. Должно быть, ей было 
жалко, что она сказала вещь, которая меня поставила в неловкое 
положение. Мы оба поняли, что смешно, и улыбнулись. Очень 
мне было приятно вместе смутиться и вместе улыбнуться. Хотя 
глупость, но вместе. Я люблю эти таинственные отношения, выражающиеся незаметной улыбкой и глазами, и которых объяснить нельзя. Не то чтобы один другого понял, но каждый понимает, что другой понимает, что он его понимает, и т. д. 
Хотелось ли ей кончить этот милый для меня разговор, или 
посмотреть, как я откажусь, и знать, откажусь ли я, или просто 
еще играть: она посмотрела на цифры, написанные на столе, провела мелком по столу, нарисовала какую–то не определенную ни 
математикой, ни живописью фигуру, посмотрела на мужа, потом 
между им и мной. «Давайте еще играть 3 роберта». Я так был погружен в рассматривание не этих движений, но всего, что называют charme [очарование (франц.)],который описать нельзя, что 
мое воображение было очень далеко и [1 неразобр.] не поспело, 
чтобы облечь слова мои в форму удачную; я просто сказал: «Нет, 
не могу». Не успел я сказать этого, как уже стал раскаиваться, – 
то есть не весь я, а одна какая–то частица меня. Нет ни одного 
поступка, который бы не осудила какая–нибудь частица души; 
зато найдется такая, которая скажет и в пользу: что за беда, что 
ты ляжешь после 12, а знаешь ли ты, что будет у тебя другой такой удачный вечер. Должно быть, эта частица говорила очень 
красноречиво и убедительно (хотя я не умею передать), потому 
что я испугался и стал искать доводов. Во–первых, удовольствия 

6 

большого нет, сказал я: тебе она вовсе не нравится, и ты в неловком положении; потом ты уже сказал, что не можешь, и ты потерял во мнении... 
Comme il est aimable, ce jeune homme [Как он любезен, этот 
юноша (франц.)]. 
Эта фраза, которая последовала сейчас за моей, прервала мои 
размышления. Я стал извиняться, что не могу; но так [как] для 
этого не нужно думать, я продолжал рассуждать сам с собой: Как 
я люблю, что она меня называет в 3–м лице. По–немецки это грубость, но я бы любил и по–немецки. Отчего она не находит мне 
приличного названия? Заметно, как ей неловко звать меня по 
имени, по фамилии и по титулу. Неужели это от того, что я... 
«Останься ужинать», – сказал муж. Так как я был занят рассуждением о формулах 3–го лица, я не заметил, как тело мое, извинившись очень прилично, что не может оставаться, положило 
опять шляпу и село преспокойно на кресло. Видно было, что умственная сторона моя не участвовала в этой нелепости. Мне 
очень стало досадно, и [я] начинал было порядком журить самого 
себя, когда меня развлекло весьма приятное обстоятельство. Она 
с большим вниманием нарисовала что–то, чего я не видал, подняла мелок немного выше, чем бы было нужно, положила его на 
стол, потом, упершись руками на диван, на котором сидела, и передвигаясь со стороны на другую, придвинулась к самой спинке 
и подняла головку – головку с тонким и кругловатым очерком 
лица, черными, полузакрытыми, но энергическими глазами, с 
узеньким и острым, острым носиком и с таким ртом, который с 
глазами составлял одно и всегда выражал что–нибудь новое. В 
эту минуту, как сказать, что он выражал? Была и задумчивость, и 
насмешка, и болезненность, и желание удержаться от смеха, и 
важность, и каприз, и ум, и глупость, и страсть, и апатия, и еще 
мало ли что он выражал. Немного погодя муж вышел, должно 
быть, приказать ужин. 
Когда меня оставляют одного с ней, мне всегда делается 
страшно и тяжело. Когда я провожаю глазами тех, которые уходят, мне так же больно, как в 5–й фигуре: я вижу, как дама моя 
переходит на другую сторону и я должен оставаться один. Я уверен, что Наполеону не так больно было видеть, как саксонцы при 
Ватерлоо перешли к неприятелю, как мне в первой юности было 
больно смотреть на эту жестокую эволюцию. Средство, которое я 
употребляю в кадрили, употребляю я и при этом случае: я делаю, 

