Ванька

А.П. Чехов

ВАНЬКА

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Ванька. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 6 с. – (Библиотека русской 

классики).

ISBN 978-5-16-007052-0
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

ВАНЬКА

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца 

тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество 
не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли 
к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, 
ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый 
лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он 
несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на 
темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он 
стоял перед скамьей на коленях.

«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу 

тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от 
господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня 
один остался».

Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отра
жение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина 
Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это 
маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной 
старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, 
ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и 
стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая 
Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и 
тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен 
и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не 
умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник 
или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но 
он всегда оживал.

Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко
красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то 
горничную, то кухарку.

— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя ба
бам свою табакерку.

Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, 

заливается веселым смехом и кричит:

— Отдирай, примерзло!
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит 

мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух 
тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими 
звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его 
перед праздником помыли и потерли снегом…

Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:

«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья 

на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в 
люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, 
посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин 
бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши 
и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. 
А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не 
сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, 
возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня 
отсюда, а то помру…»

Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и 

всхлипнул.

«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а ес
ли что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности 
мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, 
али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой 
возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню 
бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то 
за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, 
стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.

А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а 

овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже 
такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые 
лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей 
сто кажное… А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.

Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми 

мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он 

вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с 
собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а 
глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, 
дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над 
озябшим Ванюшкой… Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, 
по сугробам летит стрелой заяц… Дед не может чтоб не крикнуть:

— Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!
Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принима
лись убирать ее… Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила 
Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, 
считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни 
в Москву к сапожнику Аляхину…

«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом бо
гом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, 
что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове 
ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже 
собаки всякой… А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а 
гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, 
милый дедушка приезжай».

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в кон
верт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, он 
умокнул перо и написал адрес:

На деревню дедушке.

Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макары
чу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку 
и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на 
улицу…

Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накану
не, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из 
ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными 

ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого 
почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…

Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… 

Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает 
письмо кухаркам… Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом…