Ариадна

 
 
А.П. Чехов 
 
 
 
 
 
АРИАДНА 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Москва 
ИНФРА-М 
2013 

1 

УДК 822 
ББК  84 (2 Рос=Рус) 
 
Ч 56 
 
 
 
Чехов А.П. 
Ариадна. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 23 с. – (Библиотека русской классики). 
 

    

 

 

 

 

 
ISBN 978-5-16-007012-4   
© Оформление. ИНФРА-М, 2013 
 
 

 
         
Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16.  
Гарнитура Newton.  Бумага офсетная. 
Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72. 
Тираж 5000 экз. Заказ № 
Цена свободная. 

 
«Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 3800540, 3800543.  Факс: (495) 3639212 
E-mail: books@infra-m.ru    http://www.infra-m.ru 
 
 
 
 
 

2 

АРИАДНА 
 
На палубе парохода, шедшего из Одессы в Севастополь, какойто господин, довольно красивый, с круглою бородкой, подошел ко 
мне, чтобы закурить, и сказал: 
– Обратите внимание на этих немцев, что сидят около рубки. 
Когда сойдутся немцы или англичане, то говорят о ценах на 
шерсть, об урожае, о своих личных делах; но почему-то когда сходимся мы, русские, то говорим только о женщинах и высоких материях. Но главное – о женщинах. 
Лицо этого господина было уже знакомо мне. Накануне мы 
возвращались в одном поезде из-за границы, и в Волочиске я видел, как он во время таможенного осмотра стоял вместе с дамой, 
своей спутницей, перед целою горой чемоданов и корзин, наполненных дамским платьем, и как он был смущен и подавлен, когда 
пришлось платить пошлину за какую-то шелковую тряпку, а его 
спутница протестовала и грозила кому-то пожаловаться; потом по 
пути в Одессу я видел, как он носил в дамское отделение то пирожки, то апельсины. 
Было немножко сыро, слегка покачивало, и дамы ушли к себе в 
каюты. Господин с круглою бородкой сел со мной рядом и продолжал: 
– Да, когда русские сходятся, то говорят только о высоких материях и женщинах. Мы так интеллигентны, так важны, что изрекаем одни истины и можем решать вопросы только высшего порядка. Русский актер не умеет шалить, он в водевиле играет глубокомысленно; так и мы: когда приходится говорить о пустяках, то 
мы трактуем их не иначе, как с высшей точки зрения. Это недостаток смелости, искренности и простоты. О женщинах же мы говорим так часто потому, мне кажется, что мы неудовлетворены. Мы 
слишком идеально смотрим на женщин и предъявляем требования, 
несоизмеримые с тем, что может дать действительность, мы получаем далеко не то, что хотим, и в результате неудовлетворенность, 
разбитые надежды, душевная боль, а что у кого болит, тот о том и 
говорит. Вам не скучно продолжать этот разговор? 
– Нет, нисколько. 
– В таком случае позвольте представиться, – сказал мой собеседник, слегка приподнимаясь: – Иван Ильич Шамохин, московский помещик некоторым образом… Вас же я хорошо знаю. 
Он сел и продолжал, ласково и искренно глядя мне в лицо: 
– Эти постоянные разговоры о женщинах какой-нибудь философ средней руки, вроде Макса Нордау, объяснил бы эротическим 
помешательством или тем, что мы крепостники и прочее, я же на 

3 

это дело смотрю иначе. Повторяю: мы неудовлетворены, потому 
что мы идеалисты. Мы хотим, чтобы существа, которые рожают 
нас и наших детей, были выше нас, выше всего на свете. Когда мы 
молоды, то поэтизируем и боготворим тех, в кого влюбляемся; любовь и счастье у нас – синонимы. У нас в России брак не по любви 
презирается, чувственность смешна и внушает отвращение, и наибольшим успехом пользуются те романы и повести, в которых 
женщины красивы, поэтичны и возвышенны, и если русский человек издавна восторгается рафаэлевской мадонной или озабочен 
женской эмансипацией, то, уверяю вас, тут нет ничего напускного. 
Но беда вот в чем. Едва мы женимся или сходимся с женщиной, 
проходит каких-нибудь два-три года, как мы уже чувствуем себя 
разочарованными, обманутыми; сходимся с другими, и опять разочарование, опять ужас, и в конце концов убеждаемся, что женщины лживы, мелочны, суетны, несправедливы, неразвиты, жестоки, – одним словом, не только не выше, но даже неизмеримо ниже 
нас, мужчин. И нам, неудовлетворенным, обманутым, не остается 
ничего больше, как брюзжать и походя говорить о том, в чем мы 
так жестоко обманулись. 
Пока Шамохин говорил, я заметил, что русский язык и русская 
обстановка доставляли ему большое удовольствие. Это оттого, вероятно, что за границей он сильно соскучился по родине. Хваля 
русских и приписывая им редкий идеализм, он не отзывался дурно 
об иностранцах, и это располагало в его пользу. Было также заметно, что на душе у него неладно и хочется ему говорить больше о 
себе самом, чем о женщинах, и что не миновать мне выслушать 
какую-нибудь длинную историю, похожую на исповедь. 
И в самом деле, когда мы потребовали бутылку вина и выпили 
по стакану, он начал так: 
– Помнится, в какой-то повести Вельтмана кто-то говорит: «Вот 
так история!» А другой ему отвечает: «Нет, это не история, а только интродукция в историю». Так и то, что я до сих пор говорил, 
есть только интродукция, мне же, собственно, хочется рассказать 
нам свой последний роман. Виноват, я еще раз спрошу: вам не 
скучно слушать? 
Я сказал, что не скучно, и он продолжал: 
– Действие происходит в Московской губернии, в одном из ее 
северных уездов. Природа тут, должен я вам сказать, удивительная. Усадьба наша находится на высоком берегу быстрой речки, у 
так называемого быркого места, где вода шумит день и ночь; представьте же себе большой старый сад, уютные цветники, пасеку, 
огород, внизу река с кудрявым ивняком, который в большую росу 
кажется немножко матовым, точно седеет, а по ту сторону луг, за 

4 

лугом на холме страшный, темный бор. В этом бору рыжики родятся видимо-невидимо, и в самой чаще живут лоси. Я умру, заколотят меня в гроб, а всё мне, кажется, будут сниться ранние утра, 
когда, знаете, больно глазам от солнца, или чудные весенние вечера, когда в саду и за садом кричат соловьи и дергачи, а с деревни 
доносится гармоника, в доме играют на рояле, шумит река – одним 
словом, такая музыка, что хочется и плакать и громко петь. Запашка у нас небольшая, но выручают луга, которые вместе с лесом 
дают тысяч около двух ежегодно. Я у отца единственный сын, оба 
мы люди скромные, и этих денег, плюс еще отцовская пенсия, совершенно хватало. Первые три года по окончании университета я 
прожил в деревне, хозяйничал и всё ждал, что меня куда-нибудь 
выберут, главное же, я был сильно влюблен в одну необыкновенно 
красивую, обаятельную девушку. Была она сестрой моего соседа, 
помещика Котловича, прогоревшего барина, у которого в имении 
были ананасы, замечательные персики, громоотводы, фонтан посреди двора я в то же время ни копейки денег. Он ничего не делал, 
ничего не умел, был какой-то кволый, точно сделанный из пареной 
репы; лечил мужиков гомеопатией и занимался спиритизмом. Человек он, впрочем, был деликатный, мягкий и неглупый, но не лежит у меня душа к этим господам, которые беседуют с духами и 
лечат баб магнетизмом. Во-первых, у умственно не свободных людей всегда бывает путаница понятий и говорить с ними чрезвычайно трудно, и, во-вторых, обыкновенно никого они не любят, с 
женщинами не живут, а эта таинственность действует на впечатлительных людей неприятно. И наружность его мне не нравилась. Он 
был высок, толст, бел, с маленькой головой, с маленькими блестящими глазами, с белыми пухлыми пальцами. Он не жал вам руку, а 
мял. И всё, бывало, извиняется. Просит что-нибудь – извините, 
дает – тоже извините. Что же касается его сестры, то это лицо совсем из другой оперы. Надо вам заметить, что в детстве и в юности 
я не был знаком с Котловичами, так как мой отец был профессором в N. и мы долго жили в провинции, а когда я познакомился с 
ними, то этой девушке было уже двадцать два года, и она давно 
успела и институт кончить, и пожить года два-три в Москве, с богатой теткой, которая вывозила ее в свет. Когда я познакомился и 
мне впервые пришлось говорить с ней, то меня прежде всего поразило ее редкое и красивое имя – Ариадна. Оно так шло к ней! Это 
была брюнетка, очень худая, очень тонкая, гибкая, стройная, чрезвычайно грациозная, с изящными, в высшей степени благородными чертами лица. У нее тоже блестели глаза, но у брата они блестели холодно и слащаво, как леденцы, в ее же взгляде светилась 
молодость, красивая, гордая. Она покорила меня в первый же день 

5 

знакомства – и не могло быть иначе. Первые впечатления были так 
властны, что я до сих пор не расстаюсь с иллюзиями, мне всё еще 
хочется думать, что у природы, когда она творила эту девушку, 
был какой-то широкий, изумительный замысел. Голос Ариадны, ее 
шаги, шляпка и даже отпечатки ее ножек на песчаном берегу, где 
она удила пескарей, вызывали во мне радость, страстную жажду 
жизни. По прекрасному лицу и прекрасным формам я судил о душевной организации, и каждое слово Ариадны, каждая улыбка 
восхищали меня, подкупали и заставляли предполагать в ней возвышенную душу. Она была ласкова, разговорчива, весела, проста в 
обращении, поэтично верила в бога, поэтично рассуждала о смерти, и в ее душевном складе было такое богатство оттенков, что даже своим недостаткам она могла придавать какие-то особенные, 
милые свойства. Положим, понадобилась ей новая лошадь, а денег 
нет, – ну, что ж за беда? Можно продать что-нибудь или заложить, 
а если приказчик божится, что ничего нельзя ни продать, ни заложить, то можно содрать с флигелей железные крыши и спустить их 
на фабрику или в самую горячую пору погнать рабочих лошадей 
на базар и продать там за бесценок. Эти необузданные желания 
порой приводили в отчаяние всю усадьбу, но выражала она их с 
таким изяществом, что ей в конце концов всё прощалось и всё позволялось, как богине или жене Цезаря. Любовь моя была трогательна, и ее скоро все заметили: и мой отец, и соседи, и мужики. И 
все мне сочувствовали. Когда, случалось, я угощал рабочих водкой, то они кланялись и говорили: 
– Дай бог вам жениться на котловичевой барышне. 
И сама Ариадна знала, что я ее люблю. Она часто приезжала к 
нам верхом или на шарабане и проводила иногда целые дни со 
мною и с отцом. С моим стариком она подружилась, и он даже 
научил ее кататься на велосипеде – это было его любимое развлечение. Помню, как однажды вечером они собрались кататься и я 
помогал ей сесть на велосипед, и в это время она была так хороша, 
что мне казалось, будто я, прикасаясь к ней, обжигал себе руки, я 
дрожал от восторга, и когда они оба, старик и она, красивые, 
стройные, покатили рядом по шоссе, встречная вороная лошадь, на 
которой охал приказчик, бросилась в сторону, и мне показалось, 
что она бросилась оттого, что была тоже поражена красотой. Моя 
любовь, мое поклонение трогали Ариадну, умиляли ее, и ей страстно хотелось быть тоже очарованною, как я, и отвечать мне тоже 
любовью. Ведь это так поэтично! 
Но любить по-настоящему, как я, она не могла, так как была 
холодна и уже достаточно испорчена. В ней уже сидел бес, который день и ночь шептал ей, что она очаровательна, божественна, и 

6 

она, определенно не знавшая, для чего, собственно, она создана и 
для чего ей дана жизнь, воображала себя в будущем не иначе, как 
очень богатою и знатною, ей грезились балы, скачки, ливреи, роскошная гостиная, свой salon и целый рой графов, князей, посланников, знаменитых художников и артистов, и всё это поклоняется 
ей и восхищается ее красотой и туалетами… Эта жажда власти и 
личных успехов и эти постоянные мысли всё и одном направлении 
расхолаживают людей, и Ариадна была холодна: и ко мне, и к 
природе, и к музыке. Время между тем шло, а посланников всё не 
было, Ариадна продолжала жить у своего брата спирита, дела становились всё хуже, так что уже ей не на что было покупать себе 
платья и шляпки и приходилось хитрить и изворачиваться, чтобы 
скрывать свою бедность. 
Как нарочно, когда она еще жила в Москве у тетки, к ней сватался некий князь Мактуев, человек богатый, но совершенно ничтожный. Она отказала ему наотрез. Но теперь иногда ее мучил 
червь раскаяния: зачем отказала. Как наш мужик дует с отвращением на квас с тараканами и все-таки пьет, так и она брезгливо 
морщилась при воспоминании о князе и все-таки говорила мне: 
– Что ни говорите, а в титуле есть что-то необъяснимое, обаятельное… 
Она мечтала о титуле, о блеске, но в то же время ей не хотелось 
упустить и меня. Как там ни мечтай о посланниках, а всё же сердце 
не камень и жаль бывает своей молодости. Ариадна старалась 
влюбиться, делала вид, что любит, и даже клялась мне в любви. Но 
я человек нервный, чуткий; когда меня любят, то я чувствую это 
даже на расстоянии, без уверений и клятв, тут же веяло на меня 
холодом, и когда она говорила мне о любви, то мне казалось, что я 
слышу пение металлического соловья. Ариадна сама чувствовала, 
что у нее не хватает пороху, ей было досадно, и я не раз видел, как 
она плакала. А то, можете себе представить, она вдруг обняла меня 
порывисто и поцеловала, – это произошло вечером, на берегу, – и я 
видел по глазам, что она меня не любит, а обняла просто из любопытства, чтобы испытать себя; что, мол, из этого выйдет. И мне 
сделалось страшно. Я взял ее за руки и проговорил в отчаянии: 
– Эти ласки без любви причиняют мне страдание! 
– Какой вы… чудак! – сказала она с досадой и отошла. 
По всей вероятности, прошел бы еще год-два, и я женился бы 
на ней, тем и кончилась бы эта история, но судьбе угодно было 
устроить наш роман по-иному. Случилось так, что на нашем горизонте появилась новая личность. К брату Ариадны приехал погостить его университетский товарищ Лубков, Михаил Иваныч, милый человек, про которого кучера и лакеи говорили: «за-а-нятный 