7 

как будто не замечаю, что я один и даже теперь разговор, который был начат до его ухода, кончился; я повторил последние слова, сказанные мною, прибавив только: «так, стало быть», она повторила свои, прибавив: «да». Но вместе с тем тут же завязался 
другой, неслышный разговор. 
Она. Я знаю, зачем вы повторяете то, что уже сказали: вам неловко быть одному, и вы видите, что мне неловко, – так чтобы 
казаться нам занятыми, вы заговорили. За это внимание вас очень 
благодарю, но можно бы сказать что–нибудь, поумнее.Я. Это 
правда, ваше замечание верно, но я не знаю, отчего вам неловко; 
неужели вы думаете, что ежели вы одни, то я стану вам говорить 
такие вещи, которые будут вам неприятны? И чтобы доказать 
вам, как я готов жертвовать своими удовольствиями для вас, что 
как мне ни приятен наш теперешний разговор, я стану говорить 
громко. Или вы начинайте.Она. Ну, давайте! 
Я только что приводил рот в порядок, чтобы сказать какую–
нибудь такую вещь, при которой можно бы было думать об одном, а разговаривать о другом, как она начала разговор громкий, 
который, по–видимому, мог бы продолжаться долго; но в таком 
положении самые занимательные вопросы падают, потому что 
продолжается тот разговор. Сказавши по фразе с каждой стороны, мы замолчали, попробовали еще говорить, опять замолчали. Тот разговор. Я. Нет, никак нельзя говорить, так как вам, я 
вижу, 
неловко, 
лучше 
бы, 
если 
б 
воротился 
ваш 
муж. Она (громко). Человек, где Иван Иванович? Попроси их 
сюда. – Ежели бы кто не верил, что есть такие тайные разговоры, 
то вот доказательство. 
«Я очень рад, что мы теперь одни, – продолжал я тем же способом разговаривать, – я вам заметил уже, что вы меня часто оскорбляете своим недоверием. Ежели я нечаянно дотронусь до 
вашей ножки своей ногой, вы сейчас спешите извиняться и не 
даете мне времени сделать того же, когда я только что, разобрав, 
что это действительно ваша нога, хотел извиниться. Я за вами не 
могу поспеть, а вы думаете, что я неделикатен». 
Муж пришел. Мы посидели, поужинали, поговорили, и я поехал домой в половине первого. 

8 

В САНЯХ 

Теперь весна, 25 марта. Ночь тихая, ясная; молодой месяц 
виднелся напротив из–за красной крыши большого белого дома; 
снегу уже мало. 
«Подавай, N!..» 
Одни мои ночные санки были у подъезда, да и Дмитрий очень 
хорошо и без возгласа лакея слышал, что я выхожу, потому что 
слышно было его чмоканье, как будто он целовал кого–нибудь в 
темноте, и которое, по моим предположениям, имело целью заставить маленькую лошадку сдвинуть сани с камней мостовой, по 
которой неприятно скрипели и визжали подреза. Наконец санки 
подъехали, услужливой лакей взял меня под локоть и повел сажать; ежели бы он не держал меня, я бы прямо прыгнул в сани, 
теперь же, чтобы не оскорбить его, я пошел тихо и продавил ледочек подернувшейся лужи и замочил ноги. «Благодарствуй, 
брат. Дмитрий, морозит?» – «Как же можно–с; теперь все по ночам заморозки пойдут–с». 
«Как глупо! Зачем я спрашиваю?» Неправда, ничего глупого 
нет: тебе хочется говорить, быть в сношениях с людьми, потому 
что ты весел. Отчего же я весел? За полчаса ежели бы я сел в сани, я бы не стал разговаривать. А оттого, что ты довольно хорошо 
говорил перед отъездом, оттого, что ее муж тебя вышел провожать и сказал: «Когда ж мы опять увидимся?» Оттого, что как 
только лакей тебя увидал, он сейчас встрепенулся, и несмотря на 
то, что пахло от него петрушкой, он с удовольствием тебе услужил. Я ему как–то дал полтинник. Во всех наших воспоминаниях 
середина выпадает, а остается первое и последнее впечатление, 
особенно последнее. Поэтому прекрасный обычай хозяину дома 
провожать гостя до двери, у которой, обыкновенно устроив ноги 
винтом, нельзя хозяину не сказать чего–нибудь любезного гостю; 
несмотря ни на какую короткость отношений, этим правилом 
пренебрегать не надо. Так, например, «когда мы опять увидимся» 
ничего не значит, но невольно [из] самолюбия гость переведет 
так: когда значит: пожалуйста поскорее, мы значит: я и жена, которой тоже очень приятно тебя видеть; опять значит: мы нынче 
провели 
вечер 
вместе, 
но 
с 
тобой 
нельзя 
соскучиться;увидимся значит: еще раз нам сделай удовольствие; и гостю 
остается приятное впечатление. Также необходимо, особенно в 
домах не хорошо устроенных, где не все лакеи, особенно швей
9 

цар (это самое важное лицо, потому что первое и последнее впечатление), учтивы, давать денег людям. Они вас встречают и 
провожают, как человека домашнего, и услужливость их, источник коей полтинник, переводишь так: вас здесь все любят и уважают, поэтому мы стараемся, угождая господам,угодить вам. 
Может быть, только и любит и уважает лакей, но все–таки приятно. Что за беда, что ошибаешься? ежели бы не было ошибок, то 
не было бы... 
«Аль белены объелся!.. Чеорт!..» 
Мы с Дмитрием тихохонько и скромнехонько ехали каким–то 
бульваром и держимся ледочком правой стороной, как вдруг какой–то «леший» (Дмитрий так назвал после его) в карете парой 
столкнулся с нами. Разъехались, и только отъехавши шагов десять, Дмитрий сказал: «Вишь, леший, правой руки не знает!» 
Не думайте, чтобы Дмитрий был робкий человек или не скор 
на ответ. Нет, он, напротив, хотя был небольшого роста, с бритой 
бородой (но с усами), он глубоко сознавал собственное достоинство и строго исполнял долг свой, но причиной в этом случае его 
слабости были два обстоятельства. 1) Дмитрий привык ездить на 
экипажах, внушающих уважение, теперь же мы ехали на пошевеньках, запряженных очень маленькой лошадкой в весьма длинных оглоблях, так что даже кнутом с трудом можно было достать 
ее, и лошадка эта заплетала жалко задними ногами, что в зрителях посторонних могло возбудить насмешку, поэтому тем более 
обстоятельство это было тяжело для Дмитрия и могло уничтожить чувство [1неразобр.]. 2) Должно быть, вопрос мой: «Морозит ли?» – напомнил ему такого же рода вопросы осенью в отъезде. Он охотник; охотнику есть о чем замечтаться – и забыть ругнуть впопад кучера, который не держит правую руку. У кучеров, 
как и у всех, тот прав, кто с большей уверенностью и прежде 
крикнет на другого. Есть исключения; например, ванька никак не 
может крикнуть на карету, одиночка, даже щегольская, с трудом 
может крикнуть на четверню; впрочем, все зависит от характера, 
от обстоятельств времени, а главное, от личности кучера, от направления, в котором едут. Я один раз видел в Туле разительный 
пример влияния, которое может иметь одни человек на других 
дерзостью. 
Было катанье на масленице; сани парами, четвернями, кареты, 
рысаки, шелковые салопы – все тянулись цепью по Киевской, – 
пешеходов кучи. Вдруг крик с поперечной улицы: «Держи, эй, 

10