7 

господин!» Этак среднего роста, тощенький, плешивый, лицо, как 
у доброго буржуа, не интересное, но благообразное, бледное, с жесткими холеными усами, на шее гусиная кожа с пупырышками, 
большой кадык. Носил он pince-nez на широкой черной тесьме, 
картавил, не выговаривая ни р, ни л, так что, например, слово 
«сделал» у него выходило так: сдевав. Он был всегда весел, всё 
ему было смешно. Женился он как-то необыкновенно глупо, двадцати лет, получил в приданое два дома в Москве, под Девичьим, 
занялся ремонтом и постройкой бани, разорился в пух, и теперь его 
жена и четверо детей жили в «Восточных номерах», терпели нужду, и он должен был содержать их, – и это ему было смешно. Ему 
было 36 лет, а жене его уже 42, – и это тоже было смешно. Мать 
его, чванная, надутая особа с дворянскими претензиями, презирала 
его жену и жила отдельно с целою оравой собак и кошек, и он 
должен был выдавать ей особо по 75 рублей в месяц; и сам он был 
человек со вкусом, любил позавтракать в «Славянском Базаре» и 
пообедать в «Эрмитаже»; денег нужно было очень много, но дядя 
выдавал ему только по две тысячи в год, этого не хватало, и он по 
целым дням бегал по Москве, как говорится, высунув язык, и искал, где бы перехватить взаймы, – и это тоже было смешно. Приехал он к Котловичу, как говорил, для того, чтобы отдохнуть на лоне природы от семейной жизни. За обедом, за ужином, на прогулках он говорил нам про свою жену, про мать, про кредиторов, судебных приставов и смеялся над ними; смеялся над собой и уверял, что благодаря этой способности брать взаймы он приобрел 
много приятных знакомств. Смеялся он не переставая, и мы тоже 
смеялись. При нем и время мы стали проводить иначе. Я был 
склонен больше к тихим, так сказать, идиллическим удовольствиям; любил уженье рыбы, вечерние прогулки, собиранье грибов; 
Лубков же предпочитал пикники, ракеты, охоту с гончими. Он раза 
три в неделю затевал пикники, и Ариадна с серьезным, вдохновенным лицом записывала на бумажке устриц, шампанского, конфект 
и посылала меня в Москву, конечно, не спрашивая, есть ли у меня 
деньги. А на пикниках тосты, смех и опять жизнерадостные рассказы о том, как стара жена, какие у матери жирные собачки, какие 
милые люди кредиторы… 
Лубков любил природу, но смотрел на нее как на нечто давно 
уже известное, притом по существу стоящее неизмеримо ниже его 
и созданное только для его удовольствия. Бывало, остановится перед каким-нибудь великолепным пейзажем и скажет: «Хорошо бы 
здесь чайку попить?» Однажды, увидев Ариадну, которая вдали 
шла с зонтиком, он кивнул на нее и сказал: 
– Она худа, и это мне нравится. Я не люблю полных. 

8 

Меня это покоробило. Я попросил его не выражаться так при 
мне о женщинах. Он посмотрел на меня с удивлением и сказал: 
– Что же в том дурного, что я люблю худых и не люблю полных? 
Я ничего ему не ответил. Потом как-то, будучи в отличном расположении и слегка навеселе, он сказал: 
– Я заметил, вы Ариадне Григорьевне нравитесь. Удивляюсь 
вам, отчего вы зеваете. 
Мне стало неловко от этих слов, и я, смущаясь, высказал ему 
свой взгляд на любовь и женщин. 
– Не знаю, – вздохнул он. – По-моему, женщина есть женщина, 
мужчина есть мужчина. Пусть Ариадна Григорьевна, как вы говорите, поэтична и возвышенна, но это не значит, что она должна 
быть вне законов природы. Вы сами видите, она уже в таком возрасте, когда ей нужен муж или любовник. Я уважаю женщин не 
меньше вашего, но думаю, что известные отношения не исключают поэзии. Поэзия сама по себе, а любовник сам по себе. Всё равно, как в сельском хозяйстве: красота природы сама по себе, а доход с лесов и полей сам по себе. 
Когда я и Ариадна удили пескарей, Лубков лежал тут же на 
песке и подшучивал надо мной или учил меня, как жить. 
– Удивляюсь, сударь, как это вы можете жить без романа! – говорил он. – Вы молоды, красивы, интересны, – одним словом, 
мужчина хоть куда, а живете по-монашески. Ох, уже эти мне старики в 28 лет! Я старше вас почти на десять лет, а кто из нас моложе? Ариадна Григорьевна, кто? 
– Конечно, вы, – отвечала ему Ариадна. 
И когда ему надоедало наше молчание и то внимание, с каким 
мы глядели на поплавки, он уходил в дом, а она говорила, глядя на 
меня сердито: 
– В самом деле, вы не мужчина, а какая-то, прости господи, 
размазня. Мужчина должен увлекаться, безумствовать, делать 
ошибки, страдать! Женщина простит вам и дерзость и наглость, но 
она никогда не простит этой вашей рассудительности. 
Она не на шутку сердилась и продолжала: 
– Чтобы иметь успех, надо быть решительным и смелым. Лубков не так красив, как вы, но он интереснее вас и всегда будет 
иметь успех у женщин, потому что он не похож на вас, он мужчина… 
И даже какое-то ожесточение слышалось в ее голосе. Однажды 
за ужином она, не обращаясь ко мне, стала говорить о том, что если бы она была мужчиной, то не кисла бы в деревне, а поехала бы 
путешествовать, жила бы зимой где-нибудь за границей, например, 

9 

в Италии. О, Италия! Тут отец мой невольно подлил масла в огонь; 
он долго рассказывал про Италию, как там хорошо, какая чудная 
природа, какие музеи! У Ариадны вдруг загорелось желание ехать 
в Италию. Она даже кулаком по столу ударила и глаза у ней засверкали: ехать! 
И начались затем разговоры, как хорошо будет в Италии, – ах, 
Италия, ах да ох – и так каждый день, и когда Ариадна глядела мне 
через плечо, то по ее холодному и упрямому выражению я видел, 
что в своих мечтах она уже покорила Италию со всеми ее салонами, знатными иностранцами и туристами и что удержать ее уже 
невозможно. Я советовал обождать немного, отложить поездку на 
год-два, но она брезгливо морщилась и говорила: 
– Вы рассудительны, как старая баба. 
Лубков же был за поездку. Он говорил, что это обойдется очень 
дешево и что он тоже с удовольствием поедет в Италию и отдохнет там от семейной жизни. Я, каюсь, вел себя наивно, как гимназист. Не из ревности, а из предчувствия чего-то страшного, необычайного, я старался, когда было возможно, не оставлять их вдвоем, 
и они подшучивали надо мной; например, когда я входил, делали 
вид, что только что целовались и т. п. 
Но вот в одно прекрасное утро является ко мне ее пухлый, белый брат спирит и выражает желание поговорить со мной наедине. 
Это был человек без воли; несмотря на воспитание и деликатность, 
он никак не мог удержаться, чтобы не прочесть чужого письма, 
если оно лежало перед ним на столе. И теперь в разговоре он признался, что нечаянно прочел письмо Лубкова к Ариадне. 
– Из этого письма я узнал, что она в скором времени уезжает за 
границу. Милый друг, я очень взволнован! Объясните мне бога 
ради, я ничего не понимаю! 
Когда он говорил это, то тяжело дышал, дышал мне прямо в 
лицо, и от него пахло вареной говядиной. 
– Извините, я посвящаю вас в тайны этого письма, – продолжал 
он, – но вы друг Ариадны, она вас уважает! Быть может, вам известно что-нибудь. Она хочет уехать, но с кем? Господин Лубков 
тоже собирается с ней ехать. Извините, но это даже странно со 
стороны господина Лубкова. Он – женатый человек, имеет детей, а 
между тем объясняется в любви, пишет Ариадне «ты». Извините, 
но это странно! 
Я похолодел, руки и ноги у меня онемели, и я почувствовал в 
груди боль, как будто положили туда трехугольный камень. Котлович в изнеможении опустился в кресло, и руки у него повисли, 
как плети. 
– Что же я могу сделать? – спросил я. 

10